Мины продолжали рваться кругом - то ли немцы действительно заметили артиллеристов, то ли спешили израсходовать боезапас, чтобы налегке отойти. Упала, забилась в постромках лошадь. Щукин толчком повалил еще стоявшую на коленях Леночку.
- Да ложись... Убьют! - крикнул он. - Чертовы бабы.
Марго вдруг ощутила, как что-то сильно ударило ее по запястью левой руки. Казалось, упал ком земли, но трудно было шевельнуть пальцами. Она притянула руку к глазам: с пальцев на снег часто капала кровь.
И не от боли, а от мысли, что рука изуродована, она жалобно, тихонько застонала...
XVII
Шел густой снег. Белая пелена укутала и Москву и окрестности. В этой непроглядной снеговой мути, точно в перине, затихая, ворочалась обмякшая двухмесячная битва. Раскаты артиллерии коротким гулом сотрясали землю. Фронт был в двадцати километрах от центра города. Ставка наконец приказала выдвинуть четыре резервные армии, скрытые до этого в лесах, и нанести удары по флангам группировки Бока.
Третьего декабря все роты запасного полка, где находился Волков, отправили на фронт для пополнения измотанной боями дивизии Желудева. Комзев шагал рядом с Волковым, то и дело отирая перчаткой лицо.
- Ну и погодка. Хреновина какая-то... Ну и метет.
Этак линию фронта пройдешь. Ясненькое дело! Что, Локтев, неплохо бы еще месяц в запасе отсидеть?
- Пшено надоело, - сказал Волкев. - Каждый день был пшенный суп. Теперь до конца жизни глядеть на пшено не смогу.
- А кто знает, где конец жизни будет? Может, завтра свинцом отобедаем... Второй Иван больше уважает пшенку. Да, Гусев?
- Ежели с маслом, - отозвался Шор. - Так чего?
- Тарелку пшенки да вагон масла, - рассмеялся Комзев. - Умный Иван. Сейчас бы еще тебя в Малаховку пустить, к зазнобе.
- Уж там бы и спиртику поднесли, - вздохнул Шор.
Он чуть нагибался и двигался, словно ввинчивая тело в метель. А лицо его было хмурым.
Целый месяц находились они в запасном полку.
Сержанта Локтева часто назначали дневальным по штабу. И пока Шор, а для всех рядовой Гусев, ходил в учебные атаки, стрелял по мишеням, худощавый человек в солдатской форме занимался с Локтевым немецким языком, рассказывал о структуре немецкой армии, о методах немецкой контрразведки. Все надо было запомнить, не перепутать, ибо любая пустяковая ошибка могла стать последней. Волков скоро догадался, что этот человек сам немец, хотя назвался Черновым. На запястьях, его были следы наручников, а колено левой ноги плохо гнулось.
Иногда Комзев назначал дневалить Шора. Тогда Чернов не появлялся. Шор нервничал. В сводках теперь указывались одни и те же деревни, которые переходили из рук в руки. Можно было догадаться, что наступательный порыв армий фон Бока иссякает, но мало сил осталось и у защитников города. Волков думал теперь, что их рота или несколько рот для фронта, где сражаются миллионы, как щепотка песка, брошенная на плотину, дрожащую от напора. А метель уныло завывала над полями.
Неожиданно потянуло дымом, справа вычернились избы. Комзев остановился.
- А ну, Локтев, - сказал он Волкову. - Узнай, какая деревня.
- Есть! - отозвался Волков.
Это было маленькое придорожное село: несколько домиков с хлевами, овинами, занесенными по крыши снегом. У крайней избы приткнулась санитарная двуколка. Бородатый солдат надевал лошадям на головы торбы с овсом.
- Эй, дядя! - окликнул его Волков. - Какое это село?
- Да хто его знает... Но, чертяка! - выругал солдат лошадь, которая мотнула головой. - Здеся санбат наш.
Уразумел? - И кивнул на приоткрытую дверь сарая: - Там вон легкораненые. Может, они знают.
