— Зайдем глянем? — предложил я.
— Можно, — с готовностью согласился Андрюха. — Можно и продихустировать.
В итоге застряли в этом «Тереке» до закрытия, до полуночи. Выпили кувшина по три «Хванчкары», шашлыка съели бессчетно.
Андрюхину «девятку» бросили там же, где стояла, поймали частника. Он развез нас по домам.
В умиленно-добром настроении, представляя себя попировавшим горским князьком, с коробкой конфет и бутылкой «Мерло» я добрался до дому. Открыл дверь своим ключом и с порога позвал:
— Мари-иш, ты дома, солнышко? Иди встреть своего Ромашку!
Давно я так не изъяснялся, но сегодня ведь особенный день. Сегодня я снова стал полноценным мужчиной, и Марина снова стала мне по-настоящему необходима, желанна…
Она не выходила ко мне, хотя горел большой свет на кухне и торшер в комнате… Я еще раз позвал ее, недоумевая, поставил вино и конфеты на тумбочку и принялся разуваться… Может, мы просто утром второпях забыли выключить электричество, а я распинаюсь?.. Но тогда где же Маринка, ведь уже чуть не час ночи?
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, проковылял на кухню. Долго глядел на «Мерло», решая, выпить бокальчик или повременить; в животе была чугунная тяжесть, и в то же время казалось, что еще несколько глотков вина помогут избавиться от нее… Нет, все-таки погожу до прихода Маринки. Вместе с ней… Интересно, где она шляется? Ох, лучше лечь…
Заметил ее не сразу. Уже устроился на диване, стал вытягивать ноги, но они уперлись во что-то мягкое… нет — мягко-упруго-теплое. Живое.
Я приподнялся, помню, кряхтя, придерживая левой рукой готовый лопнуть живот… Она сидела в углу дивана в своей старой черной водолазке, которую давно не носила, в черной юбке; волосы, гладко зачесанные к затылку, как у классических «синих чулков», открывали строгое, окаменелое лицо. Она смотрела прямо перед собой, куда-то в район плинтуса у противоположной стены.
— Ты чего такая? — трезвея, спросил я.
Она не ответила, даже не повернулась на мой голос, лишь губы дернулись, будто собираясь вот-вот расползтись… Секунда-другая малоприметной борьбы — и снова окаменелость.
— Марин?.. Эй, ты меня слышишь?
Откуда-то снизу, трудно, кое-как, пополз к непослушной голове страх. Но сильнее страха была досада — досада, что нельзя спокойно устроиться на диване, замереть, не спеша переваривать шашлычок, наблюдать, как играет во мне вино…
Я протянул руку и лишь чуть-чуть коснулся ее плеча. Она мгновенно вскочила и отпрыгнула от дивана. Ох, черт возьми!..
— Да что случилось-то, блин! — почти выкрикнул я. — Скажешь ты по-человечески?..
И эти мои полувыкрики оживили ее, она задрожала, как-то театрально сцепила пальцы, и вот короткими очередями полетели в меня слова-пульки и все попадали, дырявили череп, застревали в мозгу.
— Скажи… только не ври… только честно… Я думала, это у меня… что у меня женское… так бывает… Сходила в консультацию… анализы взяли… а сегодня… — ее голос стал тоньше, — сегодня сказали, что… что у меня… — Хруст пальцев. — Господи, как стыдно! — Она не воскликнула, а скорее пожаловалась, пожаловалась даже не мне, а этому своему Господу…
Я понял, что случилось, и теперь только ждал того самого, последнего, слова, чтоб убедиться. Просто ждал, не пытаясь, боясь представлять, что будет, что мне придется делать, говорить дальше.
