Использованное в рассказе "Живой товар" сравнение красивой дачи с барышней по-своему отзывается в трагической "Вербе" (1883): "Мельница маленькая, в два постава ... Ей больше ста лет, давно уже она не была в работе, и не мудрено поэтому, что она напоминает собой маленькую, сгорбленную, оборванную старушонку, готовую свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если бы она не облокачивалась о старую, широкую вербу" [С.2; 102].
Не столь уж частое у Чехонте развернутое сравнение.
Оно выходит за пределы первоначального описания:
"Верба подпирает и другую развалину - старика Архипа, который, сидя у ее корня, от зари до зари удит рыбку. Он стар, горбат, как верба, и беззубый рот его похож на дупло" [С.2; 102].
Сравнения прочно связывают мельницу, вербу и "ее приятеля" Архипа в некое нерасторжимое единство, в котором еще "мерцает" и маленькая, сгорбленная старушонка, и она явно сродни и мельнице, и вербе, и Архипу...
Это единство удивляет своей завершенностью, цельностью, в которых как бы уже заключен сюжет, рассказ о судьбах. Концентрация художественного смысла здесь так высока, что дальнейшее повествование воспринимается, пожалуй, как частность.
Ту же способность аккумулировать художественный смысл демонстрирует сравнение из еще одного не юмористического рассказа "Вор" [1883], опубликованного через неделю после "Вербы": "... там ветер не бьет по лицу, как мокрая тряпка, а несет дыхание весны..." [С.2; 108].
Такие сравнения глубоки и многозначны, в них мерцают разные грани заложенного автором смысла, которые нельзя охватить сознанием все одновременно, и поэтому возникает ощущение маленькой тайны, шкатулки с секретом.
Данная особенность проявляется и в локальном, на первый взгляд, выполняющем узкую задачу, сравнении:
"И эти воспоминания сильно утомили Федора Степаныча. Он утомился, заболел, точно всем телом думал" [С.2; 109].
Рядом с подобными оборотами заметно проигрывает другая авторская находка: "На этот раз старик был в форменной старомодной треуголке, и голова его походила на две утиные головы, склеенные затылками" [С.2; 107].
Думается, что и в чеховские времена, когда такие треуголки еще можно было увидеть, читателю стоило труда воспринять данное сравнение, произвести необходимую мыслительную операцию по склеиванию затылками "двух утиных голов" и соотнести полученное с формой шляпы. Сравнение несколько натужное, даже если треуголка действительно походила на две утиные головы. Мера художественно оправданного здесь чуть-чуть превышена.
Но рассказ в целом был замечен и современниками, и последующими исследователями творчества Чехова.
"Вор" - "первый рассказ, где действительность изображается через восприятие героя и этот принцип выдержан на протяжении всего рассказа. ВпоследстС.56
вии такой способ изображения надолго становится у Чехова определяющим в его художественной манере".
Вот во что вылилось настойчивое внимание писателя к таким далеким от юмористики проблемам сознания, индивидуальной картины мира, проявившейся уже в первых его опубликованных текстах.
А.Чехонте словно отдышался после внешнего и не очень радостного прощания с не юмористической проблематикой в конце 1882 - начале 1883 годов и вновь предпринял вылазку в сферу "серьеза", уже с новыми силами, учитывая не во всем удачный предшествующий опыт.
Затем последовало отступление на прочно завоеванные позиции, к литературному конвейеру и - к поэтическим штудиям.
По-прежнему очень действенной писательской школой оставалась пародия. На этот раз объектом самого пристального внимания Чехонте стала метафора.
Миниатюра "Бенефис соловья" (1883) с подзаголовком "рецензия" дает многочисленные примеры метафор: "Запела затем контральто иволга, певица известная, серьезно занимающаяся. Мы прослушали ее с удовольствием и слушали бы долго, если бы не грачи, летевшие на ночевку... Вдали показалась черная туча, двинулась к нам и с карканьем опустилась на рощу. Долго не умолкала эта туча" [С.2; 143].
Но вот появляется бенефициант: "На нем серый пиджак... вообще он игнорирует публику и является перед ней в костюме мужика-воробья. (Стыдно, молодой человек! Не публика для вас, а вы для публики!) Минуты три сидел он молча, не двигаясь... (...) Он запел. Не берусь описывать это пение, скажу только, что сам оркестр смолк от волнения и замер, когда артист, слегка приподняв свой клюв, засвистал и осыпал рощу щелканьем и дробью... И сила, и нега в его голосе... Впрочем не стану отбивать хлеб у поэтов, пусть они пишут. Он пел, а кругом царила внимающая тишина. Раз только сердито заворчали деревья и зашикал ветер, когда вздумала запеть сова, желая заглушить артиста..." [С.2; 143-144].
