– Утешьтесь, Валентина, утешьтесь, – ворковал он, глядя в окно на умопомрачительную голубизну неба. – Впереди у нас Ялта, подумайте сами, что у нас впереди – жемчужная Ялта!
И тут его словно пружиной подбросило от великолепных предвкушений, и, отделившись от удивительного матраса, то есть взлетев, он увидел в окне покачивающиеся синие крымские горы и россыпь домов по склонам, жилища ялтинских ювелиров, и, раскинув руки, опустился на свой суперматрас, и тут как раз гладенькая дружеская мордочка коридорной Люды возникла… – я к тебе, Слава, за денежкой забежала, там девчата сапоги предлагают чулочные… нырок в холодильник, обжигающий восторг пива «Карлсберг», под душ, под бритву «Браун», под диоровский пульверизатор и в «Сафари», и… и… вновь началась вся эта физика, весь этот джаз.
Любой предмет, согласно учению Аристотеля, происходит из слияния четырех простых начал: воздуха и огня, земли и воды. Куда ни ткнись, всюду эти четыре начала. Бриллиантовое кольцо не исключение. Палец балерины с его чуть подпухшим суставчиком – тоже не исключение, о нет! Конечно, вздор – считать трехтысячное кольцо прекраснее женского человеческого пальца. Вы, Валентина, облагораживаете своим пальцем этот предмет, а не наоборот. Четыре начала перемешиваются в женщине гораздо красочнее, чем в бриллианте, беру в свидетели Раздвоилова. Согласны, поэт?
Я потрясена вашим подарком, сказала Соколова. Какой у вас оклад? Владислав Иванович взял в свои руки ее трогательную человеческую ладонь, перевернул ее, словно смирную птичку, и поцеловал в Венерин бугорок и тут же устыдился этого собственного жеста. Если уж говорить о деньгах в свете учения Аристотеля, то нет ничего примитивнее в самом процессе их возникновения, если, конечно, не уходить к истокам, то есть к деревьям, из которых, как известно, во всяком случае у нас в научных кругах, производится и денежная материя. Уйдя же к деревьям, мы представляем себе соединение четырех начал в их гигантских стволах – взгляните, как они вздымаются над водопадом! – ну вот мы и приехали…
Войдя в заведение «Водопад», деликатно опередив своих гостей, быстро всему персоналу – вам! вам! вам! тебе, малышка! – молниеносные уколы оптимизма, и вот мы уже в уюте, в спокойствии, под хрустальными, неслышно гремящими косами редкого природного явления, философствуем снова.
– Значит, вы презираете деньги, Слава?
– Нет, я уважаю их, но не более, чем деревья.
– Из вас бы хороший получился философ, – острит Чаров.
– Не скрою, друзья, к диалектическому материализму меня влекло всегда. Жалею, что не получил специального образования. Завидую вам, поэты. Обожествляю вас. Не верю до сих пор, что кушаем вместе.
Все вокруг хохотали, такая легкость тут установилась, что все стали чудить, все возвращались к первоосновам Аристотеля. Вот, скажем, базар: огонь, вода, земля и воздух перемешались здесь и воплотились чудесными растительными творениями с их нутритивной душой – все забираем в античных неограниченных количествах – клубнику, черешню, редис, и главное – цветы, цветы, цветы – земля нам дарит свои плоды, мы ей свое неограниченное стремление к счастью, к красоте. Слава, как фокусник из рукава, выпускает стайки зелененьких. Суперлюкс, заваленный дарами Средиземноморья вперемежку с дизайнами Общего рынка, на долгие часы превращается в очаг радости, духовного, аристократического, интеллектуального общения. Вносят зажаренных животных, ягнят и поросят, этих обладателей двух видов души – нутритивной и чувствительной. Природа одновременно и демонична, и божественна – ведь так, дружище Раздвоилов? Я правильно говорю? Так нас учил Аристотель? Люди, товарищи, обладают тремя видами души – питательной, чувствительной и мыслительной, я не ошибаюсь, старина? Ха-ха-ха, лишняя душа дает нам возможность набивать себе пузо и флорой, и фауной, острит Чаров. Товарищи, давайте все же, при всем увлечении античной мыслью, оставаться материалистами. Не нужно забывать, что нас сделало теми, кто мы есть, – труд, борьба! Под вашим-то крылышком, Слава, какая же борьба? Господа, ответственно заявляю, что я уже утратил мысленное начало, сказал Мелонов. Я – одуванчик, а я – козел! А я, дорогие мужчины, шептала Свежакова, пока еще никому не ведомое существо, я – ласка, огромная ласка, хочу в Грецию, в дубраву…
Ветряков кружился по пушистому настилу, повсюду, повсеместно натыкался на своих гостей, званых и незваных, знакомых и незнакомых. Какие существа, думал он о них с восхищением. Нет-нет, тысячу раз прав Вадик Раздвоилов и наш учитель Аристотель: жизнь – это стремление тленных земных существ к осуществлению заложенных в них возможностей!
