— Весна, совсем весна, — сладко вздохнула Марина. — Тоже бы поехать куда-нибудь. Вместе.
— Только не в командировку! — с шутливым испугом предупредил я.
— Да хоть в командировку, но вместе.
— Смотри, — показал я на лед, — какие проталины интересные. Полукруглые, как чешуя.
Марина послушно заинтересовалась:
— Из-за чего так, интересно? Может, из-за течения?
— Какое тут течение… — Я пробежал взглядом по льду. Этих проталин было множество, они чуть блестели от лучей солнца… — Действительно, как рыба какая-то. Или нет — как змея. Извивается.
— Да, — кивнула Марина, — город прямой, правильный, только этот канал геометрию нарушает. — И она хихикнула.
— Ну, — я не согласился, — Мойка тоже кривая.
— Но ведь не настолько.
— Не настолько…
Я приподнял ее лицо и крепко поцеловал в губы; Марина с готовностью обхватила меня, прижалась и сама стала целовать мои губы, щеки, глаза, что-то еще успевая приговаривать.
Странное дело, а может, совсем и не странное — Марина стала другой с тех пор, как мы поселились под одной крышей. И наши отношения изменились. Теперь нас уже не тянуло вечерами в клуб, мы с удовольствием проводили свободное время дома. Я сидел в кресле перед телевизором, пил «Невское» или жиденький чай, Марина, забравшись с ногами на диван, вязала… Да, она любила вязать, и это было для нее точно какой-то разгрузкой, лечением от тяжести минувшего дня и в то же время зарядкой перед днем будущим… Время от времени я отрывался от экрана и смотрел на нее, такую уютную в тонком халатике, в белых шерстяных носках… Она позвякивала спицами, или сосредоточенно считала петли, беззвучно шевеля губами, или подвязывала цветную нитку для узора и, почувствовав мой взгляд, поднимала глаза, улыбалась, посылала воздушный поцелуй. Я отвечал ей тем же, по телу разливалась теплая, щекочущая волна, я потягивался, тихо стонал. Может, это и было счастьем…
Она называла меня «дорогой». Хм, старомодное словцо, но зато такое надежное, будто мы уже прожили в мире и согласии лет двадцать и еще проживем так же хорошо много-много…
— Что ж, — я отогнул рукав куртки, взглянул на часы, — надо идтить. «Газель», наверно, пришла. Еще грузиться, инструкцию получать от шефа…
— А сколько уже? — со страхом и надеждой спросила Марина.
— Без пятнадцати десять.
— Ой, мне через десять минут надо за стойку! Все, — она торопливо чмокнула меня в щеку, — я побежала.
Я обнял ее, прижался к ее мягким, сладковатым от помады губам своими. Она, такая еще напряженная секунду назад, обмякла, прикрыла глаза…
— Роман, блин, ты где шатаешься?! — Володька встретил меня с коробкой в руках у ворот склада. — Мне, что ль, за тебя…
— С Маринкой прощался, — честно объяснил я.
Его раздражение сменилось улыбкой. Он передал коробку стоящему в будке грузовичка шоферу, хитровато прищурился:
— Отпустила?
— С трудом, с трудом…
— М-да, классная тебе девчонка попалась. Как же я раньше на нее внимания не обращал? Самая идеальная жена… Эх, лопухнулся! — Это он тоже сказал явно шутя; до того, как не вернулась его Юля, он вообще предпочитал о девушках не поминать…
Загрузив «газель», он долго (и в который уж раз!) объяснял мне технологию сдачи товара, получения денег. Я с трудом изображал внимание на деле-то я давно многое знал, многому научился, частенько в одиночку развозил обувь по питерским точкам, собирал денежки.
Почти весь путь до Петрозаводска молчали. Да и о чем говорить с незнакомым человеком, когда к тому же оглушительно несется из магнитофонных колоночек: «Таганка, Таганка, девчонка-хулиганка…» Оставалось глядеть на дорогу, по сторонам, курить, пуская дым в щелку приопущенного стекла.
Вслед за бело-голубыми блочными девятиэтажками Веселого Поселка проплыли мимо чахлые, прозрачные рощицы, а потом трассу обступили, как стены, темно-зеленые, почти синие, высокие ели. Время от времени в этих стенах появлялись просветы, и тогда слева можно было разглядеть свободную еще, не сдавленную гранитом набережных Неву, а потом — и безбрежный простор Ладоги…
Честно говоря, я слегка волновался. Не оттого даже, что могу напутать с документами, а из-за другого.
