– А где работаешь, молодой специалист? – поинтересовался дядя Митя.
– В Москве! – воскликнул жених и подмигнул Изабелке.
Вдвоем они сразу запели:
– В КБ я работаю, – пояснил жених, – в почтовом ящике.
– Папа, папа! – закричали пацаны, влюбленно глядя на жениха. – Он Эдьке Скворцову скулу свернул, а штурмана через себя перебросил!
– Папа, я замуж за него хочу, он премии получает, – лукаво хихикала Изабелка.
– Точно! – гаркнул жених. – Недавно восемьсот дубов премии получил по проекту «Пальма», а раньше еще полтыщи отхватил по проекту «Кипарис».
– Старыми или новыми? – полюбопытствовал дядя Митя.
– Новыми, папаша. За кого вы меня принимаете?
«Дельно», – подумал дядя Митя, а дочке строго сказал:
– За человека надо выходить, Изабелка, а не за деньги.
– Золотые слова, Митя! Учти, внученька, на будущее, – пропела теща.
– Подумаешь, будущее! – кочевряжилась Изабелка. – У него вон «Запорожец» стоит. Видали?
Дядя Митя привстал и действительно увидел на улице похожий на серого ишачка «Запорожец», уткнувшийся носом в ствол платана. Заметил он также, что жених уже хватает под столом Изабелку за колено.
Появилась жена Александра. Сонно она взглянула на шумное семейство и присела рядом с мужем, перекинув на грудь тяжелую свою косу.
– А я маникюр себе сделала, – сказала она, и рука ее нависла над столом, словно шея лебяжья.
– Тебе бы, Александра, в самодеятельность записаться, – сказала теща, – сыграла бы ты хоть Катерину из «Грозы».
– Верно говорит теща, – подхватил дядя Митя, – маешься ты, Александра, внутренних сил в тебе много.
– Мама, а у меня жених! – крикнула Изабелка.
– Да, Александра, вот видишь, интеллигенция просится в рабочую семью, – сказал дядя Митя. И в это время как раз зашел во двор товарищ Красивый Фуражкин.
Дядя Митя как увидел его, сразу остановил свою речь, а домочадцы, проследив его взгляд, повернулись к приближающемуся милиционеру. И Изабелка, изогнув свой стан, смотрела на Ваню Ермакова оленьими глазами.
Младший лейтенант Ермаков строго шел через двор, имея перед собой цель – дяди Митину плутовскую личность, и вдруг словно получил удар в солнечное сплетение, перепутал шаги. Это он наткнулся на Изабелкин загадочный взгляд.
Он подошел к столу, кашлянул и не нашелся что сказать, кроме как «добрый вечер». Все молчали, Изабелка с женихом хихикали, глядя на него, и дядя Митя нарочно молчал, видя его смущение.
– Вы немецкий? – нарушил молчание Игорек.
– Я? – совсем уже растерялся Ермаков, краснея, обливаясь потом, чувствуя, что происходит с ним что-то неладное.
– Вы милиционер? – ехидничал Игорек.
– Да, – Ермаков схватился за спинку стула.
– Вы не за мир – забираете всех мальчиков! – торжествующе закричал Игорек.
Изабелка с женихом весело расхохотались. Ермаков резким усилием воли, словно на соревнованиях по стрельбе, привел себя в порядок.
– Я лично к вам, – сказал он дяде Мите, поправляя мундир и фуражку. – Придется вам, товарищ водитель, прослушать цикл лекций по правилам движения на крымских автомобильных дорогах. Вот повестка.
– Да вы садитесь, – сказала Изабелка и подошла близко к Ермакову, – садитесь с нами вечерять. – Повестка задрожала в руке младшего лейтенанта. Дядя Митя давно уже смекнул, что к чему.
– Это, товарищи, наш автоинспектор товарищ Ермаков, – представил он нежданного гостя. – А тебе, Игорек, я уши надеру! Ваня, дорогой, сделай честь, выпей с нами стаканчик сухого и не сочти за подхалимаж.