– Владислав Иванович, говорят, что вы колоссальный жулик, это правда? – спросила его однажды Языкатова.
– Нет, конечно же, это неправда, Варвара, полнейшая чепуха. Посудите сами, что у нас в физике можно украсть – пригоршню нейтронов, горшок плазмы? Кому это нужно? У всех это уже есть. В физике вы уже не найдете «товаров повышенного спроса», это – в прошлом. Конечно, если вам что-нибудь нужно из другого, дубленку, скажем, джинсы, часы «кварц» – это для меня не составит труда. Конечно, Варвара, это не значит, что я эти вещи где-то краду. Такие вещи и захочешь – не украдешь, а я не хочу. Воровство – это отвратительный примитив, низменные движения рептилий. Вот Вадик вчера рассуждал за ужином или завтраком или где-то между о потолке человеческих чувств. Чувство дружбы, сказал он, находится на потолке. Я этому аплодирую, Варвара. Дружба – вот мое хобби. Я – друг. Я работаю на потолке. У меня множество друзей, и я помогаю им узнать друг друга. Соединяя крепкие характеры, я устраиваю жизненный дизайн. Вы меня поняли, Варвара? Сеть человеческих отношений нуждается в скромном, бескорыстном паучке, и я играю подчас эту роль. Вы понимаете?
– Я бы лучше поняла, если бы вы пояснили примером, – недюжинное лицо Языкатовой отражало сильную работу мысли.
– Пожалуйста, предложите сами ваш пример, Варвара.
– Ну вот вам пример, – тонко улыбнулась Языкатова. – Книга моих мемуаров «В ногу с песней», к сорокалетию творческой деятельности. Могли бы вы устроить ее в издательство?
– Задача не из легких, однако сейчас попробую, – шустро ответил Ветряков, откинулся в шезлонге, прикрыл глаза и что-то зашептал.
Варвара Языкатова, напротив, напружинилась в своем шезлонге, сощуренными глазами следя за движениями его губ, пытаясь за ними угадать движение мысли. Удивительная, между прочим, женщина – вокалистка Языкатова! Колоссальный жизненный опыт помогал ей видоизменяться в любом направлении. Возраст уже не играл ни малейшей роли. Утром на краю бассейна в прозрачной распашонке с цветочками – сама юность! Вечером в ресторане – прельстительная львица с опытом сладких битв. Заходит речь о ступенях жизни, о позициях в искусстве, и перед нами – жесткий внеполовой и вневозрастной деятель.
Итак, что же можно было угадать за шевелением губ Владислава Ивановича, какую работу мысли?
– Феликс… начнем с Феликса… Феликс играет по субботам с Володей и Михаилом Егоровичем… Феликса подкрепляем Сережей, который зайдет вместе с Инессой… Инесса и жена Гордеева – подруги… Михаил Егорович выходит на Гордеева… Гордеев выходит на Сторожеву Светлану Максимовну, а с другой стороны мы к ней подключаем Резо, которому позвонит мой Гачик… Сторожева же уже может… может уже… уже на… уже может же на уровне Каписа… и если Капис сам устранится, то… – так еле слышно шевелил Ветряков систему своей дружбы, и это напоминало Языкатовой некую пульсирующую студенистую, заряженную электричеством плотную массу. – Так там же Толя! – вдруг вскричал он во весь голос и радостно открыл, распахнул свои бледно-голубые близорукие глаза. – Считайте, Варвара, что договор с вами уже подписан!
– Как вы свободны с деньгами, Слава, – сказал однажды Мелонов.
