ладони его почти обхватили ее узкую талию.
- Кто есть хочет, бери арбузы. Там их много, - крикнул с подножки капитан.
Андрей забрался в кабину и увидел пятна засохшей крови на сиденье, а тонкая жесть над головой была издырявлена, как решето. Самсонов достал из кармана гимнастерки две папиросы.
- Я не курю, - покачал головой Андрей.
- Ну?.. И водку не пьешь, и женщин не любишь, только воюешь? сощурился тот. - Где "языка" прихватил?
- Там... Далеко отсюда, - Андрей посмотрел в заднее оконце кабины. Лютиков уже резал большой арбуз тем же финским ножом, которым недавно копал могилу.
- Ясно, - усмехнулся Самсонов. - А я, понимаешь ли, в отпуске был, когда война началась. Приехал - ни батальона, ни дивизии на месте нет. Двинул прямо сюда. Пристроился к части. С двумя ротами переправу закрывал. Немцы со всех сторон меня обложили. Кричат: "Сдавайся, капитан Самсонов!" А мы им: "На-ка, выкуси!" Потом ко мне боец дополз с распоряжением отойти. Ночью вырвались. Меня первым делом спрашивают: "Кто таков?" Показал документы. Командир полка говорит: "Воевал ты, Самсонов, хорошо, и документы правильные, но кто тебя знает? Для порядка и в расход можно, а совесть не велит. Ищи-ка свою часть". Снова я, как перст, остался. На дороге эту полуторку нашел с арбузами. Убитого шофера вытащил и поехал с комфортом.
- Что у вас за пассажиры? - спросил Андрей,
- Рассмотрел! - оживился капитан. - На дороге встретились. Старуха чокнутая малость, а блондиночка... О-го-го!.. Дай бог каждому. Теперь вместо наблюдателя. Как "мессера" появляются, сворачиваю в поле.
За каждой машиной, черти, гоняются. Ну и кутерьма...
Штаб фронта будешь искать? Мне-то все равно, какой штаб найти. Главное, отметиться, что прибыл. А то числюсь еще на курорте. Вот дела... Ты до войны кем был?
- Учился, - ответил Андрей. - Недоучившийся студент. Из Москвы.
Дорога убегала вперед, сливаясь у горизонта с наползавшей тучей. Как столбики, между тучей и дорогой замаячили фигурки людей.
- Еще кого-то бог послал, - сказал Самсонов. Он выставил пулемет и сбавил газ. Это были саперы, минировавшие деревянный мостик через овраг. Внизу, около болотца, паслась раненая лошадь.
- Топай, дура, - кричал, размахивая хворостиной, один сапер. - Жить, что ли, не хошь?
У перил мостика стоял худенький, невысокий старшина в очках, с заячьей губой. И казалось, что он улыбается. Руки этот старшина почему-то держал за спиной.
- Езжайте, езжайте, - сказал он.
Андрей спросил, где разыскать какой-нибудь штаб, но старшина только пожал плечами:
- Утром пехота шла, и больше никого. Вы, наверное, последние.
- Это уж точно, - засмеялся Самсонов. - Арьергард. Давай команду и лезь в кузов.
- Мы еще подождем. Вчера один мост рванули. Затем, смотрим, артиллерия идет. Две пушки утопли.
Майор из реки вылез и с наганом ко мне. Хорошо, что у него патроны отсырели. Вот и думай.
- А ты не думай, - засмеялся капитан. - Помирать один раз. И растяпой не будь. Вдруг бы мы оказались переодетыми немцами? Тогда что?
- Тогда? - Старшина, оттопырив заячью губу, вынул из-за спины руки, показал две зажатые в кулаках бутылочные гранаты.
- Серьезный мужик! - удивился капитан. - Студент?
- Нет, - покачал головой старшина.
- Ну, прощай, - махнул ему рукой Самсонов. Грузовик медленно переполз горбинку моста.
- У меня в тех двух ротах, что самозванно командовал, тоже студенты были, - проговорил Самсонов. - Вежливые, наподобие этого старшины, а дрались как черти.