Волков направился туда. Посредине сарая горел костер, освещая лица, шинели сгрудившихся вокруг него бойцов. Хрипло звучали голоса:
- Не увезут сегодня в госпиталь. Метель заиграла дороги.
- По хатам разведут. Эх, братцы, давно я на печи не спал...
- Ас чего это? - проговорил танкист, у которого руки были замотаны марлей. - Когда мужик замерзнет, он передом к огню встает, баба ж обратную сторону греет. С чего?
- Это у кого где огня не хватает! - ответил насмешливый девичий голос.
Волков застыл на месте. Он увидел Машу Галицыну, только не хотел поверить, что боец в испачканной гарью телогрейке с подвешенной на бинте левой рукой, стоящий к нему боком, и есть она.
- Ловко отбрила! - засмеялись другие раненые.
Очевидно, странное выражение появилось на лице Волкова, и кто-то спросил:
- Ты чего, друг, молчишь? Контуженный, что ли?
И она тоже повернула голову.
- Сережка! - Глаза ее под солдатской шапкой, надвинутой к бровям, вдруг потемнели. - Ты... ранен?
- Да нет, - сказал Волков. - Идем на фронт.
Почему-то на миг у него сдавило дыхание. Еще мальчишкой, когда ощутил таинственную власть ее над своими чувствами, он заставлял себя искать в ней то, что могло бы оттолкнуть его от этой взбалмошной девчонки. И с этой меркой привык думать о ней, а теперь словно утратил дар речи. Он смотрел на ее руку, где бинт пропитался кровью, на телогрейку, прорванную у локтя пулей.
- Какая это деревня? - спросил он.
- Макаровкой называется, - ответили ему.
- Лобня далеко?
- Еще три километра.
- Сережка, - проговорила Марго, как бы удивляясь тому, что его сейчас интересует название деревни.
- Рота идет. Мне догонять надо, - почему-то сказал Волков.
Они вышли из сарая. А там прозвучал хрипловатый голос бойца:
- Суровый, видать, мужик. Она-то как потянулась.
И говоришь, задом к огню? Эх, дурень! Мозги куриные.
В затишье снег падал крупными хлопьями. Но у дороги продолжалась белая круговерть, и темное пятно роты исчезло.
Она видела, что на нем солдатский полушубок, нет знаков различия, и ни о чем не спрашивала.
- Как ты? - спросил Волков. - Как живешь?
- Немного трудно, Сережка, - доверчиво улыбнулась она. - Иногда страшно.
- Осколком ранило?
- Да... Это быстро заживет.
- Андрей вот потерялся. Не знаю, что с ним.
- И ты пропадал без вести. Я узнавала. Невзоров запрос делал. Что с тобой было?
- Ничего особенного. Война.
- Я верила, что ты жив... Сережка, это не во сне?
Это правда ты!
Они помолчали, глядя друг на друга. Снежинки падали на ее щеки, и она вроде не чувствовала холода.
И ему казалось, будто вместо сердца колотится что-то горячее, мягкое. Он даже испугался того, как быстро утратил холодную рассудительность.
- Какие мы были глупые, Сережка.
- Почему? - спросил Волков.
- Потому! - она подняла здоровую руку и ладонью коснулась его воротника. - Ну, что ты молчишь?
- А что сказать? Мне пора идти.
- Да?
- Да!.. Этому Невзорову от меня привет.
- Что же стоишь?.. Уходи!
И вдруг, приподнявшись на носки, обхватив шею Волкова здоровой рукой, она торопливо, как-то порывисто, неловко и в то же время с отчаянной решимостью поцеловала его в губы. Ему показалось, что обмерзшие губы на миг обдало сухим жаром. Она еще секунду глядела на него, как бы чего-то ожидая, и, словно ощутив лишь теперь холод, зябко передернув плечами, отступила.
- Уходи, - сердитым шепотом повторила она.