– Хотите знать почему? Потому что деньги – это анахронизм! Конечно же кое-что и сейчас они дают, и радостно видеть, как оживляются в людях добрые чувства, когда даешь им эти зеленые дизайны, но, поверьте мне, друзья, год за годом в эпоху повышенного спроса деньги утрачивают свое значение. Часто я месяцами практически живу без денег… Нет-нет, это не значит, что я их не трачу, это значит, что я не добываю их, как бы забываю о них, вы меня понимаете?
Такая полнота жизни! Взирая с Крымских вершин или с отрогов Кавказа на пенные очертания земли и полыхающую голубизну моря, на ожидающий внизу «Караван» с его ультрасовременными наклоненными мачтами и трубой, похожей на морского льва, с зеркальцем бассейна на верхней палубе, Владислав Иванович, взирая на это, ощущал вокруг исключительный трепет истинной жизни.
Таков характер этого человека, должны мы заметить в данный момент: дурную погоду, слякоть, пронизывающий холод он не считал никогда типичной для нашей планеты, проходил через эти периоды, не задерживая их в памяти. Память этого существа, называемого Владиславом Ветряковым, напоминала калейдоскоп, где только яркое и дружелюбное перемещалось в различных кристаллических комбинациях, а если же из каких-то мутных глубин, из детства, скажем, выплывало что-нибудь аморфное, коричневато-сероватое (очередь за мукой, например, в голодный послевоенный год, чернильные цифры на истерзанных цыпками отмороженных лапах), тут же калейдоскоп встряхивался, и вновь начинался карнавал. Такая же вот история получалась, между прочим, и с родословной: перекупщики куда-то уплывали, комиссионщики как-то испарялись, а выплывали откуда-то какие-то моряки, полярные летчики и физики, да-да, были, конечно же, и физики.
Таков характер этого человека, должны мы заметить в данный момент: дурную погоду, слякоть, пронизывающий холод он не считал никогда типичной для нашей планеты, проходил через эти периоды, не задерживая их в памяти. Память этого существа, называемого Владиславом Ветряковым, напоминала калейдоскоп, где только яркое и дружелюбное перемещалось в различных кристаллических комбинациях, а если же из каких-то мутных глубин, из детства, скажем, выплывало что-нибудь аморфное, коричневато-сероватое (очередь за мукой, например, в голодный послевоенный год, чернильные цифры на истерзанных цыпками отмороженных лапах), тут же калейдоскоп встряхивался, и вновь начинался карнавал. Такая же вот история получалась, между прочим, и с родословной: перекупщики куда-то уплывали, комиссионщики как-то испарялись, а выплывали откуда-то какие-то моряки, полярные летчики и физики, да-да, были, конечно же, и физики.
Владислав Иванович зашел в телефонную будку, набросал в автомат пятнашек и стал набирать Москву – почему бы Гачику, скажем, или Степану, или любому из друзей не вылететь сегодня же в какой-нибудь порт, не взойти на борт «Каравана», не попасть к нему в объятия и далее – в общую атмосферу радости, в средиземноморскую колыбель человечества, пронизанную истоками современного миросозерцания, философией Аристотеля.
Телефоны не отвечали.
– Не надо звонить, Гиббон, – услышал вдруг Владислав Иванович сзади и очень близко.
Приоткрыв дверь и привалившись плечом к телефонной будке, перед ним стоял тот, кого он все путешествие за глаза величал «богдыханом».
– Простите?! – любезнейшим образом удивился Владислав, Иванович. – Вы назвали меня Гиббоном, ха-ха-ха, а значит, эта шутка…
– Не надо звонить ни Левке, ни Гачику, ни Степану, – почти до черноты загорелое лицо богдыхана налитыми, но не глупыми глазами изучало физиономию Владислава Ивановича. – Давай пройдемся, Гиббон.
Они пошли по набережной. Богдыхан шел чуть-чуть впереди, и по тому, как он шел, не оглядываясь на приглашенного, в полной уверенности, что приглашенный безусловно за ним идет, просто не может не идти, чувствовалась в богдыхане натура недюжинная, привыкшая повелевать.
– Наблюдаю за тобой, – говорил богдыхан на ходу. – Хорошо гуляешь. Одобряю. Много прогулял?