Пространная цитата показывает, что текст просто насквозь метафоричен. Но в то же время - иронично метафоричен ("не стану отбивать хлеб у поэтов") и призван воспроизвести стилистику газетных рецензий.
Метафоричность "Бенефиса соловья" - заемная, пародийной окраски, что подчеркивается финальным перифрастическим выражением: "Повар сунул любовника розы в лукошко и весело побежал к деревне. Мы тоже разошлись" [С.2; 144].
Вряд ли кто-нибудь рискнет доказывать, что "любовник розы", эта отсылка к многовековой литературной традиции Востока и Европы - непосредственно чеховская интенция, собственное, органичное стилистическое предпочтение писателя.
Данная отсылка становится своего рода стилистическим ключом к юмористической рецензии. С.57
Тот факт, что стилистика миниатюры неорганична для Чехова, косвенным образом подтверждается приведенной в примечаниях пометой писателя на вырезке из журнала: "NB. В полное собрание не войдет. А.Чехов".
В то же время в чеховских текстах появлялись метафоры, не обусловленные пародийной установкой.
В рассказе "Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало" (1883), опубликованном через семь дней после "Бенефиса соловья", также присутствует развернутый метафорический пассаж: "По спине загулял ветерок... (...)
Дездемонов сделал шаг вперед, шевельнул языком, но не издал ни одного звука: во рту что-то запуталось. Одновременно почувствовал депутат, что не в одном только рту идет путаница: и во внутренностях тоже... Из души храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла в сапогах... А сапоги порванные... Беда!" [С.2; 147].
Перед нами очевидная реализация расхожего метафорического выражения "душа ушла в пятки".
Построенная на обыгрывании этого общеязыкового штампа цепочка метафор призвана передать состояние ужаса героя перед лицом начальника, предстающего сначала в виде метонимической "лысины с знакомой черненькой бородавкой" [С.2; 147]. С метафорами соседствует уже знакомый штамп "красный, как рак".
Данный рассказ, кстати, тоже имеет чеховскую помету: "В полное собрание не войдет".
Если говорить о своеобразии чеховской стилистики, о предпочтениях писателя в сфере тропов на основании таких примеров, то картина получится, мягко говоря, несколько удаленной от изучаемого предмета.
Случаи использования Чеховым подобных метафор на фоне его творческого наследия эпизодичны.
Хрестоматийное произведение А.Чехонте "Смерть чиновника" (1883) не может похвастать развернутыми метафорическими описаниями. Но это не умаляет художественных достоинств текста, вошедшего в сборник "Пестрые рассказы", перепечатывавшегося во всех последующих изданиях сборника и включенного в собрание сочинений. Причем исходный журнальный вариант "сохранялся во всех переизданиях в первоначальном виде; Чехов внес в него лишь единичные стилистические коррективы", а это значит, что текст вполне устраивал писателя.
Между тем тропами рассказ не богат.
Создавая его, Чехонте обошелся без сравнений - за исключением ироничного сопоставления в зачине:
"В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков (...)" [С.2; 164].
Нужно, пожалуй, отметить игру смыслов, создаваемую сочетанием "прекрасный экзекутор". С.58
И еще в финале возникает коротенькая метафорическая фраза:
"В животе у Червякова что-то оторвалось" [С.2; 166].
Данные крайние точки обрамляют текст, лаконично и просто передающий факты - слова и действия героев.
Подобный аскетизм на фоне ярко выраженной метафоричности только что рассмотренных произведений также производит впечатление стилистического эксперимента.
Стилистическим экспериментом выглядит и соединение сравнений двух типов в рамках одной фразы из рассказа "Герой-барыня" (1883): "На террасу взбирался ее сосед по даче и кузен, отставной генерал Зазубрин, старый, как анекдот о собаке Каквасе, и хилый, как новорожденный котенок" [С.2; 149].
Сравнения представляют собой две разные тенденции в чеховских штудиях.
Индивидуально-авторский и очень выразительный оборот "хилый, как новорожденный котенок" контрастно взаимодействует со сравнением, отсылающим к некоему концепту, к общеизвестному анекдоту.
Этот "концептуальный" сравнительный оборот заставляет вспомнить аналогичный прием из рассказа "Живой товар", о котором говорилось во второй главе книги.