"Если бы мы ехали на немецком бронетранспортере, - подумал Андрей, - то взорвались бы на мосту...
Но почему, кроме саперов, здесь никого нет?"
И все-таки то, что теперь позади остался, хоть и жиденький, заслон, успокаивало. Веки Андрея начали слипаться, он с трудом раздирал их. Голос капитана доносился точно издалека:
- Вот, лейтенант, что называется маневренной войной. Едешь целый день, и где свои, где чужие, хрен разберешь, - говорил Самсонов.
- Да, - вздохнул Андрей.
- А в блондинке что-то есть... Заметил?.. Нина Владимировна. Ниночка! Муж у нее полковник - это я выяснил. Интендант какой-то. Спишь, лейтенант?
- Нет, - пошевелил губами Андрей. Он уже видел где-то в пелене туч вспышки танковых выстрелов, потом мелькнул черный крест самолета, и перед ним встала во весь рост сутулая фигура комдива с иконописным, строгим лицом старухи, плечами каменной бабы и тонкими, как у мальчишки, руками старшинысапера.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Волков торопливо сбросил лямки парашюта и встал.
Безветренная тихая ночь окутала все кругом.
Мысль о собственной счастливой судьбе, хотя и непонятной, никак не объяснимой здравыми суждениями, родилась у него еще час назад, когда привезли его на аэродром, дали парашют и затолкали в бомбовый люк "юнкерса".
"Ну вот, - подумал он. - Я здесь..." И нагнулся, трогая ладонью сухую, покрытую мелким репейником землю, рассмеялся от внезапно нахлынувшей радости, потом двинулся наугад, все ускоряя шаги. А мысленно еще он перебирал то, что было. Несколько дней его продержали в темном сарае около аэродрома. По утрам часовой, открыв дверь, передавал ему кружку воды, ломоть пшеничного хлеба. Тогда он видел пленных, засыпавших воронки, купавшихся в пруду солдат и "мессершмитты", идущие на посадку.
"Значит, не судьба еще быть убитым, - думал он. - Не судьба..."
И, повторяя это много раз слышанное по разным поводам слово, даже не старался разобраться в его значении.
А то, что называют судьбою, всего-навсего зависимость человека от действий и помыслов других людей, про которых он может ничего не знать. Эти помыслы, действия сплетаются в запутанный клубок жизненных обстоятельств. И потому, как невозможно бывает предугадать все обстоятельства, человеческая судьба полна таинственности.
Минут через десять он вышел к окраине городка Здесь точно сразу оборвалась и нить, связывающая его с недавним прошлым.
Домики окраины утопали в садах. Ему почудилось, будто какая-то тень метнулась от крайнего домика, но, сколько ни приглядывался, ничего не увидев, только взлаяли собаки. Он решил переждать где-то до утра, а потом идти в комендатуру. На ощупь отыскав калитку, толкнул ее, и почти сразу отворилась дверь хаты. В желтой полоске света возникла фигура женщины.
- Ты, Матвей? - крикнула она, прикрывая свечу ладонью И узкая ладонь сразу порозовела, как раскаленная Заметив стоящего у калитки человека, она тревожно спросила - Да кто это?
- Нельзя ли у вас переночевать? - сказал Волков - Мне только до утра.
- Переночевать Отчего ж нельзя? Тут во всех хатах военные ночуют Заходите!
Невысокая, стройная, в наброшенном на плечи казакине, стуча большими, впопыхах надетыми мужскими сапогами, хозяйка провела гостя в комнату, перегороженную пузатым комодом и занавеской.
- Тут вам и постелю Может, покушать хотите? О-ой, да что с вами? разглядев пятна засохшей крови на его гимнастерке, спросила она.
- Просто, - махнул рукой Волков, - царапина.
- Господи! Да вы садитесь.
У нее было худощавое лицо, седеющие волосы, черные глаза с близоруким прищуром.