– Простите… но… я в какой-то степени… даже… – ответил Владислав Иванович.
Богдыхан вдруг остановился, взял спутника за коронованную пуговицу блейзера и поднял к его носу темный и мощный, как азиатский древний символ, указательный палец:
– Что проел, что прогулял, никогда не жалей! Будешь жалеть, на пользу не пойдет! Понял меня?
– Да я и не жалею… – пролепетал Владислав Иванович. – Как можно жалеть? и что жалеть? Я, впрочем, счастлив, хотя и хотел бы, однако, спросить вас. Вы знаете нашу шутку, а значит, вы знаете?..
– Я всех знаю.
Богдыхан снова уже шел, не оглядываясь на Владислава Ивановича, как бы ведя перед собой свой мощный живот.
Они зашли под тент хинкальной и сели с краю. Пробегающий мимо официант положил на них внимательный глаз.
– Скажи ему, чтобы хорошего принес, – приказал богдыхан.
Владислав Иванович, лавируя, устремился за официантом, быстро зарядил его, и вскоре перед ними стояли две кружки не общего, а хорошего пива.
– Плэтфурмы французские помнишь? – спросил богдыхан. У Владислава Ивановича перехватило дыхание.
– Лустры скандинавские помнишь? Итальянский гупур-мупур помнишь? Парык-марык швейцарский помнишь?
Конечно же, увы, помнил Владислав Иванович эти «товары повышенного спроса» и помнил, как они поступали с юга на разные базы, то овощные, то сантехники, помнил и даже приблизительно знал, где вся эта роскошь изготовлена, и… и с каждым словом богдыхана в калейдоскопе лопались какие-то чернильные пузырьки и даже приходилось трясти головой, чтобы восстановить сияние.
– У тебя паспорт сейчас с собой, Гиббон? – вдруг спросил богдыхан.
– Что? – как бы очнулся Владислав Иванович. – Паспорт? Да-да, конечно, здесь – в кармане.
– Поезжай в аэропорт. Улетай куда-нибудь. В Прибалтику или в Ташкент. В Москву тебе не надо. На пароход не советую. Понял меня?
Богдыхан уже поднялся из-за стола, когда Владислав Иванович чуть-чуть опомнился и ухватил незнакомого, но важнейшего друга за локоть:
– Да как же так? Это невозможно. Взять и улететь.
– Это совет, понимаешь? Ты мне понравился – хорошо гулял. Потому даю тебе совет. Можешь не улетать, твое дело.
– Да ведь там же у меня все осталось! – ахнул Владислав Иванович.
– А вот это не жалей! – вновь вырос перед носом Ветрякова восточный покачивающийся символ коричневого пальца. – Что прогулял, никогда не жалей!
– Ах, я не про это, не про эти материи! – безнадежно махнул рукой Владислав Иванович. – Я про людей, про духовное, про близость, дружбу, счастье…
– Аристотель? – усмехнулся богдыхан. – Между прочим, он три года учил мальчика, а вырос бандит…
– Кто? – вскричал потрясенный Владислав Иванович.
– Александр Македонский, помнишь?
Это были последние слова богдыхана, и с этими словами он исчез из жизни Владислава Ивановича, вышел из хинкальной и уверенно провел свой живот в густую толпу под королевские пальмы.
Долго еще сидел Владислав Иванович в продувной сыроватой хинкальной, тыкал «винстон» в блюдце, а заведение становилось все шумнее и пиво все гаже, хотя и подавалось по-прежнему вроде как необщее.
Хлопали брезентовые с красными полосами шторы хинкальной, на горизонте вздувалась субтропическая мгла, белый высокий борт «Каравана» все отчетливее выделялся в предштормовых сумерках, в толпе на набережной и в небе в птичьих сворах нагнеталось электрическое возбуждение.
Итак, мы подготавливаем и постепенно вводим в действие нашего рассказа очередной литературный штамп: нагнетание драматургии сопровождается грозными атмосферными явлениями. Одна за другой гигантские эвкалиптоподобные молнии появляются в черном небе перед лицом замершего Сухума.
