Едва девочка, обрадовавшись новому развлечению, увела журналиста за собой, Амалия очаровательно улыбнулась и закрыла блокнот, заявив:
– А теперь поговорим. Только, может быть, пересядем на диван? Солнце мне светит в глаза, а я уже не так молода…
И не успел Шарль опомниться, как они уже сидели рядом на диване, и Амалия доверительно смотрела ему в глаза. Баронесса Корф не выступала на сцене, но отлично знала, что такое переиграть партнера и какими методами можно этого добиться.
– Давайте перейдем к сути дела. Вы там были, Шарль, и вы производите впечатление очень неглупого человека. У меня только один вопрос: кто? Кто ее убил?
Шарль Морис усмехнулся и скрестил руки на груди. К слову, типичный жест закрытого человека.
– Судьба, – ответил актер на вопрос собеседницы.
– У этой судьбы есть имя?
– Да. Жозеф Рейнольдс.
– Почему вы так решили?
– Не я. Все.
Когда надо, Амалия была на редкость терпелива, но сейчас у нее возникло впечатление, что она пытается извлечь улитку, которая все глубже и глубже забирается в раковину.
– Давайте поговорим все-таки о вас, – настойчиво продолжала баронесса. – Вы слышали, как Рейнольдс угрожал ей? Видели что-то, что могло навести вас на такую мысль?
Шарль Морис заколебался. Амалия видела: тот не готов еще раскрыться. Нет, пока речь шла лишь о том, чтобы он хоть чуть-чуть приоткрылся.
– Я ненавижу вспоминать ту поездку, – обронил актер.
– Из-за того, чем все закончилось?
– Нет. Мне там было плохо. Вообще.
Амалия пристально посмотрела на него.
– Почему? Пассажиры яхты позволяли себе насмешки над вами? Как-то задевали вас?
– Да нет, не посмели бы в присутствии Евы, – усмехнулся Шарль. – Она-то за словом в карман не лезла. Дело было в другом.
– В чем?
Глаза Шарля потемнели.
– Я хотел сбежать оттуда, – заговорил наконец актер. – А яхта двигалась как черепаха. Эти бесконечные реки, каналы, шлюзы… Мне все надоело. Я считал дни до конца поездки. И вот прибыли в Германию. Прекрасно, думал я, сейчас поднимемся по Рейну до Франкфурта, а потом вернемся. Я взял из библиотеки карту и каждый день отмечал пройденное расстояние. Карта была огромной, а мои отметки просто крошечными. Я приходил в отчаяние…
– Почему вы хотели оттуда сбежать, Шарль?
Пауза.
– Моя жена и я… мы ждали ребенка. Первого. Мы не были женаты, потому что…
– Ева Ларжильер этого бы не поняла, – пришла ему на помощь Амалия. – Продолжайте.
– А я от нее зависел. – Шарль Морис скривился, словно проглотил что-то кислое и горькое одновременно. – Да, все верно. Моя жена на семь лет старше, но я обычно говорю, что на пять. Мы вместе уже двенадцать лет, и, я надеюсь, никогда не расстанемся и мне повезет умереть раньше ее.
– Вы так ее любите? – спросила Амалия.
– Да. Все женщины всегда смотрели на меня одинаково, и я сразу понимал, что им от меня нужно только одно. В их глазах я был только красавец-мужчина… в общем, кусок мяса, и ничего больше. А она говорила со мной о книгах. О спектаклях. Общалась со мной, как с нормальным, обычным человеком. В конце концов я понял, что не могу без нее жить. Но я тогда играл в театре, а это… Про театр много говорят и пишут, но…
Снова пауза.