Данная перекличка свидетельствует не только о преемственности чеховских экспериментов, но и о стремлении писателя держать в поле зрения по возможности весь арсенал осваиваемых тропов.
Как правило, в этот период сравнения и другие тропы концентрируются в начальной части произведений Чехонте, в предваряющем действие описании. Затем повествователь использует их либо крайне скупо, либо не использует вовсе.
Рассказ "Он понял!" (1883) открывается чередой глагольных олицетворений и метафор в духе литературной традиции:
"Душное июньское утро. В воздухе висит зной... (...) Хочется, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску.
Вероятно, и будет гроза. На западе синеет и хмурится какая-то полоска" [С.2; 167].
В описании главного героя используются сравнения: "Донельзя изношенные, заплатанные штаны мешками отвисают у колен и болтаются, как фалды" [С.2; 167]. Первое сравнение в форме творительного падежа ("мешками"), литературно узаконенное, если и не удивляет свежестью, то хотя бы - зримо. Второе ("как фалды"), вроде бы подготовленное первым, несколько неожиданно и не очень привычно. Чтобы представить себе такую картину, требуются дополнительные усилия. В противном случае сравнение проскальзывает мимо, не выполнив своей художественной функции.
Сравнительные обороты живописуют также объекты, входящие в контекст персонажа:
"В руках мужичонка ружье. Заржавленная трубка в аршин длиною, с прицелом, напоминающим добрый сапожный гвоздь (...) Не будь этого приклада, ружье не было бы похоже на ружье, да и с ним оно напоминает что-то средневековое, не теперешнее..." [С.2; 167]. С.59
Конечно же, особенно потрафит эстетическому чувству читателя "добрый сапожный гвоздь", неожиданное, но очень выразительное, точное сравнение, удачная авторская находка.
Следующий оборот возвращает к литературной и речевой традиции: "Жиденькая, козлиная бородка дрожит, как тряпочка, вместе с нижней губой" [С.2; 167].
Зато описание собаки, содержащее традиционное, но - освеженное сравнение, вновь создает довольно любопытный образ: "За ним, высунув свой длинный, серый от пыли язык, бежит большая дворняга, худая, как собачий скелет, с всклокоченной шерстью" [С.2; 167].
Вот уж воистину - для искусства нет ничего невозможного, запретного.
Казалось бы, тавтологическое, избыточное определение "собачий" помогает автору добиться желаемого художественного эффекта.
В целом же первая страница рассказа представляет собой своего рода чересполосицу традиционных, почти банальных, и - ярких тропов.
Этот принцип распространяется и на вторую страницу: "... по краю стеной тянется густой колючий терновник (...) Под ногами всхлипывает почва (...)
В стороне что-то издает звук неподмазанного колеса" [С.2; 168].
Самым интересным в ряду приведенных тропов представляется глагольное олицетворение "всхлипывает почва", как бы противостоящее традиционному "чавкает".
Повествователь то приближается к традиции, то отступает от нее, будто нащупывая ту грань, где надлежит быть его слову.
При передаче дальнейших событий тропы используются мало, как правило общеупотребительные формы, не привлекающие специального внимания читателя.
В финале довольно крупного рассказа выстраивается ряд таких выражений: "С легкой душой выходит он из конторы, косится вверх, а на небе уж черная, тяжелая туча. Ветер шалит по траве и деревьям. Первые брызги уже застучали по горячей кровле. В душном воздухе делается все легче и легче. (...)
Воздух, Хромой и оса празднуют свою свободу" [С.2; 176].
Этот ряд вполне традиционных метафор, олицетворений и художественных определений возвращает нас к первоначальному описанию природы, выполненному с использованием тех же средств.
В книге уже отмечалось, что некоторые понравившиеся Чехову формы кочуют из одного текста в другой. Конечно, это заметно не при выборочном, а при сплошном чтении произведений писателя, от первого до последнего.
Обычно читатель редко на такое отваживается. И эффект повторяемости каких-либо выражений, приемов, как правило, ускользает от него.
Рассказ "Приданое" (1883) вновь предъявляет нам сооружение, напоминающее человека. Такое уже было в "Живом товаре", "Вербе", о чем говорилось ранее.
"Это, впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один этаж и в три окна, и ужасно похож на маленькую, горбатую старушонку в чепце" [С.2; 188]. С.60
Интересно, что в первоначальном варианте рассказа, опубликованном в журнале "Будильник", повествователь счел необходимым предварить данное описание таким автокомментарием: "Прекурьезные сравнения лезут иногда в голову" [С.2; 413].
