По правде говоря, Амалия, которая всегда ставила себя отдельно от всех, а тем паче от официального следствия, вполне могла бы возразить, что в этом деле никаких «нас с вами» не существует. Однако она сочла, что момент явно неподходящий, чтобы придираться к словам.
– Не волнуйтесь, мсье Бриссон, – произнесла баронесса с восхитительной улыбкой. – Могу вам обещать, что если кому-то в этом деле и придется туго, то точно не нам.
– Вы серьезно? – изумился инспектор.
– Серьезнее не бывает, дорогой коллега, – отозвалась Амалия, блестя глазами. – Кстати, вам понравилась наша утка, фаршированная яблоками? А десерт получился не слишком сладким? Или вы, наоборот, любите, чтобы было много сахара?
И оба собеседника пустились в обсуждение гастрономических тонкостей.
Глава 4 Старый человек
– Я думаю, – сказал Видаль на следующее утро, – что это все меняет.
– Ничего это не меняет, – отмахнулась Амалия. – То, что сказал инспектор, всего лишь слухи. У меня в столе лежит среди прочих материалов статья, в которой Рейнольдса титулуют «грязью с человеческим лицом» и клеймят как немецкого шпиона, а заодно, чтобы уж не мелочиться, и турецкого. Правда, сама статья вышла через несколько лет после смерти Рейнольдса и к тому же в такой газете, чье название даже произносить неудобно, но тенденция, по-моему, весьма показательная.
– А «номер восемнадцатый»? – горячился Видаль. – Что посторонний делал на яхте? И ведь Рейнольдс не на шутку встревожился, когда узнал, что матросы кого-то видели! Что, если это и был убийца, который ожидал указаний? Предположим, капитан Обри его прятал и тому же капитану Обри Рейнольдс поручил найти незнакомца. Чего тот, разумеется, не сделал. И кто ранен вчера на Лионском вокзале? Все тот же Обри! Вы-то сразу решили, что «номер восемнадцатый» – любовник Жинетты, но вдруг это вовсе не так?
– Не сбивайте меня с толку, – попросила Амалия, – иначе я пропущу нужный поворот, и вам же придется хуже. Лучше напомните мне еще раз адрес Анри Невера.
– Улица Рише, – проворчал Видаль, доставая свои заметки. – Он живет на последнем этаже под крышей, в тесной каморке, заставленной книгами. Если верить моему источнику, почти все книги его собственные, старые издания его пьес. Было время, они ставились в театрах, некоторые даже гремели, а потом… – Журналист пожал плечами.
Улица Рише оказалась обыкновенной сонной парижской улицей, застроенной домами в четыре-пять этажей высотой. Было видно, что они стоят тут давно и собираются простоять еще долго. Почти на каждом крошечном балкончике виднелись горшки с цветами.
– Мы ищем мсье Анри Доммажа, который писал пьесы под псевдонимом Анри Невер, – обратился Видаль к консьержке. – Он у себя?
Немолодая глуховатая консьержка два раза переспросила и задумалась. Наконец сказала, что не знает, у себя ли мсье с верхнего этажа. И добавила: посетители ведь люди молодые, им ничего не стоит подняться, не правда ли?
– Давно не слышала такого комплимента, – проворчала Амалия, ступая на лестницу.
Впрочем, на самом верхнем этаже она оказалась быстрее репортера, который, к своему удивлению, отстал.
Звонка возле двери не было, зато имелся молоточек в форме ухмыляющейся озорной рожицы. Отдышавшись, Видаль постучал. Амалия перевесила сумочку на другую руку и машинальным жестом поправила волосы.
– Кто там? – спросил из-за двери слабый старческий голос.
– Мы ищем мсье Анри Невера, – сказала Амалия.
– Кто вы такие?
– Баронесса Корф. И мсье Пьер Видаль.
Дверь приотворилась, и на пороге показался сухощавый старик, одетый довольно бедно, но опрятно. В молодости, должно быть, он был интересным мужчиной, плечистым брюнетом с голубыми глазами. Но безжалостное время вытравило из него и брюнетистость, и широкие плечи, и синеву глаз. Старик казался уставшим – смертельно уставшим! – и при ходьбе заметно горбился.
– Не смею задерживать госпожу баронессу у порога, – с легкой иронией промолвил он, пропуская нежданных гостей в квартиру. – А вы, мсье Видаль, кажется, журналист?
– Именно так, – ответил репортер. – С вашего позволения, мы бы хотели поговорить с вами о путешествии на «Любимой» в июле 1911 года.
Старик вздохнул, закручинился и потускнел.
– Нет-нет, сударыня, не садитесь на этот стул, он с норовом… – Стул и в самом деле сильно шатался. – Лучше уж сюда, на диванчик. А вы, мсье, садитесь в кресло. Может быть, вы хотите что-нибудь? Кофе?
