Шорохи, смутно доносившиеся с высоток, звяканьелопат, короткое приглушенное ржанье артиллерийских лошадей звучали для Марго как тихая, но грозная увертюра к неведомой еще симфонии.
Краснушкин и Родинов несли противотанковое ружье.
- Доброе утро, красавицы, - сказал Родинов - Щеки-то, щечки горят! Легкие сны видели?
- Знать бы, что такое наши сны, - улыбнулся Симочке Краснушкин. - И почему в тяжелую годину у всех бывают они легкими, прекрасными?
- Я и заснуть не успела, Иван Данилович, - проговорила Симочка.
Краснушкин и Родинов были очень разные. Сутулый, длиннолицый архитектор, с мягким взглядом через толстые стекла очков и всегда язвительно вытянутыми губами жесткого рта, как бы оставался и здесь штатским человеком. Коренастый Родинов свою потрепанную, на языке военных интендантов "бывшую в употреблении", солдатскую форму носил с шиком юного художника, а под сдвинутой, точно берет, каской на левом виске серебрился пушок мягких волос. Он и сейчас пристально вглядывался в лица стоящих рядом бойцов, словно искал новые черточки для выражения характеров на своих будущих картинах.
- Эй, деды! - крикнул издали взводный командир Захаркин. - Чего копаетесь? Все по местам!
Родинов и Краснушкин торопливо начали устанавливать свое ружье.
- Знаете, мы тоже полночи спорили, - говорил Родинов, - о любви.
- Нашли дело, - хмыкнула Полина.
Старый художник покачал головой:
- Тысячи книг ведь написаны о любви, а у каждого это по-новому.
- Загадка, - вздохнула Симочка.
- Загадки нет, - проговорила Лена, щелкнув затвором винтовки. Чувствует каждый по-разному, а слово одно.
- Умница, - сказал Родинов. - Язык беден. Язык...
Бездну же слов придумали. А про свое, душевное, мы лишь те знаем, что и тысячу лет назад были. Чему ж удивляться! Если бегут наперегонки, тут не до тонкости ощущений... А Иван Данилович считает чувства необъяснимыми...
- Вы, Павел Алексеевич, и тут реалист, как в живописи, - заметил Краснушкин, обтирая длинные патроны с черными бронебойными головками. - Но зачемто сохранял народ предание, как юноша переплыл реку, полную крокодилов, чтобы увидеть любимую. По всем данным, его могли сожрать. И не сожрали. Реалист подумал бы: какой смысл плыть, если мало надежды?
Так-то. Все прекрасное и великое держится на безрассудстве.
- Так то у юношей, - с доброй иронией возразил Родинов. - А вы понимаете, что и самый красивый дом рухнет, если нет крепкого фундамента...
В серой пелене, за высотками, гулко разорвался снаряд.
Бойцы в траншее замерли. Над бруствером торчали стволы винтовок и зеленые, похожие на мокрые валуны каски. Подбежал Захаркин с автоматом в руке - Медицина чего тут? - удивился он. - Эх, ягодкимаслинки... По местам!
У высоток еще разорвался снаряд, и затем взрывы слились в тяжелый гул. А правее, где находилось Бородино, из-за тучи звеньями выплывали "юнкерсы".
- Это уже бой? - спросила Наташа.
Приподнявшись на носки, Марго хотела разглядеть врагов, но увидела только присыпанную снегом кочковатую пустынную землю. От высоток расползались клубы желтого и черного дыма. Правее, над лесом, в закопченном будто небе каруселью вились "юнкерсы".
- Началось... Жарко будет, - проговорил Захаркин, словно толкая фразы через редкие зубы и щуря слезившийся от холода единственный глаз. Высотки обкладывает. На психа взять решил.
Он повернулся к бронебойщикам:
- Вы, деды, про себя как хошь умничайте, а если танки сюда зайдут, чтоб штаны сухими были.