Волков сразу торопливо повернулся, зашагал, наклоняясь против метущего снег ветра. Он прошел метров тридцать, когда донесся в свисте ветра оборванный вскрик, полный горечи, недоумения:
- Сереж!.. А-адрес!..
Волков до боли стиснул зубы и не обернулся.
Он догнал роту за селом, у леса. Щеки его горели.
И капли тающего снега на них тут же высыхали. А из леса шел непонятный гул. Метель как бы ревела там, обламывая деревья. Гул усилился, и к дороге стали выползать белые танки. На танках сидели бойцы в маскировочных халатах. За ними двигалась пехота.
- Откуда, братцы? - крикнул Шор.
- Сибирь идет, - ответил ему какой-то боец.
- Где ж вы раньше были?
- А шишки собирали в лесу, - засмеялся боец. - Ты чего хлебало разинул?
- Дивизия, что ли? - спросил Шор.
- Больше. Целая армия!
Комзев оглянулся и подмигнул Волкову:
- А ты чего? Будто горчицы наелся...
- Да так, - проговорил Волков, - холодновато...
XVIII
Метель стихла к утру. Замело воронки. Едва приметные бугорки только рябили снег на ничейной полосе, кое-где высовывались черные подошвы немецких сапог, лиловые кулаки. В траншее находилось десятка полтора изнуренных бойцов. И они числились ротой, а пришедшие теперь полторы сотни людей были пополнением. Те бойцы еще скребли ложками котелки, доедая гороховый суп. Звяканье котелков услыхали в немецких окопах. Там щелкнул выстрел.
- Ива-ан! - донесся хриплый голос. - Зуп, каша ел?..
- Сюда иди, - ответил кто-то из траншеи, - угостим!
Немец помолчал и крикнул:
- Иван, зуп, каша нет? Карл Маркс читай!
- Ишь... агитирует, жаба, - глянув на Волкова, сказал усатый, темнолицый боец, протиравший снегом ложку. - Думает, опять не жрамши... Мы тут, как на пупке. Соседей давно потеснил. А мы тут.
Глаза его под каской сыто щурились, примороженный нос распух, и казалось, усы торчат из бурой картофелины.
- Не трогает вас, что ли? - спросил Шор.
- Какое там!.. Пять дён вышибал. Это б ничего, да он еще кухню разбил. Застылый борщ-то кусками перетаскали. А утром животы раздуло. И минами крестит, что головы не подымешь. Хоть штаны пачкай. Тут уж морально было тяжело.
- Лучше, Сидоркин, расскажи, как тебя морально убивал немец, засмеялся другой боец, с худым лицом, обтянутым, точно рамкой, серым подшлемником. Из этой рамки выступали черные брови, хрящеватый нос, резко очерченные губы. Фамилия Блинов как-то не вязалась с этим лицом.
- Да ошалел, и все, - разъяснил Сидоркин. - Перед метелью было. Семь или восемь раз атаковали. Некоторые уж заскочили сюда. А у того либо патроны вышли, либо смазка в автомате замерзла. Кричит: "Пу, иван!"
- А я гляжу, Сидоркин фигу ему показывает, - вставил Блинов. - И немец перед фигой Сидоркина, Как перед штыком, руки задрал.
- Если б так, - качнул головой Сидоркин. - Штыком его враз ты и поддел... Уж нас чуть оставалось.
Метель ко времени замела. И пополнение дали, и кухню завезли.
- Немцев тут штабелями наложили, - проговорил Блинов. - Растает снег черно кругом от мертвяков будет.
- Да-а, - Сидоркин опять качнул головой. - Что его, что нашего, много народа в землю идет.
- Ты и немца жалеешь? - усмехнулся Шор.
- Не про жалость речь.
- Ива-ан! - донесся опять голос немца. - Табак есть?
- Есть... есть! - ответили сразу несколько бойцов. - И прикурить дадим!
- Шнапс... русский водка есть, иван?
- От стерва! - громко выругался кто-то.
Те бойцы, которые удержали высоту, отдыхали. Тех, что пришли, возбуждала фронтовая обстановка. Некоторые лезли к брустверу, стараясь увидеть живого врага.