Изабелка дотронулась пальцами до Вани, и тот неожиданно для себя сел к столу.
– Поскольку я уже не при исполнении, – бормотал он, – поскольку я сейчас как частное лицо…
– Поскольку-постольку! По сто грамм, – засмеялась Изабелка.
Дядя Митя смотрел, как дочка подкладывает Ване гуляш и салат, и вдруг неожиданная гениальная мысль пронзила его. Незаметно он привстал и глянул через забор на «Запорожец».
«Подумаешь, мыльница пластмассовая, проку в нем, – подумал он. – Ежели у меня такой Ванек в семье будет, я Изабелке за год на «Волгу» сколочу».
И тут он сразу переиграл свои планы насчет будущего.
Инженеришка из Москвы выставил на стол транзистор, выловил румынский твист и пошел выкаблучивать с Изабелкой. Танцевал он, конечно, лихо, да ведь не в танцах проявляется мужская сила. Сила эта проявляется в организации семьи, а стиляга-инженер для этого не годится со всеми своими «пальмами» и «кипарисами», к тому же, может быть, моральный разложенец, хотя, конечно, в почтовых ящиках кадровый учет поставлен строго, а может, он скрыл свое истинное лицо?
Вон у Вани Ермакова какое лицо – чистое, ровное! И взгляд на Изабелку робкий, преданный. Дядя Митя даже всхлипнул, испытав к Ермакову прилив родственного уже умиления. Тут румыны вдарили вальс, и Ваня пошел кружить с Изабелкой. Дядя Митя подмигивать стал теще на них, и теща сразу его поняла, закачала головой с восхищением: какая, мол, парочка! Инженеришка помрачнел.
Спать в этот вечер легли поздно. Дядя Митя дождался, когда уснет жена Александра, подлез к окну и стал смотреть на Изабелку и ее кавалеров.
Молодежь стояла возле калитки. Инженеришка все выдрючивался, видно, поражал столичными хохмами, а Ваня Ермаков, наш славный герой, стоял молча, заложив руки за спину, и лишь светились в темноте его чистые глаза и кокарда на красивой фуражке.
Потом, когда Изабелка упорхнула, молодые люди медленно отошли от калитки и остановились. Инженеришка нежно взял Иванову руку и чуть повернул ее, как бы показывая начало приема. Иван так же нежно показал ему начало контрприема. Потом Иван поинтересовался, знает ли инженер вот такой прием, и оказалось, что тот знал. Тогда они сунули руки в карманы. Вдруг инженер засмеялся.
– Молоток! – сказал он громко, сел в свой «Запорожец» и укатил.
Иван тоже сел на мотоцикл, посидел немного в седле, глядя в небо, и вдруг подкинул в небо свою красивую фуражку. Впрочем, тут же он ее поймал, нахлобучил и, осуждая себя за несерьезность, поехал по переулку.
Дядя Митя чуть даже не задохнулся от открывшихся перед ним перспектив.
С того дня младший лейтенант Ермаков стал частым гостем в их доме. Дядя Митя изобретал многочисленные семейные праздники и все приглашал Ваню. Инженеришке он старался дать от ворот поворот, а за Ваню вел в доме осторожную, но постоянную агитацию. Вот, дескать, парень – устойчивый, крепкий, чемпион по мотоспорту и стрельбе. Последнее обстоятельство сильно заинтриговало Изабелку, оно и решило успех дела.
– С такими нервами, – сказала она, – Иван может стать чемпионом мира.
Под осень отправились в загс. Изабелка в этот день не прыгала, держалась солидно. Иван в гражданском сером костюме весь одеревенел.
После бракосочетания предстояла молодоженам серьезная работа – перетаскивание на новую квартиру спортивных Ивановых призов. Семь раз они курсировали от милицейского общежития до дяди Митиного дома, нагруженные кубками, скульптурами и мельхиоровыми чашами.