Амалия ответила за них обоих, что они ничего не хотят. Видаль огляделся. Потускневший фотографический портрет на стене – на нем, конечно, сам Невер в молодости. Всюду – книги, книги, книги, и некоторые из них, похоже, в самом деле принадлежат перу хозяина. На столе пепельница, раскрытая тетрадь, исписанная примерно до половины, несколько фарфоровых фигурок, покрытых пылью. Из коридора в комнату проскользнул прекрасный кот с синими глазами, замер на месте, шевеля кончиком хвоста, и выжидательно уставился на непрошеных гостей. Старик взял его на руки и осторожно опустился на стул.
– Что именно вы хотите узнать? – спросил Анри Невер.
– Все, что вы помните, – ответил Видаль.
– Боюсь, я ничего не помню, – вздохнул хозяин. – Совсем ничего. Старость!
– У нас есть кое-какие фотографии. – Баронесса открыла сумочку. – Может быть, они вам кое о чем напомнят.
И Амалия протянула старику пачку снимков, которые сделал Ролан Буайе и на которых был запечатлен Анри Невер.
– Ах, Ева, Ева… – вздохнул старик, любуясь фотографией, где он стоял рядом с Евой Ларжильер, держа ее за талию. – А правда, что она ушла в монахини? Поразительные вещи порой творятся в мире… Ей надо было выйти замуж за какого-нибудь незаконного сына короля и прожить оставшиеся годы с толком, с чувством и с умеренностью… – Он вернул Амалии снимки и будничным тоном уронил: – Пятьсот.
– Что? – изумился Видаль.
– Вас же интересует, что я помню о той поездке? – пожал плечами Невер. – Все очень просто. Пятьсот франков.
– А иначе ваша память…
– Я же говорю – старость, – вздохнул хозяин, бережно гладя кота. – Конечно, я могу жить на хлебе и воде, но Маркизу это ни к чему. На ваши пятьсот франков он прекрасно проживет не один год. – Услышав упоминание о себе, кот повернул голову и посмотрел на хозяина настолько осмысленным взглядом, что Амалии даже сделалось малость не по себе.
– С чего вы взяли… – начал закипать Видаль, но его спутница шевельнула бровью и взглядом призвала к спокойствию.
– Мы заплатим, – сказала она, расстегивая сумочку.
– Мы даже не знаем, сколько стоят его сведения! – возмутился журналист. – Может, им вообще цена ломаный грош!
– Кажется, вы меня путаете с вашей газетой, – ласково промолвил Анри Невер. – Вот ей в самом деле цена ломаный грош, не спорю.
Амалия хмуро посмотрела на старого вымогателя и достала стофранковую купюру.
– Сначала, сударь, вы должны меня убедить, что ваши сведения действительно представляют ценность, – сухо произнесла она, держа купюру кончиками пальцев. – Будем считать, что это задаток. Если вы не сумеете ответить на мой вопрос, я буду сильно разочарована.
– Задавайте ваш вопрос, – кивнул Невер, щурясь, точь-в-точь как кот на его коленях.
Амалия задержала дыхание и вдруг выпалила:
– Как звали любовника Женевьевы Лантельм, письмо к которому Эттингер обнаружил на ее столике в ту роковую ночь?
– Нет ничего проще, – усмехнулся Невер. Открыл было рот, чтобы ответить, но увидел раздраженное лицо Видаля и коварно улыбнулся. Затем пододвинул к себе листок бумаги, на котором быстро написал только одно слово.
– Прошу, – сказал он, указывая глазами на деньги.
Амалия отдала старику купюру и взяла листок.
– Это мне ничего не дает, – проворчала она, прочитав написанное. – Здесь нет фамилии.
– В письме и было только имя, – отозвался Невер. – Мадемуазель Лантельм не успела написать адрес и фамилию на конверте.
Старый драматург спрятал деньги и развалился на стуле, почесывая кота за ухом.
– Что собой представлял этот человек? – спросила Амалия.
– Это уже другой вопрос, – заметил Невер, тонко улыбаясь.
– Оставьте, вы же знаете, что все равно получите свои деньги, – перебила его баронесса. – Так кто он такой?
– Разносчик цветов, – безмятежно ответил старик. – Он был на ее похоронах.
– То есть?
– Когда хоронили Жинетту, – пояснил Невер, – Рейнольдс не хотел шумихи. Только самые близкие люди знали о том, когда и где пройдет отпевание. Он сам заказал цветы. Там были еще венок от театра «Ренессанс», в котором она работала, и два анонимных венка. Один из них и принес в дом этот малый. Он после сопровождал гроб до кладбища и присутствовал при том, как его опускали в склеп. Стоял, словно заиндевевший, ни на кого не глядя. Все плакали или делали вид, что плакали. А он – нет.
