Нет, погожу, переживу. По крайней мере дождусь Володьку. Впрочем, через час-другой я покину этот дом. Постираю спокойно в «Дизайне». А завтра, уже через сутки, буду в поезде…
Как назло, дразня и смущая мой план, стало мечтаться, что Володька возвращается радостный и сияющий, с шампанским. Еще на пороге кричит: «Живет! Поймали подонка!» И все как прежде, нет — даже лучше. Меня посылают в Дубай работать при представительстве. Конечно, не руководить, а так, кем-нибудь неприметным, чтоб не надо было знать английский, общаться с деловыми людьми. Просто, как здесь, но только там… Море, вечное лето, девочки со всего мира, водные мотоциклы, теплый песочек…
— Слушай, Володь, — начал я, когда мы после невкусного, Юлей приготовленного подобия ужина остались на кухне вдвоем. — Я вот сказать хотел…
— Погоди, — перебил он. — Это от твоих носков опять так несет?
— Да вроде…
— Ну, сменить надо. То-то Юлька сидела куксилась.
Какие тут, блин, носки?! Я кивнул и скорее продолжил о важном:
— Вот сказать хотел… Я с девушкой познакомился. С месяц уже встречаемся… Вчера она предложила к ней переехать. Вот не знаю…
— Где живет? Как зовут?
Эти вопросы меня огорошили — я ожидал удивления, может, шуточки, а тут такая бесцветная деловитость… И я опасно долго не отвечал, просто не знал, что ответить. Зато потом сыпанул первым пришедшим на язык:
— Лена, в Веселом Поселке живет.
— Хм, и так прямо к себе зовет?
— Ну да. А что? — Я сделал вид, что обиделся его усмешке. — Она одна, отдельно от родителей. Попробуем, может, все нормально… Ты как?..
— А что мне-то… Дело твое. — Кажется, Володька поверил и отнесся к моему заявлению спокойно. — Сам решай. И когда собираешься?
Я вздохнул тяжело, давая понять, что процесс переезда мне не очень-то приятен, но другого выхода нет:
— Да сегодня бы надо… Она ждет… договорились.
— Симпатичная хоть?
— Так, ничего. Правда, старше меня на год, — приврал я для убедительности, — но так не заметно.
Володька опять усмехнулся, стал наливать в чашку заварку, а я, не теряя времени, пошел собирать вещи. И когда уже набил обе сумки, вспомнил про деньги. Попросить или нет?.. Да, надо… Да он просто обязан — я же работаю, рискую… Вернулся на кухню.
Володька, согнув плечи, сидел за столом, перед ним — пустая чашка.
— Извини, я еще хотел… если можно…
Он поднял на меня тяжелые, затравленные какие-то глаза:
— Что?
— Ну, насчет денег…
— Сколько?
— Пятьсот… или семьсот.
Володька взял с телефонной тумбочки бумажник, раскрыл. Запестрели разные дисконтные карты, золотые прямоугольнички с надписью «Гость клуба», Володькино фото на каком-то пропуске. А денег, насколько я смог заметить, там было не очень-то… Покопавшись в ячейках, он вытянул пятисотку, потом еще два стольника.
— Хватит?
— Угу… Спасибо, Володь.
Когда я притащил в прихожую свои сумки, он удивился:
— Ты все, что ли, собрал?
— Ну да.
— Гляди, разругаетесь — придется обратно ведь… Надсадишься так.
— Зачем так пессимистично, — улыбнулся я, больше обрадованный тем, что процесс ухода получается легче и глаже, чем я представлял.
— Ну что ж, — Володька протянул мне руку, — успехов на новом месте!
Я ответил на его пожатие крепким своим:
— Спасибо! — и, повернувшись в сторону большой комнаты, громко, с неприкрытым облегчением объявил: — До свидания!
Юля не отозвалась. Ну и хрен с ней, со стервой драной. В душе я пожелал ей всего наихудшего.