Ко всем интеллигентам Захаркин относился скептически, не понимая, как люди, рассуждающие об искусстве или философии, становятся беспомощными в простом деле, когда надо залатать прореху на шинели или подбить оторвавшийся каблук. Лишь к учителям, находившимся в его взводе, он как бы испытывал некоторую опаску, видимо храня это чувство еще со школьной скамьи.
Теперь и другие ополченцы высовывали головы над бруствером. Бой оказался совсем не таким, как ждали.
- Чего ж это? - удивлялся и Захаркин. - Лупят в одно место На кой хрен?
Марго уловила далекий рокот, вползающий, как новая звуковая тема, в грохот разрывов.
- Ага... Ползут! - с какой-то даже радостью воскликнул Захаркин. Ползут, ягодки-маслинки! Штук десять.
Танки ползли от леса, издали похожие на маленьких черепашек. Они казались совсем нестрашными. Лишь беспрерывный, тупой хруст заполнял моэг и неприятным гулом отдавался в коленях. Марго даже не сразу поняла, что гул этот передается в колени от земли.
- Девчонки, - тихо проговорила она. - Вам страшно?
Лена молча кивнула. Глаза у нее стали злыми, колючими. Наташа дула на пальцы, как бы отогревая их.
- Гранаты, бутылки приготовить, - друг другу по цепи в траншее передавали ополченцы. - Ротный приказал... Гранаты, бутылки...
- Удивительно, - сказал Родинов, неотрывно глядевший на танки. - Как раньше я не догадался? Видите багровый ореол?
- Где? - беспокойно спросил Захаркин.
- На снегу, где танки... Все черное при движении на белом фоне, значит, ореол имеет. И Крамской у своей "Незнакомки" под ресницами не тени дал, а этот ореол. Вот где секрет.
- Тьфу, черт! - выругался Захаркин. - Это ж танки, деды. Танки!
- А там бегут, - сказал Краснушкин, указывая на холм.
По склону, где минуту назад рвали землю снаряды и еще клубился дым, бежало человек пять или шесть.
- Ну, ягодки-маслинки! - сержант кулаком ударил по брустверу.
Бойцы скрылись в лощине, затем появились опять.
Они катили маленькую, тонкоствольную пушку.
- Дело, - сказал Захаркин. - Выкатывают напрямую...
А танки приближались. Лязг стальных гусениц, рев моторов быстро нарастал. И на поле, чуть позади танков, появились фигурки людей. Эти фигурки быстро умножались, образуя длинную цепь.
XXI
Танки заворачивали к высоткам, а цепь солдат двигалась прямо. Ударили танковые орудия. Замелькали красные, оранжевые, белые трассы. А холм будто царапнула когтистая лапа и начала яростно трясти, высекая искры.
- Вон что... - бормотал Захаркин. - Им бугры надо захватить. Прорываться здесь будут.
Некоторые снаряды то ли рикошетя, то ли при качании стволов орудий, минуя цель, долетали к траншее. Дым наползал удушливым облаком. На головы, спины ополченцев падали комья земли, еще хранившие жар взрыва. Марго и Наташа привалились к Леночке. Жесткий рукав ее шинели царапал щеку Марго. Тонко и сухо взвизгивали осколки.
- Ой, девчонки, - при каждом близком ударе говорила Наташа, - ой... совсем рядом.
В траншее застучал пулемет. Бухнуло противотанковое ружье. Марго, движимая любопытством, подняла голову. Теперь поле было совсем другим. Столбы проволочных заграждений кое-где накренились, и там перебегали люди в касках, серо-зеленых шинелях.
У бруствера разными тонами, причмокивая, визжал свинец. А по гребню холма ползли танки. Что-то пылало там в сизо-буром дыму.
Два танка, обойдя высотку, мчались по низине. От гусениц летел мокрый снег.
- Ниже бери! - кричал Захаркин. - Под жабры его... Ниже!
Опять выстрелило противотанковое ружье. По броне танка словно чиркнули невидимой спичкой. В траншее беспорядочно щелкали винтовки, длинными очередями стучал пулемет. Кто-то вскрикнул, застонал. И Марго казалось, что тонко, жалобно стонет все изрытое, дымящееся клубками поле. Теперь о"а видела лишь узкую полоску земли. И на этой полоске разыгрывалась своя драма. Молодой немец вскочил, замахнулся гранатой.