– Я буржуазен, – как-то беспомощно проговорил Шарль Морис. – Совершенно буржуазен. Дом, семья, дети, одна жена, простая жизнь. Днем в театр, вечером из театра. Пьеса понравилась публике – отлично, не понравилась – не беда, поставим новую. Я люблю свою работу, но вот то, что вокруг нее, терпеть не могу. Я не люблю случайных связей, истеричных поклонниц, улыбок в лицо и ударов в спину. Мне все это претит. Когда я только приехал в Париж, все были отчего-то убеждены, что мне интересно крутить романы со всеми подряд. Вокруг сразу же возникла куча дам, которым всегда тридцать восемь и никогда – сорок. Они были готовы хоть сейчас взять меня на содержание и выгуливать, как домашнюю собачку. И их почему-то оскорбляло, что я не спешил отвечать согласием на их заманчивые предложения. Но так как люди все меряют по себе, они решили, что я подыскиваю себе совсем уж беспроигрышный вариант, и зауважали меня. В их глазах я сразу же стал хитрым провинциальным ловкачом, этакой продувной бестией. Хотя меня просто тошнило от них от всех. Я мечтал только об одном – чтобы меня оставили в покое и не мешали работать.
– И тогда вы встретили Еву Ларжильер? – спросила Амалия.
– Да. У нее были самые роскошные автомобили, она могла позволить себе потратить в месяц десять тысяч франков – сумму, о которой мои родители даже не смели мечтать. Как же, звезда, премьерша, любимица публики… По ее словам, она, когда меня увидела, сразу же решила, что я играю, как бревно. Ну да, ясно, раз есть внешность, значит, сам – непременно бездарность. Но потом мы сыграли с ней вместе в одной пьесе, у нас было две общих сцены, и она меня зауважала. Ева так сказала. А я поверил, и зря. Потому что ей было все равно, как я играю. Она просто решила меня заполучить. Я быстро понял, что совершил ошибку. Но у нее было огромное влияние в театре, она всех знала, пьесы писали специально под нее. Одно ее слово – и я сразу же получил главную роль, которой при другом раскладе добивался бы годами. Но перед премьерой мне вдруг сказали, что роль отдали более известному актеру, а я буду играть в нескольких эпизодах.
– Что же случилось? – заинтересовалась Амалия.
Актер уже не мог остановиться, рассказывал обо всем.
– Просто Ева спохватилась, что я стану знаменитым и выйду из-под ее влияния. Мы поссорились, и Ева стала кричать, что, если я уйду от нее, она сделает так, что меня не возьмут ни в один театр даже суфлером. Меня ее слова оскорбили, и я направился к двери. Она побежала за мной, схватила нож и стала резать себя по венам рук. Я решил, что Ева сошла с ума… да, просто сошла с ума… Конечно, сегодня я понимаю, что надо было бросить ее и уйти не оглядываясь. Все равно бы она ничего серьезного с собой не сделала, это было так… актерство. Но я остался, и моя жизнь превратилась в ад. Ева была жутко ревнива. И уверена, что я сплю и вижу, как бы ей изменить. Я мог приводить какие угодно доводы, что все совсем не так, но она не слушала. И закатывала мне дикие сцены, а потом осыпала меня дорогими подарками. Не знаю, что было оскорбительнее, тем более что она не выбирала слова, когда выходила из себя. На публике Ева едва ли не вешалась мне на шею, а наедине принималась рыдать и говорить, что я ее не люблю. Я не знал, что с ней делать, – беспомощно признался Шарль.
Актер помолчал немного, а затем продолжил:
– Однажды она довела меня до того, что я ее ударил. Так она ходила, всем показывала синяк и хвасталась, будто бы я ее приревновал. До тех пор я в жизни никогда никого пальцем не тронул, а с ней ловил себя на мысли, что с удовольствием свернул бы ей шею. По-моему, ей нравилось меня мучить, обещать одно, а делать другое. Но после того как я однажды объявил, что между нами все кончено и уехал к Луизе, Ева испугалась, что я от нее действительно ускользну.
– Луиза – это ваша жена?