– Погодите, погодите… – заворчал Видаль. – А что, Рейнольдс его не узнал?
– Конечно, узнал, – проговорил Невер, наслаждаясь каждым словом. – Рейнольдс его ненавидел. Что бы он ни делал, Жинетта все равно бегала к его сопернику, и Жозеф никак не мог на это повлиять. Как-то раз он даже нанял людей, чтобы они избили ее любовника. Зря, потому что тот был малый не промах и сам избил напавших до полусмерти. Никогда не забуду выражение лица Жозефа, когда они встретились. Рейнольдс только что положил в гроб драгоценности, которые Жинетта так любила, и вышел. И тут же, на лестнице, нос к носу столкнулся со своим врагом, который нес венок.
– Как тот выглядел? – спросила Амалия. – Я имею в виду любовника актрисы.
– Да обыкновенно, – пожал плечами старик. – Высокий малый, не красавец и не урод. Рассказать вам, что было дальше? Он посмотрел Рейнольдсу в глаза, и Жозеф не стал отводить взгляд. Так они и ели друг друга глазами несколько секунд. А потом разносчик негромко сказал что-то насчет венка, мол, он его принес и должен положить возле гроба. Я, честно говоря, не ожидал такого от Рейнольдса, но он повернулся к прислуге и велел проводить разносчика. Конечно, Жозеф мог его выставить из своего дома, и даже без особого скандала, однако, наоборот, дал своему сопернику возможность ее увидеть в последний раз и проститься с ней.
– Интересно… – задумчиво сказала Амалия. – По крайней мере, этот эпизод представляет Рейнольдса с неожиданной стороны. Скажите, мсье Невер, а что вы думаете по поводу гибели Жинетты? Все-таки вы были тогда на яхте.
Старик, ничего не отвечая, стал рассматривать потолок. Амалия, не удержавшись от улыбки, вытащила из сумки еще 400 франков и протянула ему.
– С вами очень приятно иметь дело, – обронил бывший драматург, осторожно снимая с колен кота. – По крайней мере, я уверен, что мой Маркиз в ближайшее время не умрет с голоду… – Невер подошел к столу и стал рыться в ящиках.
– Что вы ищете? – спросил заинтригованный Видаль.
– Дневник, – хладнокровно ответил старик. – Я же писатель, а писатели нередко ведут дневники. И когда Рейнольдс пригласил меня на «Любимую», я тоже вел дневник. Не каждый день, каюсь, но…
Хозяин извлек из ящика толстую тетрадь и открыл ее.
– Хм… Ну да, вот. 1911 год. Прошу, сударыня. Можете смело начать со второго июля, раньше нет ровным счетом ничего для вас интересного.
Он вернулся на свое место и снова как ни в чем не бывало стал гладить кота. «Вот ведь негодяй!» – подумал Видаль, усмехаясь. Но журналист тут же представил, каково жить старику на верхнем этаже в этой нищете, и согнал с лица усмешку. «В сущности, мы платим ему деньгами Дюперрона, а тот уж точно не обеднеет, даже если старику перепадет не пятьсот франков, а пять тысяч. Все справедливо, в конце концов».
– У вас тут много сокращений, – заметила Амалия, переворачивая страницы. – Инициал «Р.» означает Рейнольдса?
– Да. Л. – Лантельм, Б. – Буайе. Ева там по имени, как и Шарль. Эттингер по фамилии.
– Скажите, какое впечатление они на вас произвели?
– А почему вы спрашиваете у меня об этом?
– Потому что вы писатель и привыкли анализировать характеры людей. Вы ведь пришли к каким-то выводам относительно каждого из них?
– Вы мне льстите, – пробормотал Невер, пристально глядя на посетительницу. – Чертовски тонко льстите, сударыня, и мне остается только надеяться, что я сумею оправдать ваши ожидания. Итак, Жозеф Рейнольдс… – Старик на мгновение задумался. – Есть, знаете ли, такая порода людей, которых я называю «нужные негодяи». Мерзавец, но свой в доску. Может даже сделать вам одолжение, если вы не станете слишком громко возмущаться его методами вообще. Всех знает, всюду вхож… Что еще? Адски работоспособен, склонен к амурным похождениям, не блещет хорошими манерами. Но если держит вас за горло, то пощады не жди. Наживать врагов было для него его любимым занятием, потому что людей он презирал, вообще и в частности. Как вам такой портрет?
– Недурно. А теперь опишите нам Женевьеву Лантельм, – попросил Видаль.
Невер вздохнул, его глаза затуманились.
– Очаровательная женщина, и этим все сказано. Неглупа и не лишена таланта. Обожала все блестящее, будь то украшения, шляпки или одежда. Завсегдатаи театров прозвали ее маленькой королевой, потому что она была невысокого роста. На многих людей Жинетта производила впечатление беззаботного парижского воробышка – они были уверены, что у нее легкая жизнь. Но я бы так не сказал. Ей пришлось заплатить за все, и судьба потребовала с нее непомерную цену.