- Он те просверлит дырку, - осаживали их.
В двух шагах, присев на корточки, держа автомат меж колен, боец читал вслух письмо:
- "...Еще Марье была похоронка. А я болею сердцем за тебя, инда руки опускаются. Ходят к нам теперь из Москвы люди: одежонку поменять на картошку да лук. Ведро или два картофеля своего им отсыпаю, а ничего не беру. Мне-то ничего и не надо, лишь бы ты возвернулся. Какой ни есть, хоть без руки, без ноги, а живой..."
Он сидел к Волкову боком. Испачканная окопной землей шинель вздулась горбом. Листок бумаги в черных негнущихся пальцах дрожал.
- "Никогда и не верила я богу, - глуховато, медленно, как бы с трудом разбирая написанное, читал он, - а тут в церкву ходила, за тридцать рублей свечку поставила... И собрали мы еще колхозом деньги на танк".
Шор хмыкнул:
- Ловко бабоньки рассудили: на бога надейся и сам не плошай.
- Да, - встряхиваясь, будто мокрый пес, засмеялся Сидоркин. - Когда нас долбили минами, я то богородицу, то черта поминал. Вроде и легшало...
Неожиданно доплыл слитый рев пушек. Каким-то чугунным гулом, мелко вибрируя, затряслись и промерзлые стенки траншеи. Ручейками потек на бруствере снег. Из блиндажа выскочил Комзев, принявший командование ротой.
- Командиры взводов к ротному, - передавали друг другу бойцы.
- Эка, - уронил Сидоркин, - видать, кончилась передышка.
Комзев и два подбежавших лейтенанта тихо заговорили между собой. Грохот усилился, но чьи пушки стреляют, Волков еще не мог разобрать. Этот грохот падал на траншею сверху и, казалось, одновременно исторгался землей. Шор вертел головой, тоже стараясь угадать, кто начал артподготовку. На скулах его вздулись, заходили желваки.
- Локтева... ротный! - услыхал Волков.
Он вскочил и, переступая через ноги сидящих бойцов, через котелки, зашагал туда. Шор молча двинулся за ним следом.
- Ага! Неразлучные Иваны, - воскликнул Комзев и добавил, оборачиваясь к лейтенантам: - Эти не подведут! Бывалые фронтовики...
- Артиллеристы б не подвели, - заметил один лейтенант в измызганной, расстегнутой шинели с пунцовыми, нагретыми у блиндажной печки щеками.
- Командир батальона у пушкарей сидит, - ответил Комзев. - Гляди, Локтев!.. Артподготовка будет короткая, всего пять минут.
- Наступаем? - спросил Шор.
- Наступают правее, а тут шумок устроим, - сказал Комзев не оборачиваясь. - Батальон атакует в лоб, а мы с фланга.
Волков смотрел через бруствер. Здесь, на водоразделе Москвы-реки и Верхней Волги, местность была всхолмлена, изрыта руслами крохотных речек, покрыта лесами. Виднелись и печные трубы сгоревших деревень.
Немецкие окопы выделялись, как темные извилистые морщины на белой пушистой земле.
- Прямо холмик, - говорил Комзев. - Сто пятьдесят метров. За время артподготовки добежишь?
- Под снаряды? - удивился Волков.
- Холмик взять надо. Ясненько? Твое отделение ручным пулеметом усилю. А горелые трубы видишь?
- Да.
- Это село батальон атакует. Сообразил? Немец вклинился, и мы с двух сторон ударим... Холмик прикроет фланг. Конец артподготовки - зеленая ракета.
Шор, навалившись грудью на скос траншеи, осматривал местность. Волков догадался, что Комзев старается уберечь его, поэтому выбрал наименее опасный участок атаки, но говорит, будто здесь решится все.