А она смотрела на меня, ее губы прыгали и кривились; она, наверно, думала, что я не выдержу и сам скажу то последнее слово. Но я молчал. Досада сменилась злостью, злобой — ведь она возвращала меня, обновленного, полного сил, жажды жизни (отяжеление от вина и шашлыка, ясно, не в счет), возвращала в кошмар недельной давности…
— Скажи… ну скажи, — снова закусали мозг слова-пульки, пожалуйста… Ты ведь понимаешь… Я вижу… Роман!.. Я тебя хорошо… хорошо знаю… Скажи…
— Что сказать? — делая голос раздраженным, но и не понимающим, спросил я.
— Скажи, у тебя ведь?.. — Ее руки молнией взлетели к лицу, ладони закрыли его, будто спрятали; и из-под ладоней, глуховато, не по-живому спокойно, она наконец выговорила: — Сегодня мне сказали, что у меня гонорея.
Пауза. Я взял с ночного столика сигарету и закурил.
Марина стояла посреди комнаты, во всем черном, босиком, прятала лицо под ладонями. Я помалкивал, я размеренно втягивал и выпускал дым. Ни о чем не думал, а просто ждал. Как перед телевизором, сидел и ждал, что будет дальше.
Кончилась сигарета. Я затыкал оплавленный фильтр в пепельнице. Марина продолжала стоять. Я не выдержал:
— Ну и что?..
— Что… Я жду от тебя… — Тот же не по-живому спокойный голос. — Я жду… Ведь это ты…
— Что — я? Почему?
— А… — Она сбросила руки с лица. — А кто?! — Глаза вцепились в меня то ли ненавидяще, то ли с надеждой. — Кто, скажи?! Кроме тебя, я больше… я больше ни с кем…
Я невольно усмехнулся, вспомнив, как во время болезни представлял ее в темном ленсоветовском закулисье с каким-нибудь гонорейным.
— Да, ни с кем! — взвизгнула она, поймав усмешку. — Слышишь, ты!.. Отвечай сейчас же… Роман, отвечай!
— Что отвечать?
— Ты… Это ты меня з-заразил?
И опять пауза. Мы смотрели друг на друга. Я не видел свое лицо, но надеялся, что оно утомленное и досадливое, как у нормального, слегка подпившего после работы, не совсем понимающего, в чем причина истерики, парня, а у нее зато были в глазах и ненависть, и надежда, и горе, и презрение — все в кучу… И лицо-то у нее, оказывается, совсем не симпатичное — вот исчезли выражения приветливости и радости, и оно сделалось почти безобразным.
— Отвечай, Роман.
— Нет, — твердо сказал я и вытряхнул из пачки новую сигарету.
Она зарыдала. Не упала на диван, или в кресло, или на пол, а осталась стоять. И ладонями больше не прикрывалась. Рыдала, как обиженная дошкольница.
Ну а что мне надо было сделать? Взять и сознаться? «Да, это я. Я переспал по пьяни в Петрозаводске — и вот. Прости, Марина! Прости, ради бога!» Так?.. И тогда уж точно начнется — вот какой я, оказывается, подлец, почему же раньше ей ничего не сказал… Да, раньше надо было поступать по-человечески, а теперь поздно. Поэтому лучше просто сказать:
— Ладно, Марин, ну, успокойся. Все будет нормально. Это легко лечится.
Тут же, будто она только и ждала, что я начну успокаивать, из нее полилось, полилось вперемешку со слезами:
— Я… я с ума сойду! Скажи мне честно. Я прошу, пожалуйста! Скажи, признайся… Ведь это же ты… Ты один. Один!.. Ведь я видела… просто замечать не хотела… Зачем теперь-то трусить? Рома-ан… Я же с ума сойду!.. Я-а… — Слезы пересилили, слова захлебнулись в них.
И тут я поддался, совершил ошибку. Признался.
— Да. Помнишь, ездил в Петрозаводск? В кафе там познакомился… ну и по пьяному делу… Случайно, даже и не хотел… Даже и не получилось. Так…
Я еще бормотал, а Марина уже сбрасывала в пакет бутыльки с трюмо, вытаскивала из тумбочки свои трусы, лифчики. Казалось, она больше меня не слушает.