— Кстати, — неожиданно деловой тон Володьки после нашего достаточно теплого прощания насторожил, даже испугал, — ты завтра будешь на складе?
— Конечно! — Я поспешно кивнул.
— Посиди до обеда. Люди должны подъехать, компьютеры посмотреть, мебель…
— Зачем?
— Ну, продать думаю, — нехотя пояснил шеф, — все равно склад надо обратно сдавать… Посиди там, короче, до трех. Если не подъедут свободен.
— Добро.
Володька открыл дверь, я повесил одну сумку на левое плечо, другую на правое и, переваливаясь, как откормленный гусь, поплелся к лифту.
Уже на улице вспомнил, что забыл забрать носки из-под дивана. Неудобно. Хотя хрен с ними — пускай остаются на память…
5Переночевал в «Дизайне»; на соседней кровати храпел какой-то командированный, и я то и дело просыпался от этого храпа, нет, даже не храпа, а беспрестанно меняющего тональность рычания… Часов в шесть у него зазвенел будильник, и лишь когда после завтрака и долгих сборов он покинул номер, я отключился по-настоящему.
Спал без снов и хорошо. Проснулся отдохнувшим, свежим до опустошенности. Посмотрел на часы — почти двенадцать. Вставать впервые за долгое время (может, даже со времен жизни с Мариной) совсем не хотелось, и я не вставал. Лежал и наслаждался тишиной, свободой, ярко освещенной, прямо, как говорится, залитой солнцем комнатой, хотя и убогой, — пять кроватей с полосатыми покрывалами, пять тумбочек, маленький шкаф без дверцы и на круглой палке пустые плечики, — да, убогой, зато моей почти на сутки. Почти моей. Только бы сосед-командированный подольше не возвращался да новых не подселили…
Надо купить еды в дорогу… Неподалеку от гостинички была кулинария, рядом — дешевое кафе с романтическим названием «Бахус», где я пару раз перекусывал… Нехотя, со стоном зевая и потягиваясь, я поднялся, оделся, сполоснул рожу в совмещенной с туалетом умывалке без ванны, как и положено в старинных квартирах.
Несколько раз в течение дня Володька присылал на пейджер: «Срочно сообщи, где находишься!», но я, естественно, молчал. Обнаружился вдруг Андрюха: «Надо встретиться. Позвони». Интересно… Только поздно. Вот если бы вчера. А теперь я уже не хотел никаких разговоров, общений, встреч, дел — ничего и никого, с кем связывал меня прошедший год. Год здесь. И осталось теперь лишь одно дело — уехать отсюда.
Чтоб чем-то занять себя, я долго бродил по магазинам. Наконец купил десяток вареных яиц, полбуханки колбасного хлеба, несколько помидоров и длинный огурец, пачку кефира, копченый окорочок. Получился увесистый пакет. Да, мало мне сумок…
Прав Володька — с этими сумками немудрено надорваться. До вокзала не проблема доехать, но завтра предстоит целый день в Москве, а еще через три дня — Абакан, километровый переход с железнодорожного вокзала на автобусный, а там еще по деревне тащиться… Неужели я так скоро снова там окажусь?.. И все — снова как было?.. Посмотрим.
А огурцы, наверное, как раз для продажи пошли. И клубника «виктория»… Да, к самому базарному времени подоспею… Как там родители без меня? Бросать на целый день избу, огород вряд ли решатся. Мама наверняка ездит одна, на автобусе… Я лег на кровать поверх покрывала… Вместо пятиместного номера перед глазами был теперь столько раз перекопанный моими руками огород, ровные полосы грядок, блестящий на солнце целлофан теплиц, зеленые стены гороха… Совсем как в реальности я разглядывал кур и пытался определить, каких из старых родители оставили на этот год; я ощущал прохладу кроличьих ушей и гладкую шерстку… Видел пруд, избы на той стороне, цепь холмов за деревней, где растет дикая, несравнимая по сладости и ароматности с садовой клубника… Я, чистосердечно злясь на себя, пытался отогнать эти видения, хотя и догадывался — они необходимы, они готовят меня к той, прежней и будущей, жизни.