Но тут же рухнул на колючую проволоку. Его пальцы скребли землю, в конвульсиях извивалось тело. Другой солдат, повинуясь чувству товарищества, бросился к нему... И она даже не целилась, прямо на мушке карабина выросла эта фигура. Приклад больно ударил в плечо, заломило грудь, словно ее придавила чья-то жесткая ладонь. А солдат, выронив автомат, ухватился руками за живот.
Чуть левее, хрустя, обрывая проволоку, надвигался танк. Сверкнув зеленым донышком, на землю упала бутылка. И гусеница раздавила ее.
- Э-эх! - крикнул Захаркин. - Промах!
Он выскочил на бруствер, присел и метнул вторую бутылку. Она раскололась о башню. Желтые языки огня потекли вниз на смотровую щель. Запоздало рыкнул танковый пулемет. А Захаркин откинулся навзничь, дрыгнув ногами, свалился в траншею, головой на колени присевшей Наташи.
- У-убили...
- Кого? - выдохнул Захаркин, сползая ниже. Повязка его сбилась, открыв лиловую с разорванным синим веком глазницу. Мгновение он был в каком-то оцепенении, здоровый глаз его точно остекленел. Но тут же, увидев испуганное лицо Наташи, цепляясь руками за стенки траншеи, встал.
- Горит, а? Горит, подлюка!
Танк горел, повернувшись левым бортом. Второй танк с разорванной гусеницей застыл метрах в двадцати от него. Куда-то сразу исчезли бежавшие автоматчики, только неподвижными зелеными кочками лежали убитые да качалась изорванная проволока.
- Напугались, ягодки-маслинки? Первый раз в первый класс? - натягивая свою повязку, хохотнул Захаркин и вдруг, по-гусиному вытянув шею, навалился на бруствер.
- Напугались, ягодки-маслинки? Первый раз в первый класс? - натягивая свою повязку, хохотнул Захаркин и вдруг, по-гусиному вытянув шею, навалился на бруствер.
- Назад, черт! - крикнул он. - Говорю, назад!..
И Марго теперь увидела Симочку. Она ползла к танку с разорванной гусеницей. А за кочкой, у танка шевелился неведомо как попавший туда ополченец. Из какой-то воронки ударил немецкий пулемет. Фонтанчики грязной земли взлетели около санитарки.
- Огонь!. Огнем прикрывай! - кричал Захаркин.
Траншея наполнилась грохотом выстрелов.
Симочка доползла и, ухватив раненого за воротник
шинели, медленно поволокла его. Было видно теперь и ее лицо с прикушенной губой. Возле них то и дело брызгала фонтанчиками земля.
- Прижимайся!.. Нетопырь, - бешено выкрикнул Захаркин.
Когда раненого и Симочку втащили в траншею, она жалобно застонала:
- О-о!.. Не надо... Больно.
- Что? - суетился Захаркин. - Ранена, что ли?
Куда?
- Не знаю... Так больно.
Краснушкин поднял ее голову и, заглядывая в лицо, торопливо сказал:
- Ну как же так? Ах, Симочка... Вот Полина Дмитриевна идет.
- Отойди, - сказала ему Полина. - Нечего тут...
Второй-то, второй как? Живой он?
- Живой, - прохрипел ополченец. - Ноги у меня...
По ногам стегнул.
Но и руки и лицо у него тоже сочились кровью. Этот немолодой, с впалыми щеками, круглыми надбровьями и словно пришитыми к черепу ушами боец всегда был незаметным в роте, даже фамилии его почти никто не знал.
- А тебя куда черти вытащили? - обернулся к нему Захаркин. - Тебе тут бульвар?
- Да я, - растерянно и как-то виновато проговорил боец. - Я гляжу, командир выскочил. Ну и я .. Я по ходовой части гранатой, а он меня по ногам. А деваху зря... Говорил ей, не тащи... Куда ее?