– Да. Мы поженились уже потом, когда сыну исполнился годик, но я всегда считал ее своей женой. Другая женщина, конечно, не выдержала бы мои жалобы на любовницу и на то, что в театре она не дает мне сделать и шагу самостоятельно. Но Луиза всегда в меня верила. Не раз повторяла, что настанет день, и я стану звездой. И забуду все плохое, как страшный сон. Сама Луиза – круглая сирота, она говорила, что точно так сама в семнадцать лет начала жизнь заново, вычеркнув из памяти все унижения в семье дяди и тетки. И еще говорила, что самое трудное в жизни – стать самому себе господином и ни от кого не зависеть. Пока же я был рабом, Ева Ларжильер меня не отпускала. И тут у нее случился просчет: когда она согласилась, чтобы я сыграл в одной пьесе с Жинеттой. Мы с Лантельм и раньше знали друг друга, но вместе еще не работали. Пьеса с прежним исполнителем шла ни шатко ни валко, но мы поработали над ролями и выдали совершенно новую интерпретацию. По сюжету мы играли любовников, а так как у публики маловато воображения, все поверили, что мы играем хорошо, потому что у нас самих роман. Газеты стали много обо мне писать, и я впервые почувствовал, что такое настоящая известность.
– Какой вы запомнили мадемуазель Лантельм?
– Жинетта была совсем не такая, как Ева. Она была беззаботная, по крайней мере внешне, и щебетала без умолку, как птичка, когда находилась в хорошем расположении духа. У нее было больше живости, чем собственно таланта, и еще больше обаяния, но с публикой она творила чудеса. Старые рецензенты то и дело вспоминают при возобновлении пьес, как она когда-то играла в «Старом человеке» или в «Девчушке». У нее было хорошее качество – с ней легко было дружить. По крайней мере, мне. Но с наступлением лета мы закончили играть. А потом мне пришло от Жинетты приглашение отдохнуть на яхте ее мужа. Я хотел отказаться, потому что Луиза была уже на большом сроке, и я мечтал улизнуть от Евы, от театра, от парижской публики, от всех. Но Ева нашла приглашение и закатила скандал, почему я ей ничего не сказал. Когда я пытался возражать, что не хочу никуда ехать, она ничего не пожелала слушать. Вот так мы и оказались на «Любимой».
– Вы знали, что на яхте, кроме гостей и экипажа, находился посторонний? – быстро спросила Амалия.
Шарль Морис изумился:
– В самом деле? Впервые слышу!
– И вы ничего не заметили… скажем так, подозрительного во время пути?
– Мне было не до того, по правде говоря, – усмехнулся актер. – Ева чувствовала, что я от нее ускользаю, и понимала, что ничего не может с этим поделать. На людях еще держала лицо, но наедине закатывала мне ужасные сцены, кричала, что как только она меня бросит, я пойду на дно и никому больше в театре не буду нужен. Ева почему-то вбила себе в голову, что я ничего без нее не значу. Когда она бесилась, у нее становились ужасные манеры, хуже, чем у рыночной торговки, но в конце концов я научился пропускать все ее слова мимо ушей. В те дни я страшно переживал за Луизу, из-за того, что не мог находиться рядом с ней. На каждой стоянке я первым делом бежал на телеграф и слал по десять телеграмм вместо письма, которое шло бы слишком долго. Потом оказалось, что она мои телеграммы сохранила. Все до единой! Знаете, вот по таким мелочам как раз и узнаешь человека…
– Скажите, Шарль, почему Ева Ларжильер поссорилась с хозяйкой яхты? – спросила Амалия.
– Боюсь, что из-за меня, – вздохнул актер. – Я же сказал, с Жинеттой было легко дружить, но Ева никогда не верила в дружбу между мужчиной и женщиной. Ей казалось, будто между нами что-то есть, а Жинетта всегда так общалась с мужчинами – словно кокетничала, но чуть-чуть, знаете ли, как бы не всерьез. Даже ее муж наблюдал за ее манерой со снисходительной улыбкой, но не Ева. В конце концов она не выдержала и сказала Жинетте, чтобы та оставила меня в покое. Жинетта ответила, что ей никто не нужен, кроме одного человека, и вообще пусть Ева хоть выйдет за меня замуж, ей это совершенно безразлично. Боюсь, Лантельм так нарочно сказала, потому что знала, что я бы не женился на Еве ни при каких обстоятельствах. Ларжильер вышла из себя и наговорила ей гадостей, после чего вышла, хлопнув дверью. Потом к Еве пришел Рейнольдс, и я слышал их разговор из-за стенки. Передать дословно, что он ей сказал?