- Мамо! Батя приехал? - радостно выкрикнул сонный молодой голос за комодом. И оттуда, видно соскочив с кровати, показалась девушка, босая, в одной тонкой рубашке. Коса была перекинута через плечо. Девушка терла кулаком глаза, и с левого плеча рубашка сползла, наполовину открыв смуглую маленькую грудь.
- Как ты? - проговорила мать - Не батя то, не батя Чужой человек Закройся хоть!
- Ой! - испуганно вскрикнула девушка.
- Одно наказание - дети, - пожаловалась хозяйка, словно Волков был таким же умудренным опытом и долгими годами жизни, как она, и мог оценить, что это за наказание - Еще придумала на войну идти санитаркой. Хоть бы вы ее угомонили. И садитесь, чего стоять-то? Чай, намучились Может, доктора кликнуть?
- Не надо, - сказал Волков.
- Тогда яишенку зажарю Катруся, - добавила она в сторону занавески Отцовскую бутыль неси. Муж-то еще на работе. А я вот его ждала.
Девушка вышла уже в широкой юбке, сделавшей ее старше и толще, в вышитой украинской кофточке, неся оплетенную свежими ивовыми прутьями бутыль. Через минуту Волков узнал, что хозяйку зовут Дарьей Кузьминичной, муж ее работает грузчиком, а дочь окончила школу и хотела стать актрисой. Ему было хорошо в этом уютном, гостеприимном доме, и казалось, не было плена, подвала с крысами, рева моторов самолета, отчаянной пустоты в душе. Обжигаясь, Волков ел шипящую глазунью. Две пары глаз восторженные, блестящие, как маслины, и поблеклые, скорбные, под набухшими веками, смотрели на него. По взгляду Катруси он чувствовал - девушка видит в нем, в его запятнанной, простреленной одежде что-то необыкновенное и героическое.
Дарья Кузьминична подливала в стакан кислого вина и рассказывала, что многие уезжают из городка, ходят слухи, будто германцы близко, а днем они бомбили вокзал.
- Солдат-то побили! Все молоденькие Жить бы еще да жить, - вздыхала она.
- Солдат-то побили! Все молоденькие Жить бы еще да жить, - вздыхала она.
- А вы их убивали? - спросила Катруся.
- Убивал, - Волков отодвинул сковородку, допил яблочный сидр - Конечно, убивал.
- На что только эта война? - вздохнула опять Дарья Кузьминична, тяжело грудью налегая на стол.
- Ах, мамо, вы ничего, ничего не знаете, - сказала Катруся.
- Я-то знаю! - рассердилась Дарья Кузьминична - Ночи не спишь, лишнего куска не съешь - только бы росли здоровыми. А вырастут увезут куда-то, и могилки не сыщешь, чтоб поплакать.
Катруся с деланной серьезностью кивала головой, поглядывая на Волкова.
"Ну что они понимают, эти родители! Мы знаем больше, верно? - говорил ее взгляд. - Но переубеждать нет смысла".
"Конечно", - тоже взглядом и улыбаясь отвечал Волков.
- Еще одной войны не забыли, а новая пришла, - говорила Дарья Кузьминична, уголком платка вытирая набежавшую слезу.
- Не будь той войны, вы бы и с батей не повстречались, - сказала Катруся.
- Одна война свела, эта, может, навек разлучит, - она взяла с комода пожелтевшую фотографию, на которой улыбался белозубым ртом и сжимал эфес шашки чубатый конник. - Привезли чуть живого к нам в хату.
Тоже раненый был. Целый год выхаживала.
Дарья Кузьминична провела по фотографии огрубевшей от работы ладонью. И на губах ее была тихая, задумчивая улыбка.
В этот момент скрипнула калитка. Она вздрогнула, прислушалась:
- Никак Матвей?
- Я открою, мамо, - предложила Катруся.
- Сиди, сиди уж, - торопливо сказала мать, почему-то глянув на Волкова.
Дверь распахнулась от сильного удара, и в горницу ввалилось несколько бойцов с винтовками, а за ними круглолицый юный лейтенант.
- Руки вверх! - громко, срывающимся голосом закричал он.