Ну, к черту! — я пока что в Питере, до деревни четыре дня и пять ночей пути. Надо жить настоящим.
Соскочил с кровати, занялся перебиранием вещей в сумках, пытаясь найти то, что не жалко оставить. А то ведь действительно — надорвусь… Почти вся одежда новая, достаточно дорогая. Неплохо я, оказывается, прибарахлился. Конечно, выбрасывать жалко. Как-нибудь уж доволоку, зато года на три вперед об обновах думать не надо. Кроме обуви.
Хм, да, занимался торговлей обувью, а остался в уже потасканных летних туфлишках. Знал бы заранее, отправил бы родителям посылку: отцу зимние ботинки на меху, маме что-нибудь, себе про запас…
Часов в семь вечера вернулся сосед. Буркнул приветствие, с помощью кипятильника заварил чаю, порезал колбасу, хлеб. Молча и долго жевал, сидя спиной ко мне. А я складывал обратно в сумки свои пожитки, сунув в тумбочку (может, горничная потом подберет) малосимпатичную мне клетчатую рубаху и застиранные коричневые плавки с кармашком для денег…
Поезд отходил в половине одиннадцатого. Я кое-как дотерпел до половины девятого, валяясь на кровати и стараясь не размышлять, оценивать, правильно ли поступаю с отъездом, честно ли; не окажется ли этот шаг роковой ошибкой. Потом не выдержал и, погоняемый потребностью хоть как-то действовать, пошел к метро. Лучше так.
В центральном зале вокзала, перед выходом к платформам, пышный, пенный бюст Петра Первого. Раньше, лет десять назад, на этом месте была белая, напоминающая огромный бильярдный шар голова Ленина. Под ней, помню, по вечерам сидели неформалы и пели песни «Алисы» и «Зоопарка». Милиционеры то гоняли их, то стояли рядом и притопывали в такт рок-н-ролльным рифам…
Мы с Володькой и еще парнями из нашего училища чуть не каждый вечер приезжали сюда, на Московский вокзал — «на Москарик», — покупали пирожки-тошнотики за семь копеек и пару бутылок «Жигулевского» на всю ораву (на большее обычно денег не набиралось) и бродили по вокзалу и его окрестностям.
В то время места здесь, кажется, было куда больше. Четыре зала ожидания, несколько, конечно, бесплатных еще туалетов; в одном из них мужском, огромном, со множеством каких-то отсеков, закутков — можно было посмотреть «крокодильчика». Так называли женщин, которые за три рубля распахивали плащ или пальто и с минуту показывали давшему деньги свое голое тело, пританцовывая при этом, а мужчина, посмотрев, обычно запирался в кабинке. Иногда нам везло и удавалось зацепить взглядом кусок женского бедра, или грудь, или темное пятно волос под животом… В круглосуточном буфете вели интересные беседы загадочного вида люди, похожие на спившихся штирлицев, и то и дело слышались слова «совдепия», «гэбуха», «Посев», «самиздат», «Солженицын». Тогда, в восемьдесят девятом, это еще притягивало слух… Один из залов ожидания (а во все вход был свободный) оккупировали бомжи. Даже не бомжи, а беженцы, хотя этого слова в то время не было в повседневном обиходе. Они разделили зал ожидания одеялами и шалями на отдельные как бы комнатки, на растянутых веревках сушилось белье, на свободном пятачке у входа играли дети, мужчины спали на скамейках. С виду национальность этих людей была вроде какая-то азиатская, но они не напоминали таджиков или узбеков, а скорее были по облику ближе к русским и разговаривали по-русски. И несмотря на вонь прокисшей еды, немытых тел, на вообще ужас такой жизни, многомесячной вокзальной жизни, виделась упорядоченность и стремление к оседлости… Я, бывало, подолгу стоял в дверях, наблюдал за беженцами и воображал себя путешественником, попавшим в поселение не изученного цивилизованным миром племени. Но войти и начать изучение боялся… Не знаю, кто это были. Да мало ли кто — была тогда Фергана, было Приднестровье, Нагорный Карабах, что-то еще, — лихорадкой било Союз по полной программе, переселялись народы вовсю.