— Марин, перестань. Это лечится за неделю, — попытался я остановить ее. — Давай спокойно решим…
Она побежала в прихожую, шмыргая носом, моргая мокрыми глазами. Из пакета торчала кружевная окантовка чулка.
Я сунул сигарету в пепельницу, упал на подушку. Слушал возню одевающегося человека, полчаса назад еще родного, а теперь… И что это за театральность — в два часа ночи хватать вещички и уходить? На коленях, что ли, у нее прощения надо вымаливать? А потом всю жизнь упреки выслушивать при каждом удобном случае. Да пускай катится… И я ответил на звуки ее торопливого одевания:
— Ну и катись, идиотка!
Часть четвертая
1Вернулся Володька до того изменившимся — и не поверишь, что уезжал на каких-то неполных четыре дня. Даже после январского тура он, кажется, выглядел куда менее отдохнувшим и готовым к новым свершениям.
Поздоровался со мной почти официально, как большой, не терпящий панибратства начальник со своим первым замом.
Устроился за столом, положил перед собой руки, поиграл пальцами.
— Присаживайся, — указал кивком на стул сбоку.
Я присел. Хотел было бросить ногу на ногу, но потом передумал.
— Как тут без меня?
— Да все вроде нормально, — стал я докладывать. — С трех точек принесли деньги. Лежат в верхнем ящике, в конверте. Там же и список, откуда.
Володька достал конверт, заглянул, кивнул удовлетворенно. Я продолжил:
— Приезжали из «Весты-М», взяли три коробки… Сейчас, — нашел в блокноте модели женских туфель, назвал. — Накладная тоже в конверте… Еще звонила твоя сестра, Татьяна. Требовала вернуть ей дубленки, еще там что-то…
— Да, я в курсе. — При упоминании о Татьяне шеф заметно помрачнел. Правильно, что не отдал. Это имущество… хм… арестовано.
— Раз десять звонила, — решил я сгустить краски, — обзывала всяко, кричала. Я отвечал, конечно, что без тебя не имею права…
— Раз десять звонила, — решил я сгустить краски, — обзывала всяко, кричала. Я отвечал, конечно, что без тебя не имею права…
— Правильно, правильно. Молодец. А ты чего зеленый такой?
— Да так… — пожал я плечами, но Володька догадался:
— Бухал по полной, да? Или опять на личном фронте проблемы?
— Так, небольшие есть…
— Ничего, скоро в отпуск отпущу. Хочешь, езжай к родителям, — Володька прямо на глазах стал превращаться из большого начальника в доброго дядю-волшебника, — хочешь, на море. На Черном море хоть был?
— Нет пока. — Мне неловко, муторно сделалось от такой его доброты, и я быстро сменил тему разговора: — А ты как съездил? Решил вопрос?
— Реши-ыл… В следующий четверг переводим деньги. Представительство зарегистрировали на одного араба. Наш человек. Занимался бижутерией довольно успешно. Вот согласился стать нашим официальным директором.
— А при чем араб-то?
— Ну, там иначе нельзя. Только на местного жителя можно регистрировать. То-то у них каждый пятый — миллионер.
— Ясно, — вздохнул я; вообще-то хотелось услышать от Володьки более внятные объяснения, зачем ему все-таки представительство и почему именно в Дубае, и я уже собрался было спросить об этом, но Володька встряхнулся, хрустнул суставами пальцев и, точно решившись на нечто безрассудное, предложил:
— А давай-ка, что ли, по пивку! Весна как-никак!..
— У, всегда готов, — конечно же, согласился я. — Приезд обмоем, остальное…
В летнем кафе на берегу канала Грибоедова Володька голосом забубенного кутилы велел продавщице:
— Значит, три пакета фисташек, две «Балтики» третий номер и две нулевой.