Я уже бывал в Петрозаводске, точнее, не бывал, а жил целых пять месяцев, но практически не видел города; да и что можно увидеть в армии, если не дают увольнительных…
Меня призвали в погранвойска, в город Сортавала, что на юго-западе Карелии. Из Питера многих туда призывали. Сперва определили в собаководы (на комиссии я, дурак, рассказал, что у нас в семье всегда были собаки и я знаю, как с ними правильно обращаться), но оказалось, у собаководов самая тяжелая служба. Мало того что несешь, кроме всего прочего, ответственность за собаку и поднимаешься по тревоге первым, так еще на учебке из тебя делают настоящего Рбембо — отжимания, марш-броски, кроссы целыми днями… Вместо Рембо я, наоборот, стал превращаться в скелет; написал просьбу перевести меня в простые стрелки и получил за это два наряда вне очереди… Когда стали набирать партию в поварскую школу, я чуть ли не первым вызвался учиться на повара.
Поварская школа находилась в Петрозаводске, на промышленной окраине, недалеко от Онежского озера, — из окон второго этажа нашей казармешки в ясную погоду его было хорошо видно, и при первом же удобном случае мы, салажата-первогодки, выстраивались у подоконников и молча тосковали…
В сам город нас не пускали, вместо увольнений водили на практику на какой-то огромный завод. Может, на тракторный или бумагоделательных машин… Поварихи жалели нас и кормили так, что обратно в часть мы плелись, как беременные на последнем месяце. Бывало, кто-нибудь выскакивал из строя и блевал коричневой мешаниной бывших вкусностей.
В конце мая, окончив учебу, узнав, как варить макароны и гречневую кашу, зазубрив правила товарного соседства, мы разъехались по своим пограничным отрядам. Кто в тундровый Никель, кто в курортный Сестрорецк, кто в гиблые, окруженные топями Реболы, а я в свою маленькую, по-фински аккуратную Сортавалу.
Сперва я занимал чуть не самую блатную должность в части — был хлеборезом, заведовал яйцами, сахаром, сливочным маслом. Вскоре растратил эти богатства, подкармливая «дедов», и меня отправили на заставу, где я проторчал почти полтора года, неделю поварбя, неделю бродя с автоматом вдоль КСП, выезжая по тревоге ловить нарушителей, которыми оказывались в основном лоси, иногда — медведи…
Можно сказать, что в Петрозаводске прошла лучшая пора моей службы, и теперь, конечно, хотелось снова побывать там, посмотреть на город, который, правда, я совсем не знал.
Приехали мы под вечер. Забросили товар на две точки — в маленькие обувные магазинчики, — взяли взамен наторгованные деньги и несколько коробок залежавшейся обуви, а потом стали искать гостиницу.
Нашли неплохую, в центре, сняли, как велел Володька, двухместный номер; «газель» поставили на ближайшей охраняемой площадке.
— Пойду прогуляюсь, — сказал я водителю, который сразу развалился на кровати поверх одеяла. — Я тут служил в армии несколько месяцев. Навещу, так сказать, места боевой славы.
— Давайте, давайте. — Водитель, хоть и был лет на двадцать старше меня, обращался на «вы». — Армия, когда служишь, каторгой кажется, а потом вспоминается как-то так… — Он не подобрал подходящего слова и вместо этого выразительно покрутил рукой.
— Н-да… — Я сделал вид, что согласен, хотя мне и через пять с лишним лет после дембеля армия не казалась чем-то привлекательным. А когда только вернулся домой, помню, мучился от одного и того же кошмара — снилось, что наша Республика Тува отделилась от России и теперь мне придется служить еще раз; во сне я прибегал в военкомат, доказывал, что служил при СССР, честно отпахал два года, а военком, толстый полковник-тувинец, безжалостно перебивал: «Завтра к десяти утра, с вещами. Иначе — возьмем с милицией!» Я просыпался, как говорится, в холодном поту и еще долго мысленно доказывал, что уже отслужил, а больше не выдержу… Только когда мы семьей уехали из Тувы, эти кошмары прекратились, зато теперь во сне я полол бесконечные грядки, выкашивал полянки в сосновом бору, гадая, успеет ли высохнуть сено до дождя или опять подгниет…
Центр столицы Карелии не произвел на меня впечатления. После Питера, конечно, многое может показаться убогим, скучным, сонным. А что Петрозаводск? Темностенные здания пятидесятых годов, обычные магазины, пыль, мусор. Обычный городок, один из сотен подобных… Я собрался было рвануть к поварской школе, даже выяснил у прохожих, как до нее добраться, а потом передумал. Далековато, да к тому же и целый день в «газели», затем нервотрепка, не явная, но все же ощутимая, со сдачей товара, получением денег. Захотелось просто сесть за столик, выпить пивка.
Подвернулось кафе «Калевала». Я, конечно, зашел.