Ух, дядя Митя веселился на свадьбе! Читал куплеты, разыгрывал с тещей сценки, пел, плясал – в общем, был душой общества. Очень ему хотелось расположить к себе приглашенное милицейское начальство – капитана Лисецкого и старших лейтенантов Щербакова и Гитаридзе. Кажется, это ему удалось.
После свадьбы молодые, как полагается, уехали в путешествие. Навьючили на мотоцикл рюкзаки, надели защитные очки, т-р-р и укатили в Карпаты.
За время их отсутствия дядя Митя даром времени не терял, а, наоборот, развивал свою плодотворную идею. Так или иначе, скоро стали они кумовьями с капитаном Лисецким; прилетела по вызову из Харькова младшая сестра жены Александры Надежда и вышла замуж за старшего лейтенанта Гитаридзе; а племянник дяди Мити Федор, прибывший из Мурманска, женился на сестре старшего лейтенанта Щербакова.
Все эти операции были завершены к приезду молодых, и на пирушке, устроенной в честь их возвращения, Иван увидел за родственным столом своих товарищей по работе.
На другой день дядя Митя сказал зятю:
– Ванюша, дорогой, золотая моя гордость, узнай, пожалуйста, кто во вторник по дороге на Джанкой будет дежурить и на каком километре.
Дело было утром во дворе под ранними лучами теплого еще солнца. Иван прервал общефизическую подготовку и повернулся к тестю холодным, официальным лицом.
– Вот что, папа, я вам должен сказать. Прошу любовь мою к Изабелле и наши родственные узы не использовать в корыстных целях. Прошу оставить эту идею раз и навсегда. На шоссе мы с вами не родственники.
– У тебя что, Иван, шарики за ролики закатились? – грубо сказал дядя Митя и пошел со двора. Тревожное, зловещее чувство охватило его.
Во вторник по дороге на Джанкой он услышал сзади комариный зуд нагоняющего мотоцикла. Это был Иван. Деловито он прижал дядю Митю к бровке, обнаружил левый груз, составил акт. Кончилось это для дяди Мити выговором в приказе.
Во вторник по дороге на Джанкой он услышал сзади комариный зуд нагоняющего мотоцикла. Это был Иван. Деловито он прижал дядю Митю к бровке, обнаружил левый груз, составил акт. Кончилось это для дяди Мити выговором в приказе.
В другой раз остановил его Гитаридзе.
– Превышение скорости, товарищ водитель, – козырнул он. – Заодно и путевочку предъявите.
– Свояк! – взмолился дядя Митя. – Душа любезный…
– Дорогой дядя Митя! – сказал Гитаридзе, проверяя путевку. – За грузинским столом гость святой человек, а ты у меня в гостях будешь, как бог! Но на шоссе, не обижайся, Гитаридзе будет выполнять свой долг.
Щербаков прихватил дядю Митю на севастопольской трассе.
– Как сестричка-то поживает за моим племянником? – поинтересовался дядя Митя.
– Семейные разговоры в другое время, – отрезал Щербаков. – А сейчас придется вам, товарищ водитель, сделать прокол.
Про кума Лисецкого нечего и вспоминать. Этот человек являл собой символ закона. Вросшая в мотоцикл его костлявая фигура, просвистанная, продубленная, промытая всеми ветрами, градами, суховеями, дождями, и раньше-то выводила дядю Митю из состояния равновесия, а после хитроумного кумовства стала просто-таки приводить в трепет. Кум Лисецкий, вот тебе и кум, напросился петух лису в кумовья.
Другие водители сильно забавлялись всеми этими обстоятельствами. Дяди Митина злосчастная личность стала главным комическим предметом разговоров по утрам в диспетчерской. Авторитет его резко падал. Не было дня, чтобы дядя Митя возвратился на базу без копии акта или без квитанции штрафа. Чуть ли не ежедневно ГАИ сигнализировала директору о его художествах. И во всем этом виноваты были новоиспеченные его родственники, в особенности же родной зять. В общем, плодотворная идея вывернулась наизнанку – постоянные его тираны, став родственниками, старались посильнее проявить принципиальность и тиранили вдвое.