На Московском вокзале есть два двора. Тот, что с левой стороны, если смотреть от платформ, ведет к метро, на Невский, на Лиговку, а тот, что с правой, теперь уставлен ларьками, торгующими пивом, чипсами, шавермой, сигаретами; тогда же вместо ларьков стояли лавочки под деревцами, и дворик был малолюдный, почти потайной.
Один парень из нашей компании (уже и не вспомнить, как его звали) утверждал, что там, в этом потайном дворике, снимаются проститутки.
Сколько раз мы наблюдали за девушками, сидящими на лавочках или гуляющими по подобию аллейки, но ничего похожего на проституцию не замечали. И вот наконец-то увидели сидящую одиноко молодую женщину. Именно женщину, а не какую-нибудь семнадцатилетнюю прошмандовку-токсикоманку. Она, эта женщина, была одета слишком легко и ярко для конца октября и вообще походила на проститутку, какими их рисовали в «Крокодиле» и показывали в кино… Мы, пяток пэтэушников, стояли в сторонке и тихо спорили, мечтали, хорохорились один перед другим. Главный вопрос был в том, сколько она берет. Одни говорили, что по десятке, другие утверждали — двадцать пять. И тут Володька заявил: «У меня есть трояк и еще мелочь. Давайте сбросимся и попробуем». Пока собирали и опять спорили, пока устанавливали очередь и гадали, поведет ли она нас к себе или придется на улице, где-нибудь в укромном месте, к ней подсел какой-то взрослый, амбалистый, в спортивном костюме, каких всегда много крутится на вокзалах, и сразу же приобнял; они поговорили, покивали друг другу и пошли… А мы еще часа два спорили, снял ли он ее или это просто ее чувак вернулся откуда-то.
Теперь все проще, все цивилизованней, но мне-то, кажется, остается лишь вспоминать. И о том, что было десять лет назад, и о последнем годе… Это, может, и к лучшему — вспоминать безопасней.
В Москве, благодаря чертовым сумкам, просидел целый день на Ленинградском вокзале. Целый день — это не пара часов.
Сперва погулял по большому залу вокруг головы вождя (и в Ленинграде и в Москве на вокзалах имени друг друга стояли одинаковые Ленины, только в Питере его сменили на первого императора, а в Москве вот оставили), но быстро устал, ошалел от суетни и, купив двухлитровую бутыль кока-колы, перекочевал с Ленинградского вокзала на Ярославский, укрылся в зале ожидания, где надо предъявлять при входе билет. Зато и удобства есть кое-какие — телевизор, относительное спокойствие, сиденья, в которых можно дремать.
Я устроился, достал кипу купленных в Питере газет, от нечего делать развернул «Невское время». Начал просматривать с последней, конечно, самой интересной, страницы… Про футбол статья, сканворд (поотгадываю позже), колонка анекдотов… А вот — на полстраницы — «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам», а ниже, в кавычках: какой должна быть осенняя обувь… И здесь достает эта обувь… Глаза выхватили из текста: «Ботинки, сапожки, туфли «Вивьен Ли» можно смело назвать непреходящей классикой (нубук и кожа, черный цвет, плоские и высокие каблуки)».