– Разумеется, – спокойно кивнула Амалия.
– Рейнольдс заявил, что если еще раз увидит свою жену в слезах из-за нее, то пусть Ева пеняет на себя. Тут, в общем-то, не слова были важны, а тон. Ева пыталась с ним говорить, как со мной, но Рейнольдс взял ее за шарфик, который был у нее намотан на шее, и, знаете ли, перекрутил его так, что сдавил ей дыхание. Она мне потом рассказывала, что посмотрела в глаза Рейнольдсу и поняла, что тот ее удавит и даже не поморщится. Не думаю, что Ева преувеличивала.
– А потом?
– Потом хозяин яхты мило улыбнулся, отпустил ее и сказал, что, конечно, пошутил, она его дорогая гостья, но пусть не забывается. И ушел.
– Любопытно… – протянула Амалия. – Сама Ева ни словом об этом не упоминала.
– Вы ее видели?
– Да. Кстати, мадемуазель Ларжильер… сестра Мария просила передать, что молится за вас.
Шарль Морис смущенно повел плечом:
– Что ж, если так… Знаете, она мне сильно отравила жизнь в свое время. И я не буду притворяться, что давно ей все простил и забыл.
– Давайте вернемся к тем последним дням на яхте, – попросила Амалия. – Ева и Жинетта поссорились. Что было дальше?
– Ева не вышла к завтраку. Но в каюте было душно, и в конце концов она сдалась и присоединилась ко всем. Жинетта и Рейнольдс встретили ее так, словно ничего и не было. Потом явились немцы для таможенного досмотра, которые всем порядочно надоели. Они вели себя так, словно мы везли оружие или еще что-то в этаком роде. После их ухода мы разыграли целое представление, пародируя их манеры, но тут я сам все испортил. Я играл немца-тугодума и объявил, что обязан по долгу службы обыскать Жинетту – вдруг она везет на себе контрабанду? Ева, услышав это, просто позеленела. И когда мы вечером вернулись в свою каюту, она закатила чудовищный скандал. Кричала, что я себя не уважаю, оскорбляла Жинетту, оскорбляла меня, а потом упомянула Луизу, и тут я чуть ее не прибил, честное слово. Потом она стала рыдать и ломать руки. Все это мне надоело, я ушел в свою комнату, запер дверь, разделся и лег.
– Скажите, – спросила Амалия, – а что, все каюты на яхте «Любимая» запирались на ключ?
– Да. И каюты, и комнаты, если каюта делилась на несколько помещений. Помню, как шумел дождь в ту ночь. Потом следователь спрашивал меня, услышал ли я женский крик, но я ничего не слышал. Кажется, я задремал, и тут в наружную дверь постучали. Ева крикнула, чтобы я открыл… Нет, она сначала стукнула кулаком в стенку, которая нас разделяла, а потом уже сказала, чтобы открыл. Без особой охоты я поднялся и увидел на пороге совершенно растерянного Ролана Буайе. Его щегольская бородка стояла дыбом от ужаса. Заикаясь, он сообщил мне, что Жинетта, кажется, выпала в окно.
– Что вы подумали, когда услышали это?
– От него не пахло вином, Буайе не был пьян. Что я должен был подумать? Я вошел к Еве. Она лежала одетая на незастеленной кровати, лицом к стене, чертя пальцем круги по покрывалу, и неприязненно спросила меня, в чем дело. Я сказал, что с Жинеттой произошло несчастье. Ева повернулась, посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Я ее в тот миг очень хорошо понимал – ведь мы расстались с Жинеттой самое большее час тому назад. Что с ней могло случиться?
– Вы знали о письме, которое Эттингер нашел на столе?