Полина, расстегнув шинель и отрывая пуговицы, обнажила ее маленькие, острые, как у девочки-подростка, с нежной белизной кожи груди. Пуля вошла сбоку.
И у розового соска левой груди пузырилась темная кровь.
- Отвернитесь, дьяволы! Куда глаза пялите! - ругала Полина стоявших бойцов и Захаркина. - Что вам тут?.. Ну, мужичье!
- Я умру, да? - тихо произнесла Симочка.
- Вот дура... Ну дура! - ловко бинтуя ей грудь, закричала Полина. - Сто лет жить еще...
Бойцы в траншее уже без всякой команды перетаскивали убитых, складывали тела в ряд на сухом месте, по какой-то извечно непонятной виноватости живых перед мертвыми стараясь хоть что-нибудь еще сделать для них, словно мертвым не все равно где лежать.
И вдруг близко разорвалась мина, за ней другая.
Треск, визг осколков подавили все голоса...
XXII
Унтер-офицер Густав Зиг осторожно выглянул из ямы. Все поле было испятнано трупами, где-то стонали раненые, доносился булькающий предсмертный хрип, а у русской траншеи дымились подбитые танки. Четвертая атака батальона тоже оказалась неудачной.
Кроме Густава в этой заросшей репейником яме укрылись еще рядовой Лемке и незнакомый танкист с обожженным лицом. Лемке жадно пил воду из фляги, танкист разглядывал в карманное зеркальце черные щеки и вспухший длинный нос.
- Идиоты, - проговорил Густав. - Могли сразу двинуть все танки, а не частями...
- А пушки на высотах! - сказал танкист. - Они стреляли в борт.
- Если бы прорвались, то уже шли к Москве...
Утром командир батальона зачитал энергичный, в наполеоновском духе, приказ Гитлера и сказал еще, что им как раз предстоит открыть ворота города и что русские, не имея войск, загнали в траншеи много женщин.
Посмеиваясь, он разъяснил, что боевые трофеи - законная добыча солдата, а первому ворвавшемуся в русские окопы будет сразу нацеплен Железный крест и дан отпуск. Лейтенант Гофман, командир их роты, тут же заключил пари на бутылку французского коньяка, что ему достанется награда. Теперь Гофман, как пробитый мешок, висит на колючей проволоке...
Густав никогда бы не поверил, что в русских окопах действительно есть женщины, но сам это видел. Когда атаковали последний раз и достигли траншеи, он, застрелив пулеметчика, наткнулся сразу на трех девушек. Его поразило тонкое, с миндалевидными глазами лицо одной из них. Такими лицами фантасты-художники почему-то наделяют жительниц других миров Она смотрела удивленно, как бы не представляя, что жизнь теперь зависит от легкого движения пальца этого молодого немца. И палец Густава застыл на спусковом крючке. Тот миг чуть не стоил ему жизни. Вторая, маленькая, хрупкая девушка успела поднять винтовку и сразу же выстрелила. Пуля ударила в затвор автомата. Густав отскочил, бросив негодный автомат По всей траншее шла рукопашная схватка... Замешкайся он тогда секунду, и его труп русские, наверное, уже выкинули бы за бруствер.
"Отчего же я растерялся? - думал Густав. - Никогда не убивал женщин... Целые поколения уходят, вымирают, и ничего не остается от них. Люди, как пыль истории. А мы творим историю. Так в чем дело?.."
- Ну, Лемке, - сказал он. - Кажется, из нашего взвода уцелели только мы?
- Да, господин унтер-офицер, - Лемке завинтил флягу. - Смерть - это единственное, что я плохо переношу.
- Раньше ночи отсюда не выбраться, - сказал танкист. - Я еще не представился. Зигфрид Бауэр, стрелок первого класса.
- Очень приятно, - Лемке наморщил свой мясистый, рыхлый, как губка, нос.
Поблизости в снарядной воронке звякнул шанцевый инструмент.
- Там кто-то есть, - сказал Густав. - Узнай, Лемке.
- Эй! - крикнул Лемке. - Отзовись, кто живой.