Обстановка — так, ничего, правда, тоже убогонько. Столы и стулья старые, деревянные, с почерневшим лаком, на каждом засаленный прибор для специй, салфетки в граненых стаканах… Людей немного. В основном воркующие парочки — парень и девушка.
Я сел за свободный стол. Посидел минут пять, ожидая официантку. Но она не появлялась, да ее тут, как оказалось, и не было. Пришлось самому подойти к стойке бара, купить бокал «Балтики № 3», пакет чипсов.
Вернулся на место и расслабился… Да, доделаю завтра дела — осталось семь точек — и, может, в ночь рванем. Или уж послезавтра утром. Доложусь (тьфу ты, армейское словцо вот всплыло!), отчитаюсь перед Володькой, он, конечно, тщательно все проверит, а потом — к Маринке. Она вообще-то не любит, когда я торчу в буфете, наблюдаю за ее работой, — ей почему-то стыдно, — но после разлуки, думаю, перетерпит.
Приглашу ее куда-нибудь. В кино или в бильярд сыгрануть. Ей бильярд нравится… Или просто куплю торт, шампанское, посидим дома… Родителям надо бы письмо написать. От них чуть ли не каждую неделю приходят, а мне все не до того… Продолжают советовать в институт поступать. Может, действительно попытаться, тем более что Володька не против. На заочное, в Педагогический. Попытка не пытка, а я в любом случае ничего не теряю. Поступлю — хорошо, не поступлю — так и черт с ним…
«Ледовое побоище — тыща двести сорок второй, — машинально проверил я свои знания, — отмена крепостного права — тыща восемьсот шестьдесят первый»… Да, кое-что еще помню, но за этими датами мне сейчас ничего не увиделось. Никаких картинок, иллюстрирующих историческое событие, как бывало раньше, когда от одного словосочетания «Ледовое побоище» тут же в воображении возникали псы-рыцари в глухих шлемах с крестообразными прорезями для глаз и носа, Александр Невский с лицом актера Черкасова, произносящий громовым голосом: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет!»; не было теперь и новгородских ратников с дубинами и топорами, черной воды Чудского озера… Остался просто заученный когда-то набор цифр — 1242.
При желании я, наверное, смог бы навспоминать штук двести исторически значимых фраз, только — зачем?.. И как буду учиться на историка, на учителя истории, если мне история давно уже неинтересна…
— Свободно?
Я дернулся от неожиданности, подвинул ближе к себе бокал с пивом.
— Да, конечно.
Напротив уселась девушка. Лет двадцати, может, чуть старше, светловолосая, довольно симпатичная, но с унылым, кислым лицом. И свое мороженое она стала есть так уныло, что я не смог не предложить:
— Может, лучше пива выпьете? Или вина?
— А что такое? — Она подняла неожиданно темные для ее светлых волос и бледноватой кожи глаза; почти черные глаза.
— Да так, — усмехнулся я, почему-то смутившись, — что-то без радости вы это мороженое… хм… вкушаете.
Раз уж нет ни сил, ни желания гулять по городу, так хоть вот с девушкой петрозаводской пообщаться. Тем более если сама подсела.
— Ты угощаешь? — Она прищурилась подозрительно.
— Естественно. — И я похвалился: — Удачный сегодня вышел денек.
— Чего ж удачного?
Бокал мой был еще почти полон, девушка не особенно и понравилась, но что-то толкало изображать из себя крутого…
— Это, — ответил ей чуть игриво, не теряя, правда, серьезности делового человека, — коммерческая тайна… Ну так как — пива? Вина?
— Лучше вина, конечно. Крепленого. — И уже вслед мне послала уточнение: — Только не портвейн. «Изабеллу» или «Южную ночь».
Я опять усмехнулся.
«Изабелла» с красной этикеткой, шестнадцать градусов, в кафе «Калевала» нашлась. Я взял двести граммов и два бутерброда с сыром…
— Ну, давай за знакомство!
Девушка слегка оживилась, даже представилась:
— Меня, если что, Валей зовут.
— У, а меня — Роман.
Чокнулись, я пивом, она вином. Глотнули.
А она все-таки ничего. Наверно, карелочка… На том заводе, где мы проходили практику, были молоденькие поварихи и судомойки, и кое-кто из наших парней успевал с ними понежиться… Может, врали, а может, и нет. И очень хвалили этих карелочек в плане секса… Для меня же, дурака, главным тогда было набить поплотнее желудок…
— Ты сама местная? — забросил я удочку. — Ну, в смысле петрозаводская?
— Угу. — Лицо ее снова стало унылым. — А ты откуда?
— Из Питера. Здесь, так сказать, по делам. — Я допил «Балтику» и поозирался по сторонам; захотелось курить, но пепельницы на столе не было, и из посетителей никто не курил. Пришлось спросить Валю: — Не знаешь, здесь курить-то можно?