Я сперва обалдел, а потом чуть не захохотал от этого — «нулевой». Какой контраст, действительно, между отчаянным тоном и двумя бутылками безалкогольной нулевки в итоге… Да, достойная встреча весны…
А весна с каждым днем крепла, расцвечивала мир веселыми красками; она распускалась, как огромный цветок. И каждый день был для меня мучением… Впервые я проводил весну в Питере, был свободен от лихорадочной работы на огороде, был при деньгах. Только — что толку…
Все свободное время я бродил по городу, даже зонтик купил, чтоб не мокнуть под частыми короткими ливнями; неспешным шагом я добирался в район Лахты и, как какой-нибудь путешественник, достигший края земли, задумчиво сидел на каменистом берегу залива, или бродил вдоль скучного, неживого Обводного канала, или же плутал в гаванях Морского порта.
Дел на складе почти не стало. Он опустел, как будто расширился, потемнел, открыв взгляду серые бетонные стены. Бухгалтерша по средам теперь не появлялась, Володька мотался по каким-то своим делам. Каждое утро я звонил ему и кисло спрашивал: «Я не нужен?» — и получал в ответ: «Нет, сегодня отдыхай. Если что, скину сообщенье на пейджер». Да, сразу по приезде из Дубая Володька подарил мне пейджер, и я испугался, предвидя массу дел, поручений, мотание по точкам, а в итоге получилось как раз наоборот. Я гулял по улицам, дурея от безделья и одиночества, а пейджер молчал, лишь бесполезно оттягивая карман.
Природа, конечно, преподносила разные дни — то лил дождь, дул ветер, иногда почти снеговой, но в памяти оставались лишь солнечные, ласковые дни, такие, когда губы сами расплываются в улыбке, а плечи расправляются, выпячивают грудь вперед, и кажется, от одного воздуха становишься сытым и здоровым.
Хорошо (да что там — просто-напросто необходимо!) проводить такие дни с девушкой. Покупать ей цветы, говорить какую-нибудь романтическую чепуху, смешить, обнимать, прижимать к себе… Дышать, так сказать, весной и ее волосами… А ее вот не было.
Несколько раз я пытался поговорить с Мариной в буфете Ленсовета. Сперва перед тем тихонько стоял в дверях в полумраке и наблюдал.
С вежливой, профессиональной улыбкой она выслушивала от клиентов заказы, ловко подавала им кофе, тарелки с борщом и шницелем, уверенно стучала по клавишам кассы; чуть кокетничала со знакомыми… Она была такой же, как раньше, такой близкой, родной, и казалось — все наладится.
Наглядевшись, настроившись, я отлеплялся от двери, шагал к стойке. «Привет!» — и делал лицо радостным, наверное, симпатичным, она же, наоборот, каменела, сжималась, даже отступала от разделяющего нас барьера, будто к ней подходил не я, с кем она проспала в одной постели четыре с лишним месяца, а какой-то урод или бешеная собака.
«Марина, давай поговорим», — просил я. «Нет, — она коротко дергала головой, — не о чем. Все кончено». Это «все кончено» бесило меня — такое притворно-высокопарное, театральное, как ее черная одежда в ту ночь, как стихи какой-нибудь Гиппиус или Бальмонта. И после «все кончено» я не мог, ясное дело, говорить просительно, спокойно, я действительно бесился: «Слушай, мы ведь так хорошо и долго прожили вместе. Что, скажи, тебе было плохо?! И из-за какой-то случайности, пустяка!.. Ведь это со всеми может случиться…» Под мои слова она что-то там делала под стойкой, считала, кажется, на калькуляторе, опустив лицо, не обращая на меня никакого внимания… Так и подмывало схватить ее темные, густые волосы и найти глаза, говорить, видя их… Потом, конечно, подходил очередной клиент и лениво заявлял: «Тефтели с фри и салат. И кофе черное, двойное». И Марина преображалась, радовалась этому подошедшему, будто избавителю.
«Сука! Дура!» — выкрикивал я про себя и скорей уходил из буфета, из этого проклятого Ленсовета.