«Змею пригрел на груди», – думал дядя Митя по утрам, глядя, как Иван и Изабелка выбегают во двор для общефизической подготовки.
Изабелку после замужества прямо стало не узнать – стала она сдержанной, не болтливой, по утрам в постели не валялась, ходила в мотосекцию, а вечерами вдвоем с благоверным готовились они к поступлению в высшее учебное заведение.
– Положительное влияние, – шептала теща дяде Мите, но тот отмалчивался, кряхтел, замыкался в себе, в оскорбленной своей душе.
Один раз он, правда, не выдержал.
– Ты бы хоть в ресторанчик жену сводил, Иван, – сказал он зятю. – Засушил ведь девку. Ничего в тебе человеческого нет, одна красивая фуражка.
Иван промолчал и отвернулся, а Изабелка вдруг вспыхнула и пристукнула кулачком по столу.
– Вы, папа, отсталый элемент! Ничего не понимаете! Молодежь не собирается растрачивать свои лучшие годы на пустяки!
На следующий день дядя Митя уже не удивился, услышав сзади комариный зуд нагоняющего мотоцикла.
Вот из-за этих всех причин и пришлось дяде Мите перейти с грузового транспорта на такси…
Вечерний зимний ветер заканчивал уже свою бездарную мазню – размытое серыми тучами небо темнело, густело. Потом печальную эту картину подправила желтая россыпь симферопольских огней.
Инвалид все что-то рассказывал, хохоча, задние пассажиры помалкивали.
– Слушай, мастер художественного слова, – обратился дядя Митя к инвалиду, – тебе куда, на вокзал, что ли?
– На вокзал, – сказал инвалид. – Держи, браток, я тебе пару рубликов подброшу. Больше нет, извини. Вчера профессор Рабинович дал мне как интересному больному на дорогу десятку, а я ее спустил, грешным делом. Вот ведь профессор, а? Как тебе нравится? А говорят, жадные они до денег. Выходит, что нет.
– Ладно, давай свои рублевки, а больше без денег на такси не садись, – устало сказал дядя Митя.
Женщины с узлами тоже вышли на вокзале. Заплатили они сполна, не поскупились. Остался только один пассажир, которому надо было в аэропорт.
– Садитесь на переднее сиденье, товарищ, – предложил мне дядя Митя. – Сейчас концерт продолжим, музыку найдем. Надоело небось художественное слово?
Я пересел к нему на переднее сиденье. Он включил приемник, пробилась сквозь разноязыкую болтовню какая-то громыхающая музыка, и мы поехали к аэропорту.
– Сами вы киноработник? – спросил меня он.
– Как вы догадались?
– Сам не знаю, – сказал дядя Митя, – всегда узнаю киноработников. А я вот тоже в искусство вложил свою скромную лепту, – сказал он спустя некоторое время. – Всю войну во фронтовом театре играл. Из самодеятельности меня выявили.
– Всю войну? – дивился я.
– Ага. Матроса Швандю всю войну играл. Любимец был 3-го Белорусского фронта.
Один раз бомбу на нас сбросил наглый фашист, – сказал он еще через минуту. – Прямо во время спектакля жаханул, да промазал.
«Вот это хват, – думал я, глядя украдкой на его лицо утомленного плута, на густые, словно подклеенные брови. – Вот это хват, сам черт ему не брат. Надо же, всю войну матроса Швандю играл».
В аэропорту мы расстались. Он донес мой чемодан до кассы. Я щедро заплатил ему, оставив себе, кроме билетных денег, еще два рубля на коньяк.
Дядя Митя вышел из здания аэропорта в минорном настроении. Очередь таксистов и здесь была велика. Почему-то не стал он хитрить, а сел за руль, чертыхнулся, закусил губу и разогнал свою машину по шоссе. Сильно превышая скорость и не обращая внимания на свистки регулировщиков, он промчался через город.