На борту «Каравана» в окнах салонов и кают, в пролетах прогулочных палуб мелькают весело-испуганные люди: им-то в чреве океанского гиганта ничего не грозит, и их страх – это лишь продолжение игры. Владислав Иванович стоит за углом диспетчерской башни, совсем неподалеку от корабельного трапа, час назад еще желанного и манящего, сейчас таящего в себе неизвестность, тревогу, крушение жизни. Первые капли, тяжелые, как виноградины, падают на блейзер… Советами такого человека, как богдыхан, пренебрегать нельзя, если хочешь спастись. На набережной медленно разворачиваются по еще сухому асфальту два такси. Быстро – в сутолоку аэропорта, в кишение взлетающих и опускающихся масс. Владислав Иванович недвижим. Взгляд его медленно проходит по палубам «Каравана». Что он увидит там? То ли в очередном разряде кустистой молнии вспыхнет микромигом отсвет бриллианта на вспухшем жалком пальчике Валентины, то ли мелькнут ее зябкие плечики, трогательная и крошечная среди мироздания ушная раковина? То ли вдруг сквозь покрытие борта, сквозь судовую сталь вспыхнет, как наяву, фламандское обилие стола и лица всех умных и добрых друзей, ждущих его возвращения с берега. То ли вдруг на отдаленной и безлюдной, словно утес, шлюпочной палубе явится вдруг ему одинокая, отягощенная уже жизнью фигура, закутанная в скульптурный, хотя и кипящий под ветром хитон: какое одиночество, какая горечь – не понят современниками, изгнан в Халкидики, три года воспитывал мальчика, а вырос бандит…
Начинается сразу мощно, неистово штормовой дождь. Владислав Иванович Ветряков медленно, будто не замечая льющихся на него потоков, поднимается на борт «Каравана».
Употребив этот соблазнительный штамп, мы могли бы закончить и весь рассказ на этом, ибо ведь и так уже понятно, что ждет его впереди, но он проходит в свой суперлюкс, и приходится следовать за ним.
В каюте порхала румяная и славная душа, коридорная Люда.
– Славик, а я к тебе опять за денежкой забежала. Взяла двести, лады? Ой, да ты весь мокрый. Славка ты мой родной! Ну-ка, ну-ка, тэйк а бас… бат… бате… тьфу ты, опять забыла, куда язык совать на этом проклятом английском!
Проворные женские пальцы, горячее дыхание женской заботы. Простите, Люда, я несколько всегда с вами в двусмысленном положении. С одной стороны, мне не хотелось бы вас обидеть, что я вроде бы как-то равнодушен к вашим данным, это отнюдь не так, вовсе не равнодушен, как можно заметить, лапочка моя Люда, а с другой стороны… вы можете подумать, что я как бы притязаю в связи… ну в связи с этой шелухой… с этими дурацкими деньгами, и тут я опять боюсь вас обидеть… Да какие же обиды, ты, Славка, такой душевный! И вы, Люда, такая душевная!
Вымытый, высушенный и облагороженный веселым и быстрым женским сервисом, Владислав Иванович вышел в вечерние, гудящие уже музыкой недра парохода. Все было открыто: все кафе, бары, рестораны, дансинги и магазины сувениров. Повсюду мелькали люди. «Караван» шел уже в открытом море. Он миновал зону урагана, и сейчас запад сверкал на полнеба фантасмагорическим закатом, а с противоположной стороны надвигался плотный, густой и не менее, чем запад, волшебный восток. В окно он увидел на палубе спины своих друзей, все волшебники искусства были налицо, все, должно быть, ждали своего верного Славу и все созерцали закат. Трогательно короткопалая лапа Раздвоилова тихо путешествовала по трогательнейшему позвоночнику Соколовой. Владислав Иванович подумал с пронзительной грустью, что предстоящая ночь для него, быть может, последняя в жизни возможность проявить деятельность души согласно добродетелям, что так тесно сопряжено с понятием свободы. Сейчас он скроется и купит им всем, всем этим близким душам, подарки. Раздвоилову – транзистор, Свежаковой – оренбургский платок, Мелонову – палехскую шкатулку, Чарову – запонки с бирюзой, Языкатовой – дагестанское ожерелье, а Валечке Соколовой к этому уже описанному кольцу необходимы адекватные серьги, как они будут облагорожены мякотью ее просвечивающихся в средиземноморском, венецианском, генуэзском закате ушных раковин – вот будет дизайн!