Я плелся по Каменноостровскому, безупречно, беспросветно прямому, как кладбищенская аллея, а потом, устав, находил скамейку и вспоминал, с приятной тоской и жалостью к себе, наше с Маринкой житье…
Как она возвращалась с работы и укладывала меня, пьяненького, «спатиньки», вспоминал ее ласки, ее, такую уютную, когда сидела с ногами в халатике на диване и вязала, постукивая спицами; вспоминал, как прощались по утрам на «Сенной»… Но хорошее невольно и как-то желанно сменялось другим. Вот одна из наших ссор из-за телевизора — по одной программе шел тягомотнейший фильм «Английский пациент», который ей очень хотелось досмотреть, а по другой начался матч «Спартака» с «Интером»… Стали препираться вроде полушутя, а в итоге у нее дошло аж до слез. Убежала на кухню, пришлось успокаивать. Пока успокаивал, сам разозлился: «Этот фильм дурацкий будут еще сто раз повторять, а в футболе все здесь и сейчас». Она обозвала меня эгоистом, единоличником, я плюнул и ушел смотреть матч. Потом не хотела со мной спать ложиться…
Или как мы делали субботние покупки в супермаркете. Я катил тележку, а она уверенно, по-хозяйски, складывала туда печенье, чай, кофе, пачки спагетти, банки консервов, йогурты, сыр, творог, фарш, рыбное филе, нарезку слабосоленой форели, гроздья бананов, лимоны, огурцы, «Утенка» для мытья унитаза, «Фейри», салфетки, рулоны туалетной бумаги. Да, нагружала тележку так уверенно, а платил, платил-то я — половину своей двухтысячной зарплаты она отдавала родителям… Или еще — одно время ей очень нравился боулинг, чуть не каждый вечер она тащила меня играть. А час стоил триста с лишним рублей, и платил опять же, само собой, я… Да и вообще, мало ли я ей делал хорошего, покупал, дарил всякого. Теперь же — «все кончено». Ишь ты как! Сука!..
Еще родители засыпали письмами. Посеяли уже редиски столько-то грядок, заложили парники, высадили в теплицах с подогревом помидоры, перец, ждут меня на лето, без меня не справиться с объемом работы. Ждут, конечно, с невестой…
Последние письма я лишь распечатывал, убеждался, что они живы-здоровы, и бросал в урну. Ответы писал на полстраницы и одно и то же: «У меня все по-прежнему… много работы… расширяем торговлю… питаюсь хорошо… Володька передает привет… погода стоит отличная… был опять в Эрмитаже, смотрел… передавайте привет тем-то и тем-то… приеду, как только Володька отпустит, а он обещал… Всего вам самого лучшего!»
Вечером, кое-как добравшись на отяжелевших ногах до дома, я стучался к соседу Сергею Андреевичу и предлагал, доставая из кармана бутылку водки: «Как, выпьем?» Он, по обыкновению, виновато улыбался и, конечно, кивал.
2— Да ладно, Роман, не переживайте вы так! Всяко в жизни бывает, все еще образуется…
Впервые за семь с лишним месяцев наших с ним совместных вливаний и монологов соседа сегодня долго говорил один я. Рассказал про пять лет в деревне, про Володьку, который меня вытащил, про Петрозаводск и ту девку со светлыми волосами и черными глазами, про гонорею, Маринку, про несчастных самок возле Крестов, про себя, одинокого, нескладного, неправильного какого-то… Вот устал, замолчал, и Сергей Андреевич меня, как мог, успокаивал:
— Жизнь вообще штука сложная. По ней — как по минному полю: один шаг сделал — нормально, другой — может и шарахнуть. А шарахнет, так потом в себя приходишь черт знает сколько… Я вон как жизнь профукал, выть хочется… Квартирка-то однокомнатная, вдвоем с матерью давились, какая уж тут жена еще… А теперь ни матери, ни жены. Какой я теперь жених полтинник почти…