«Довели, загнали, обложили, – зло думал он. – Нет, я вам не заяц, не медведь, я – дядя Митя, король трассы!»
Свистя, прощелкивали мимо встречные машины. Голова кружилась. Он несся по шоссе через темную равнину, забирая все выше к горам, к старому выветрившемуся Крымскому хребту.
За перевалом он остановился и вылез из машины. Тумана не было. Звезды колебались над головой. Безумные ветры хлестали дядю Митю со всех сторон, пронизывали одежду, щекотали ноздри, ерошили суровые брови, выдували из головы осторожность, расчет, усталость. Древняя воровская ночь окружала его. В дяде Мите проснулся хищник. Он видел под собой Крым, весь Крым и в разных частях вечерний свет в окнах клиентов, он видел Крым как туристскую схему и видел весь бассейн Понта Эвксинского, и дальше – взгляду его не было границ.
Сейчас надо мандарины везти в Сухум, а гвозди в Стамбул, а носки в Тбилиси, доски, бочки, стручки перца, трикотаж, галантерею, лавровый лист, пуговицы, запонки, томаты, рыбу, кавуны, цветы, веревки, кальсоны, радиолампы, тюль, листовое железо, вилки, ложки, домашних животных, пряники, коржики, семгу, икру, вино, лекарства, кресты, надгробья, книги, табак, олово, железо, марганец, химикалии в Джанкой, в Балаклаву, в Рим, в Париж, в Москву, в Свердловск…
Дядя Митя рванул дверцу, упал на сиденье, нажал на стартер. С четырех сторон, по шоссе и с гор катились к нему четыре солнца или луны, четыре безмолвных светила. Это приближались, слепя фарами мотоциклов, новые его родственнички, рыцари своего долга.
1964 г.Местный хулиган Абрамашвили
1
Почти всегда Георгий ночевал прямо на пляже под тентом. Сразу после танцев, проводив ту или иную даму, он шел на пляж, проверял замки на своих лодках, а потом затаскивал под тент какой-нибудь лежак и растягивался на нем, блаженно и медленно погружался в дремоту.
Несколько секунд, отделявших его от сна, заполнялись солнечными искрами, плеском воды, смехом, стуком шариков пинг-понга, писком карманных радиоприемников, голосами Анкары и Салоник, шарканьем подошв на цементе…
– Георгий? Ты спишь, Георгий?
Иногда к нему под тент приходили отдыхающие. Тогда он садился на лежаке и делал зверское лицо.
– Уходи отсюда, ненормальная женщина! – говорил он. – Раз-два-три, чтобы я тебя не видел. Раз-два-три, нарушение режима!
И отдыхающие уходили, унося с собой как самое нежное воспоминание его грубый юношеский голос, вид его корпуса, облитого лунным светом, как самое трепетное и романтическое воплощение дней, проведенных на юге.
Утром его точно подбрасывала какая-то пружина, он вскакивал, длинными прыжками пересекал полосу холодной гальки, сильно бросался в воду, рассекал ее долго и стремительно, выныривал и переходил на баттерфляй, потом снова нырял и уже далеко от берега ложился на спину, глядя, как над хребтом поднимается огненный лоб солнца.
Этот горящий, полыхающий, саднящий глаза лоб солнца, и чистое небо, и маленькая точка утреннего вертолета из Гагры – все это обещало еще один день в цепи однообразного, пышного, бездумного, утомительного счастья. А для тех, кто, зевая, выходил на балконы дома отдыха, коричневая фигура, бегущая от воды, фигура с втянутым животом и мощной грудью, с длинными летящими ногами, фигура матроса спасательной лодки Георгия Абрамашвили, была первой приметой этого дня.
Не вытираясь – да полотенца не было и в помине – он натягивал на себя истертые джинсы тбилисского производства, повязывал на шее платок, подаренный одной немкой, всовывал ноги в сандалии и отправлялся на кухню. Там была повариха, русская женщина Шура, которая кормила Георгия.