– Ролан мне потом сказал о нем, да.
– Кому оно было адресовано?
– Он не упоминал, а я не спрашивал. Я хотел поскорее выбраться к Луизе, больше меня ничто не волновало. Нехорошо так говорить, но, когда я понял, что из-за гибели бедной Жинетты наше путешествие можно считать завершившимся, я… каюсь, я даже обрадовался.
– Поставим вопрос иначе. Как я понимаю, вы хорошо знали Женевьеву Лантельм в последний год ее жизни. Кому, по-вашему, она могла писать?
– Во всяком случае, не мне, – усмехнулся актер. – Я знаю, что у нее был постоянный любовник. Но кто именно, Жинетта не говорила. Единственное, я уверен, что к театру он не имел никакого отношения.
– Лантельм хоть что-нибудь рассказывала о нем? Где работает, где живет… Может быть, как-то косвенно намекала?
Актер молчал. Хотя было видно, что он колеблется.
– Послушайте, нам очень надо найти этого человека. Мы думаем, что именно он был тем посторонним, который проник на яхту. Но если я не права, значит, мотивы появления постороннего совсем иные, и тогда не исключено, что он мог убить Жинетту.
Шарль Морис вздохнул.
– Однажды я ехал на ее машине, и наш путь лежал через улицу Кардине, – сказал он. – Шофер тогда сказал среди прочего, что часто ездит сюда за хозяйкой. А когда я поинтересовался, кто тут живет, сразу же прикусил язык. Думаю, именно там и жил тот человек, который вам нужен.
– Кардине – огромная улица недалеко от улицы Фортюни, где жила сама Лантельм… – пробормотала Амалия. – Больше вы ничего не помните?
– Нет. Выходит, этот посторонний действительно существует? Я было подумал, что вы… ну… пытаетесь меня заморочить.
– Его видели двое матросов, Жерфо и Шавийар, – серьезно сказала Амалия. – Шарль, а почему вы все-таки решили, что никто не мог убить Жинетту, кроме ее мужа?
– Ролан Буайе сказал мне, что это наверняка дело рук его кузена и что она не могла просто так погибнуть. Но Ролан после ее смерти стал выпивать, и я подумал, что, может быть, он просто сгущает краски. Я бывал в каюте Жинетты, но не обращал внимания на окно, из которого она выпала. А потом, через какое-то время, туда зашел и вдруг увидел на окне Еву. Я подумал, что она хочет покончить с собой, втащил ее обратно и выволок за дверь, после чего не удержался и влепил ей пару пощечин. Ларжильер дрожала всем телом, а потом вцепилась в меня и стала шептать, что все поняла. Мол, из того окна выпасть нельзя, Жинетту вытолкнули в него или убили в каюте и выбросили за борт уже труп. Я привел Еву в нашу каюту, и она стала рыдать, закрыв лицо руками и раскачиваясь всем телом. Она была совершенно искренна, но… Поймите, Ларжильер так меня измучила, что я уже ничего не воспринимал. И был просто счастлив, когда следователь наконец отпустил нас. С первым же поездом я уехал в Париж и все-таки успел к родам жены.
– Скажите, – спросила Амалия, – а вам не приходило в голову, что не только у Рейнольдса имелись причины убить Жинетту?
– Но ведь больше ни у кого причин не было, – удивленно ответил Шарль. – Разве нет?
– А Ева с ее ревностью? Что, если она всерьез восприняла флирт Жинетты с вами? Кроме того, один человек сказал нам, что Еве уже приходилось в своей жизни убивать.
– Никогда не слышал ни о чем этаком, – покачал головой актер. – Думаю, это все обыкновенные сплетни, порожденные завистью. Лично я уверен, что Ева пальцем не тронула Жинетту. Поссориться, сказать что-нибудь колкое – она могла. Сколько угодно! Но убить – ни за что.
– Хорошо, – легко согласилась Амалия. – Последний вопрос. Как по-вашему, почему мадемуазель Ларжильер ушла в монастырь?