Я не сразу и сообразил, что такое «нубук». Показалось, что издалека откуда-то, из другой совсем жизни слово… А, ну, вид кожи такой, как объяснял Володька. Красивая из нее обувь, только непрочная. Здесь же ее осенью носить рекомендуют. Хе-хе, чтоб скорее рвалась и чаще покупали новую — бизнесменам-то выгодно… Заказная, наверно, статья. Может, Володька когда-нибудь заказал, уплатил, ее и печатают, с некоторыми изменениями, время от времени. Ну а что? — вполне возможно… Нет, у нас не было в ассортименте моделей от «Вивьен Ли»…
Читать расхотелось. Попробовал разгадать сканворд, но сразу нарвался на трудный вопрос: «Отход при обработке льна», промучился с минуту, почувствовал, как портится настроение, и отложил газетенку. Лучше не спеша, с удовольствием, ни о чем не думая поесть.
Соорудил на соседнем сиденье подобие стола. Очень вовремя кончился по телевизору сериал и, после рекламного блока, начались десятичасовые новости. «Двенадцать военнослужащих погибли и более двадцати ранены, скороговоркой сообщала дикторша, — при взрыве хранилища боеприпасов в поселке Лосином под Екатеринбургом».
— Внучок, — тихое, вкрадчивое и болезненно посвистывающее над ухом, подай бабушке чего-нибудь.
Я повернулся на голос и тут же отшатнулся. И сморщенное, до коричневости то ли грязное, то ли загорелое лицо старухи тоже отшатнулось, а губы шевельнулись в уточнении:
— Покушать или денежку.
Несмотря на июнь, она была в пальто с истертым каракулевым воротником, в шерстяном платке. Правой рукой держала тряпичную, чем-то туго набитую сумку, а левую приподняла, будто приготовившись поскорее схватить то, что я ей подам.
— Со вчера не кушала, внучок, — так же тихо и вкрадчиво добавила старуха.
От нее терпко воняло давно не снимаемой, не раз, кажется, обмоченной одеждой, чем-то гниющим. Лицо, хоть и бомжатское, не было похоже на морды старых алкашей, да и глаза — ясные, живые… Чтоб скорей отвязалась, дал ей яйцо; она приняла, бережно спрятала в сумку, но не уходила и левую руку снова приподняла, пошевеливала сухими, узловатыми пальцами.
— Что еще? — Я стал нервничать — не получалось не замечать ее, спокойно приняться за завтрак.
— Мяска бы капельку. А, внучок?..
— Идите отсюда!
— Ну что ж так с бабушкой… А?..
Я оглянулся на двери. За столом-вахтой сидел парень в черной униформе, рядом с ним стоял, покуривая, второй.
— Идите, — громче и смелее сказал я старухе, — а то охрану сейчас позову!
Та укоризненно покачала головой:
— Ох-хо, бабушке…
И все же медленно поплелась дальше меж ровных рядов сидений.
Нормального человека просто так, с улицы, хрен сюда пустят, а такие вот — они повсюду. Такие везде пролезут, навоняют, аппетит испортят… Читал когда-то вроде бы у Соловьева: Петр Первый под страхом ссылки в Сибирь запретил нищим просить милостыню кроме как на паперти, а тех, кто давал ее, велел наказывать плетьми. Мудро вообще-то…
Я в детстве не видел нищих, калек, выставляющих свои культи, требуя жалости и денег, — мой родной город Кызыл не для них. Он маленький, какая-никакая столица, он достаточно молодой (основан в тысяча девятьсот четырнадцатом сразу как город), энергичный, вдалеке от железной дороги…
Впервые я увидел просящего милостыню лет в двенадцать. В Красноярске.
Мы шли с отцом где-то в центре, возвращаясь с покупками в гостиницу (отец был в командировке, взял и меня, чтоб мир посмотрел), и снизу вдруг раздалось: «Товарищи, помогите, пожалуйста». Без вызова, без желания обязательно привлечь, а как-то именно по-товарищески. Или это мне так сейчас вспоминается…
Я опустил глаза, приостановился. На доске с колесиками, с несколькими медалями на пиджаке, среди которых была темно-красного цвета звезда, как у Глеба Жеглова из «Места встречи…», сидел не старый еще, с седоватой щетиной человек. Он, казалось, просто поджал под себя ноги и теперь что-то бормочет с тротуара…