Спрашивает унтер-офицер Зиг.
- Здесь лейтенант Штраус, - донеслось из воронки. - Сколько человек у вас?
Лемке ответил, что их трое.
- Зиг! - крикнул из воронки уже лейтенант Штраус. - Откапывайте ход сообщения.
- Да, - проговорил танкист. - Главное, отрезать холмы. А ночью ударим с тыла.
- Чем только будем ударять? - отозвался Лемке.
- Свинячья голова! - рассердился Бауэр. - Если фюрер приказал взять Москву, значит возьмем!
Лемке надул щеки, отчего лицо его приобрело квадратную форму.
- Тогда боям конец, - сказал он, вытаскивая из футляра лопату.
- Надоело воевать, - усмехнулся танкист. - А кто дальше пойдет? Дальше будет Индия, Китай. Тебе и не снилось бесплатно побывать в Китае. Эти азиаты плодятся слишком быстро. Их надо переколотить. Фюрер, ей-ей, самый великий человек.
- А ты знаешь других? - поинтересовался Лемке.
- Копай, копай, олух, - сказал Бауэр.
- Мне приходилось играть великих, - отбрасывая землю, говорил Лемке. Атиллу, Нерона, Карла XII...
Наш режиссер считал, что эти роли надо играть комику.
От великого до смешного один шаг...
- Что ты сказал? - лицо танкиста стало, как у борзой, внезапно почуявшей дичь. - Мы ведь говорили о фюрере...
- Мой бог! - Лемке повернулся, и глаза его расширились в неподдельном изумлении. - О фюрере?
И так думает немец. Слышали, господин унтер-офицер?
Он равняет фюрера с Атиллой. Слышали?
Танкист злобно уставился на Лемке, сбитый с толку и не понимая, как это вышло, что обвиняют его.
- Да я и не знаю твоего Атиллы. Поди-ка ты!..
- То-то, болван, - усмехнулся Лемке. - Единственно, что извиняет тебя. Хотя и вообразил, будто знаешь много... А я побывал в шкуре великих людей. Чтобы сыграть роль, надо уяснить и образ мыслей. Дураками не назовешь их, но все были невежественны и мало учились... Это как у актеров. Обожания зрителей добиваются не умные, а в меру глупые и нахальные. Может быть, они понятнее?..
- Перестань болтать, Лемке, - сказал Густав. Он давно приглядывался к этому бывшему провинциальному актеру, стараясь понять его.
Бауэр шумно сопел, подозрительно кривя губы.
- Черт, как холодно, - добавил Густав. - Октябрь - и уже снег... Дай мне лопатку. Я погреюсь.
Он стал кидать землю наверх. Русские заметили это.
Несколько пуль звонко чиркнули по мерзлой траве.
- Не задело, господин унтер-офицер? - беспокойно спросил Лемке.
Из соседней воронки длинной очередью ударил пулемет. Затем отдаленно бухнули минометы, и к русским траншеям с воем полетели мины. По тому, как быстро среагировали минометчики, Густав догадался, что у Штрауса есть рация и в штабе полка, видимо, придают особое значение этой позиции.
XXIII
За час они прокопали метра два узкого, неглубокого хода сообщения. Работать надо было лежа. И все теперь с ног до головы перемазались липкой землей. Над ямой кружились мелкие снежинки. То и дело вдали бухали минометы, а у русской траншеи или на высотках гремели взрывы.
Лемке на животе выбрался из раскопа.
- Месье, - сказал он, протягивая Бауэру лопату.
- Еще копать? - возмутился танкист. - Мы уже не солдаты, а кроты.
- Труд создает человека, как говорят, - Лемке растянул в ухмылке грязные щеки. - Правда, я заметил, что все умники готовы свалить работу на других.
Густав поймал языком снежинку, ощутил ее ускользающий мягкий холодок. Снег здесь был такой же, как в Германии. Первому снегу там всегда радовались, и мальчишки наперебой ловили эти снежинки, веря, что кто больше съест их, тому зима принесет удачу.