Кроме того, у холмика изгибалось русло безымянного ручья, по которому Волков и Шор легко могли уйти к немцам. Из блиндажа появился коренастый старший сержант, почти квадратный, в телогрейке, с черной немецкой кобурой парабеллума на животе. Этот немолодой уже связист, какой-то добро-улыбчивый при его мохнатых бровях, с почерневшим от холодного ветра лицом, был парторгом роты. Сходились другие бойцы, рассаживались на земле, на патронных ящиках.
- Ты начинай, Озеров, - сказал парторгу Комзев. - Через двадцать минут атака!
Озеров расстегнул брезентовую сумку, достал замусоленную тетрадь и кашлянул, оглядывая собравшихся.
- Что ж, как будто все... Начнем открытое партийное собрание, медленно, сухо заговорил он. - В ротной организации числилось двенадцать коммунистов. Семь убито, двое ранены. Три налицо. С пополнением явилось еще четверо. Повестка дня, товарищи...
В бруствер хлестнула пулеметная очередь.
- Кто там высовывается? - досадливо спросил Озеров. - Мешают же...
- Блинов, закрой дверь, - шутливым тоном проговорил незнакомый Волкову боец.
- Товарищи... - начал снова Озеров.
- А ты, Озеров, партийную демократию соблюдай, - вставил тот же боец. У нас в колхозе, бывало, соберемся утром, к обеду только повестку дня затвердим.
- Не озоруй. Товарищи, через двадцать минут атака...
- У меня есть предложение, - сказал боец. - Обсудить надо лейтенанта Вахова.
Один из командиров взводов, с узким, нервным, бледным лицом, гневно покраснел, раздувая тонкие ноздри. Шор вскинул брови. Его, наверное, удивило, что солдаты могут обсуждать какие-то действия лейтенанта.
- Что ж, голосуем за предложение товарища Лядова, - сказал Озеров.
Четыре руки поднялись над касками бойцов.
- Большинство, - сказал Озеров.
- Меня обсуждать! - вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. - Меня? За этого фрица? Да я...
Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.
- Сядь, Вахов, - дернул его за шинель Комзев.
Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.
- Регламент, регламент, - махал тетрадкой Озеров. - Не все сразу! Говори, Лядов.
Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками "языка".
- Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, "язык". Разведчики двоих потеряли, когда брали его, - говорил Лядов. - И выходит, напрасно...
- А знаете, что у лейтенанта отца убили? - выкрикнул Блинов. - И этот фриц еще ругаться стал. Как тут выдержишь?
- Я скажу как, - проговорил другой боец. - У Лядова жену и трех дочек в огне спалили. Этого не знаете?!
Как-то сразу все умолкли. Доносился лишь гул артиллерии. Лядов устремил на стенку траншеи невидящие глаза, жесткие морщинки тянулись от его большого рта, широкие ладони тискали автомат. И то, что поначалу казалось шутливостью его тона, было, как все догадались теперь, нотками загнанных вглубь страданий.
Вахов скрипнул зубами, наклонил голову.
- Он их каждую ночь по имени зовет, - добавил боец. - Ласковые слова им шепчет... Так-то!
- Зачем ты? - укоризненно проговорил Лядов.
- Выходит, и не об том речь, - уронил хмурый Сидоркин.
Все молчали, поняв, что речь шла действительно не о Вахове и даже не о "языке", а о том, какая сила возвышает человека над простым озлоблением.
- Кто хочет выступить? - спросил Озеров. - Нет желающих? Вахов, будете говорить?
- Нет, - угрюмо сказал лейтенант.
- Какие предложения? - спросил Озеров.
Сидоркин заерзал на месте.
- Говори, говори! - кивнул боец.
- Чего ж, ребята, - медленно проговорил Сидоркин. - Гладких речей держать не умею... Ну, как думаю. Ведь кто человека лучше сделает? Только ж люди сообща... Вот что, братцы... Это я думаю.
Комзев глянул на часы:
- Десять минут осталось...
XIX
Батарея стреляла от леса прямой наводкой. У немецких траншей снаряды кололи мерзлую землю. Дым, вихри снега перемешались и густой, тяжелой рванью кипели над мерцающими брызгами огня.