— Можно. Только пепельницу надо у бармена взять.
— О'кей.
Я снова подошел к стойке, взял блюдце, которое играло роль пепельницы, заодно купил еще бокал «Балтики».
Несколько раз с удовольствием затянувшись «Бондом», признался девушке:
— А я тут служил целых полгода.
— Где? — Она не выражала особого интереса, спросила, кажется, так, из вежливости, но глаза ее смотрели как-то откровенно и жадно, будоража меня. Наверное, это казалось из-за несоответствия светлых от природы волос и кожи и темных, почти черных глаз…
— В поварской школе. — Но тут же уточнил: — Вообще-то меня сначала в Сортавалу призвали, в пограничные войска, а потом уже сюда перевели, учиться на повара. Вот учился…
— Хм, — девушка покривила губы, дескать, улыбнулась, — готовишь, значит, хорошо.
— Не жалуюсь.
— А жена?
— Что — жена?
— Ну, жена рада, что хорошо готовишь?
Я глотнул свежего пива, пожал плечами:
— Может, и рада была бы, да нет ее. А если честно, главная задача армейского повара не во вкусности, а чтобы у личного состава поноса не было… Представь, на заставе служит человек пятнадцать, и у всех понос от какого-нибудь борща вкуснейшего. Ведь так и границу можно без присмотра оставить. Хотя и черт с ней… У тебя линзы, что ли?
Валя посмотрела на меня долгим, проникающим каким-то взглядом.
— Ага, линзы, с миллионеркой сидишь! — Она опять изобразила подобие улыбки, взяла бокал с вином, отпила.
— Линзы, кстати, давно уже не признак богатых. За пятьдесят рублей три пары можно купить. И разных цветов. А волосы у тебя от природы такие?
— Уху.
— Оригинально и красиво, — решил сделать я комплимент.
— Спасибо… Только мало это мне помогает по жизни.
— В каком смысле?
— Да в любом. Давай лучше выпьем.
— Давай, что ж…
Мы чокнулись, сделали по глотку.
— А ты чем занимаешься? — спросила Валя и тут же вспомнила: — А, это ведь у тебя коммерческая тайна.
— Да нет, почему… Обувью торгую. — Я отвалился на спинку стула, вздохнул устало, но и удовлетворенно. — Привез вот партию, теперь разбрасываю по магазинам. Весенне-летние модели.
— Спасибо, не даете нашим женщинам в кирзачах ходить.
Уловив в ее словах издевательство, я стал раздражаться:
— А что, плохо, что ли, им? Да без нас бы и ходили в каких-нибудь колодках фабрики «Скороход»… И хорош иронизировать. Нормально ведь сидим, общаемся.
Она снова взглянула на меня. Теперь в глазах почти извиняющееся выражение. И голос стал мягче, просто грустный:
— Я по жизни такая. Из-за этого и торчу здесь без копья в кармане… и, — она поглядела на людей за соседними столами, — тошнит от всего, от всех.
— Н-да, тяжелый случай.
Не очень-то благодушная получается беседа после трудового дня… Я закурил. Валя тоже вытянула сигарету из пачки, но перед тем, как щелкнуть зажигалкой, для приличия спросила:
— Можно?
Я кивнул, конечно. Что еще оставалось?
— Я редко курю. Если выпью только или разволнуюсь, — посчитала она нужным оправдаться. — Сейчас вот что-то разволновалась. Как-то все…
— Надоело? — усмехнулся я.
— Ну да…
— А вот мне однажды надоело так, по-настоящему, я сел и приехал в Питер. Делом занялся… — Я понял, что меня понесло. — Теперь как белка кручусь, поездки вот, то-сё, зато нет времени депрессовать. Двести с лишним точек, где мой товар продается. Документация, поставщики, налоги, крыша… Но, понимаешь, хоть по вечерам с ног валюсь, сплю, бывает, по три часа, а в душе как-то так хорошо…
— Везунчик.
— Не глумись, — я поморщился, — я же серьезно…
— Глумятся знаешь над кем? Или над святыми, или над трупами.
— А ну тебя. — Мне стало обидно. — Села за мой столик, вино мое пьешь и начинаешь тут же… Иди вон, — я кивнул направо, где молча пили водку трое парней, почти превратившихся в мужиков, — их подкалывай. Посмотрим, как они реагировать станут. Вряд ли, думаю, рады будут…
— Ну все, извини. Просто не могу я иначе теперь. Я не со зла… — Она вздохнула, покрутила пальцами ножку почти пустого бокала. — Слушай, ты бы не мог еще бутербродик купить? Есть очень хочется.
Я посмотрел на нее; она не отвела глаза. Красивые, почти черные, горячие и какие-то грустные, одинокие, затравленные…