Позже, готовя рассказ для собрания сочинений, Чехов убрал это оценочное высказывание, сочтя его излишней оговоркой. Сравнение здесь вполне уместно и органично, поскольку "на маленькую, горбатую старушку в чепце" похожа и протекающая в домике жизнь.
Тропы здесь используются очень экономно, причем также чередуются оригинальные и общеупотребительные. После вполне традиционного "жарко, как в бане" появляется выразительное художественное определение: "На окнах герань, кисейные тряпочки. На тряпочках сытые мухи" [С.2; 188, 189].
"Сытые мухи", конечно же, очень емкая характеристика уклада жизни обитающих в доме женщин. Затем, уже ближе к финалу произведения, возникает столь же многозначительное в данном контексте, хоть и расхожее сравнение "прошуршала, как мышь" [С.2; 192].
Однако самые известные чеховские произведения этого периода отмечены довольно противоречивыми тенденциями.
В основном тропы концентрируются в экспозиции, в описании персонажей и места действия.
Такое описание обнаруживается в рассказе "Дочь Альбиона" (1883). "Возле него стояла высокая, тонкая англичанка с выпуклыми рачьими глазами и большим птичьим носом, похожим скорей на крючок, чем на нос. (...) Вокруг обоих царила гробовая тишина. Оба были неподвижны, как река, на которой плавали их поплавки" [С.2; 195].
Художественные определения и сравнения здесь традиционны, за исключением окказионального "неподвижны, как река".
Столь же традиционны и устойчивые литературные метафоры, описывающие действия мисс Тфайс: "измерила его презрительным взглядом", "облила презреньем".
Тропы используются повествователем, в основном, в связи с англичанкой. Два других персонажа в них как бы не нуждаются.
Однако это не так.
Тропами насыщена прямая речь Грябова: "Дернул же меня черт привыкнуть к этой ловле! (...) Сижу, как подлец какой-нибудь, как каторжный, и на воду гляжу, как дурак какой-нибудь! (...) ... здесь просидел вот с этой стерлядью ... с чертовкой с этой... (...) Стоит, как чучело, и бельмы на воду таращит. (...) Как взглянет на меня своими глазищами, так меня и покоробит всего, словно я локтем о перила ударился. (...) Нос точно у ястреба... А талия? Эта кукла напоминает мне длинный гвоздь. Так, знаешь, взял бы и в землю вбил" [С.2; 196-197].
Как видим, здесь все и традиционно, и предельно экспрессивно в то же время. Устойчивое выражение "очутился в костюме Адама" [С.2; 198] также не выбивается из общего ряда. Но такое активное проникновение тропов в прямую речь персонажа несколько необычно. С.61
Тропы проникают даже в ремарки юмористических текстов, построенных, как сценическое произведение, что, пожалуй, еще более необычно и еще более отдает экспериментом.
В "сценке из несуществующего водевиля" под названием "Дура, или капитан в отставке" (1883) обнаруживаем, казалось бы, совсем необязательное здесь двойное сравнение, характеризующее внешний облик свахи: "В профиль похожа на улитку, en face - на черного таракана" [С.2; 232].
Сравнения, конечно же, выполняют здесь чисто комическое задание, тем более, что второе вряд ли создавалось с расчетом на какой-то определенный зрительный образ.
Тропы в текстах А.Чехонте выполняют разнообразные функции. Но в основном, конечно, их задача - выделить существенные черты объекта. Особенно это заметно в описательных фрагментах или же в произведениях очеркового характера.
Очерк "В Москве на Трубной" (1883) демонстрирует данную тенденцию достаточно выпукло.
Открывается он цепочкой метонимий: "Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров" [С.2; 245]. Достаточно традиционный для данного жанра прием, но нельзя не отметить его совмещение с другим тропом - сравнением, которое, несмотря на свою расхожесть, затмевает собой впечатление от метонимий.
Далее рассказ о торге на Трубной площади подкрепляется рядом сравнений, разной степени "свежести".
Дрозд, по мнению очеркиста, "солиден, важен и неподвижен, как отставной генерал" [С.2; 245]. Некоторые из покупателей - "в подсученных, истрепанных, точно мышами изъеденных брюках" [С.2; 245]. Вот продают "белую, как снег, болонку" [С.2; 246]. Старец-любитель ходит по рынку "в калошах, похожих на два броненосца", и его, "как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки" [С.2; 247].