- Господи! - вырвалось у Дарьи Кузьминичны. - Да что вы?
- Попался! - кричал юный лейтенант. - От меня не уйдешь! Диверсант чертов!
Волков хотел приподняться, но его уже крепко схватили за руки.
- Где оружие? - требовал лейтенант. - Говори!
- Свой он, - пояснила Дарья Кузьминична. - Раненый... Чего ж набросились?
- Может, и заправда наш? - сказал один боец.
- Какой наш? Диверсант это! А ну, где пастушонок?
В горницу из сеней проскользнул белобрысый, со вздернутым носом мальчуган.
- Он? - спросил лейтенант. - Этот?
Мальчуган жался к солдатам, тоненьким, срывающимся от возбуждения голосом начал говорить:
- Мы козу пасли. А ён как сигнет, как сигнет.
И пошел. А мы за ним...
- Так, значит, он ваш? - спросил Дарью Кузьминичну лейтенант, делая ударение на последнем слове. - Интересно! Очень интересно. Разберемся...
Встать!
Катруся, закусив губу, смотрела на Волкова, и в глазах ее застыла жгучая ненависть. Дарья Кузьминична перебирала трясущимися пальцами концы вязаного платка.
"Ничего, - подумал Волков. - Я все объясню. Когда узнают, что произошло, меня отпустят".
- Вы не беспокойтесь, - сказал он Дарье Кузьминичне.
Лейтенант ткнул стволом нагана в поясницу Волкова.
- Шагай, шагай!.. В контрразведке иначе запоешь.
Отдел контрразведки, куда привели Волкова, разместился в школе. Следователь уселся за парту и, как добросовестный ученик, развернул тетрадь. Это был немолодой уже капитан с желтым, отечным лицом, редкие, аккуратно причесанные, чтобы прикрыть лысину, волосы топорщились на висках.
- Моя фамилия Гымза, - проговорил он, разглядывая карандаш. - Ну, исповедуйся.
Он слушал Волкова, что-то записывая и кивая головой. Потом спросил:
- Все?
- Да, это все, - ответил Волков.
- Что ж, до завтра... Отдохни, подумай.
II
Утром Волкова снова привели на допрос.
За партой сидела Катруся в той же украинской кофточке и широкой юбке Она исподлобья глядела на Волкова.
- Темнота уходит, Волков, - сказал Гымза, потирая руки. - И все становится ясным, как божий день.
- Мамо яичницу жарила для него еще, - сказала Катруся.
- И он говорил, что ранен в бою? - обернулся к ней следователь.
- Да... И как немцев побили. Такой врун!
- Ну, беги домой, - мягко улыбнулся Гымза. - Ноги-то не промочи. Дождь.
- А мамо всю ночь еще плакала, - обжигая Волкова полным злой ненависти взглядом, сказала она.
- Беги, беги, - с доброй, отеческой нежностью повторил Гымза и тихонько вздохнул. - Та-ак, - продолжал следователь, когда она ушла. - Выловили мы и других. Из одного гнездышка летели.
- Кого других? - удивился Волков, но тут же сообразил, что Гымза просто ловит его. А Гымза точно не расслышал его вопроса.
- И заключение доктора: стреляли в упор, чтоб наверняка рана оказалась легкой. Много частиц пороха.
- Я же объяснил, - сказал Волков.
- Какое задание было? Ну, ну... Трибунал примет во внимание чистосердечное раскаяние. Иначе - к стенке... Говори. Сказкам у нас не верят. Для того мы и есть, чтоб все знать... С кем должен был встретиться? - Гымза проговорил это как-то сочувственно, медленно и тихо, но вдруг, стукнув кулаком по парте так, что звякнули стекла в окне, крикнул: - С кем?
На крышке парты, где замер его костлявый большой кулак, были выцарапаны гвоздем неровные буквы:
"Гришка любит Катю".
- С кем? - уже шепотом повторил следователь. - Мне другие нужны... Где совершат диверсию?
Волков стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, и эта боль сейчас ему казалась приятной.
- Нервничаешь?.. Оттого и нервничаешь. Ведь не последняя же ты дрянь?
Голос у следователя был теперь скрипучим, неприятным, словно зубами он ломал перегоревшую жесть.
Волков понял, что следователь убежден в измене, а лишенный сомнений человек иные доводы, умаляющие главную, по его мнению, суть факта, попросту не воспримет.
- Другие сообразительнее тебя. У меня показания, как вербовали.
- Это подлость! - сказал Волков.
- Это формальность, - усмехнулся Гымза. - Майора Кузькина добренькие немцы оставили, а тебе и парашют и самолет... Понравился им очень?
Стиснув кулаки, Волков шагнул ближе.
- Ух ты, - бледнея ото лба к носу, Гымза опустил руку на кобуру пистолета. - Шлепну и до трибунала. Я таких в гражданскую на месте рубил. Для вас жизнь делали. С голодным брюхом фабрики отстраивали. Вот, мозоли еще не сошли... Родину, гнида, предал!
Пальцами Гымза опять сжал карандаш, точно эфес шашки. В дверь постучали.
- Кто? - резко спросил Гымза.
- Тут еще к вам, - просунув голову, сказал часовой.
- Пусти!
Два бойца ввели человека с худощавым нервным лицом и спортивной фигурой. Один из бойцов, кося на Волкова любопытные глаза, передал следователю отобранные документы, немецкий пистолет и ракетницу.
- Где взяли?
- В лесу, - ответил боец.
- Стрелял?
- И гранатами швырялся, - сказал другой боец, у которого выгоревшая пилотка едва закрывала макушку.
- Я солдат, - заговорил фальцетом этот человек, - и прошу обращенья, как с военнопленным.
- Знакомы? - кивнув на Волкова, спросил Гымза.
- Нет, - быстро проговорил тот. - Я солдат...
- Да брешет, - сказал боец. - Из банды, шо в лесу.
Какой он солдат!
- Уведите пока, - распорядился Гымза.
- Я тоже никогда не видел этого человека, - проговорил Волков.
- Что не видел его, поверю, - согласился Гымза. - У этих закваска иная, но черт один, как ни малюй. Я, Волков, шестые сутки на ногах. Давай-ка рассказывай сначала, и всю правду.
- Ничего другого я не могу сказать.
- Рассказывай, рассказывай. Я терпеливый.
Волков рассказывал заново то, что произошло с момента, когда бригада окопалась у реки. Гымза делал пометки в своей тетрадке, очевидно для того, чтобы сравнить его показания.
- Какое же вино лакал этот Ганзен? - спросил он.
- Не знаю.
- Ну ладно, - усмехнулся Гымза. - Припомни тогда, что этот майор говорил?
Волков, как мог, пересказал речь Ганзена.
Затем следователь потребовал описать его внешность, как он ел цыпленка, как держал рюмку. Вошел молодой, с худощавым, бледным, усталым лицом черноволосый полковник и, жестом разрешив капитану продолжать допрос, уселся за соседнюю парту, изучающе глядя на Волкова.
- А бумагу ты до ужина подписал? - равнодушно спросил Гымза.
- Я ничего не подписывал, - ответил Волков. - Ничего!
- Может быть, сфотографировали за ужином? - тихо спросил полковник. - И затем напугали этой фотографией?
Теперь лишь Волков догадался, почему следователь обстоятельно расспрашивал, как сидел и что делал немецкий майор.
- Нет, - сказал он. - Фотографии не было. Ничего не было.
- А почему головой дергаешь? Нервы тебя выдали, - улыбнулся Гымза. - И показания расходятся.
Первый раз говорил, что хотел бутылкой этого майора шарахнуть. Так? Так... А теперь вот, - он заглянул в свою тетрадку. - "Вино было на вкус кисло-терпким"
Твои слова? Твои!.. У меня, Волков, нервы покрепче Из одной бутылки вино с ним пил. Раскололся ты, Волков, как орех, раскололся. Даже неинтересно. Теперь говори все!
Волков молчал. Он вдруг почувствовал, что не может расцепить челюсти.