– А что вы скажете о Еве Ларжильер?
– Актрисе не хватало тонкости. Она все и всегда предпочитала брать с наскоку. И неправильно повела себя с Шарлем, совершенно восстановив его против себя.
– А Шарль? Что вы думали о нем?
– Унылое, заурядное существо, если не считать его внешности. Природа в очередной раз решила пошутить.
– Ролан Буайе?
– Хороший человек, но невыносимый. Уверен, вам такие встречались. Вы ничего не можете поставить им в вину, но они вас раздражают, и все.
– Капитан Обри?
– Его звали Обри? – Невер пожал плечами. – Да, капитан на яхте присутствовал, но я совершенно его не запомнил.
– Леопольд Эттингер?
– О-о, тут все довольно сложно. Есть люди, которые больше всего на свете любят искусство, но оно не отвечает им взаимностью. Эттингер как раз из таких мучеников. Леопольд, в общем-то, неплохой человек, но ему не хватило ума понять, что он не создан для живописи. Впрочем, кто я такой, чтобы… – Старик умолк и махнул рукой.
– Жюли Прео?
– Крестьяночка. Маленькая, кругленькая, курносая. Пыталась стать актрисой, но ее хватило только на то, чтобы сделаться костюмершей. Старалась подражать в одежде Лантельм, но всегда выглядела смехотворно. Что-то в ней было такое, что позволяло окружающим считать ее недотепой, а она даже не обижалась. И чем все кончилось? Женщина ничем не блистала, не шла по головам – и хоп! – в один прекрасный момент вышла замуж за будущего графа де Сертана. Теперь кочует из замка в замок, из парижской квартиры в довилльскую, принята в свете и кутюрье наконец-то помогли ей выработать свой стиль. Думаю, она даже не узнает меня при встрече. Впрочем, я не буду на нее в обиде – ведь и сам почти не замечал ее, когда Жюли была всего лишь костюмершей.
– А что вы скажете о дворецком, Андре Фонтане?
– Идеальный слуга. Стоило вам только подумать о выпивке, и он уже был рядом с бокалом вина, которое всегда было охлаждено ровно настолько, чтобы не потерять своего букета. Жаль, я не успел раскусить, что скрывалось за его неизменной учтивостью. Уверен, в общении с равными себе он был совсем другой.
– Ваши наблюдения очень любопытны, – заметила баронесса. – Скажите, я смогу сделать выписки из вашего дневника, скопировать отрывки, которые покажутся мне интересными?
– Разумеется, сударыня. – Хозяин повернулся к Видалю. – Может быть, вы все-таки хотите кофе? Нет? Ну, как вам будет угодно.
Хмурясь, Амалия принялась листать тонкие пожелтевшие страницы. Судя по записям, Анри Невер не слишком хорошо переносил путешествие по воде. Дневник пестрел жалобами на качку и на то, что вода наводит на него тоску.
«8 июля. Жарко, небольшой ветер, качает не сильно. Я и рад, и не рад, что приехал на яхту. С одной стороны, тут очень мило. С другой – мне кажется, что моя пьеса не нравится Л., а раз так, значит, на ее мужа я могу не рассчитывать. Л. в эти дни дуется на всех, поссорилась с Жозефом (какой-то не такой жемчуг он ей подарил, что ли). Ева и Шарль то воюют, то мирятся. Она воюет для того, чтобы мириться. Он мирится, чтобы больше не воевать. Забавно за ними наблюдать, но ее мне жаль. Это безнадежно, у него на лице всегда одно и то же выражение – я тебя не люблю, ты мне противна. Эттингер застегнут на все пуговицы, вежлив, как всегда; как всегда, немногословен. Не человек, а машина какая-то. Б. всем надоел со своими камерами: станьте тут, станьте там… Он всегда загорается энтузиазмом, берясь за что-то новое, а потом так же быстро остывает. В области искусства он пытался делать все, даже одно время духи смешивал. Ничего нет хуже, чем богатые дилетанты, которые думают, что они все могут, и которых никто не решается осадить.
10 июля. Поговорил с Б. о моей пьесе. Тот сказал, что она хорошая, как будто я сам не знаю. Не нужны мне похвалы (как и критика), просто поставьте ее на сцене! Говорил с Л. о том, что в пьесе есть роли для нее и для Шарля, что я смогу переписать его роль (она там маленькая, по правде говоря). Л. обещала подумать. Надеюсь, что мои слова насчет роли для Шарля сработают.
11 июля. Ночь. Лежу в постели и жду, пока Ева и Шарль перестанут ссориться за стенкой. Дворецкий, у которого каюта с другой стороны от них, тоже, наверное, не спит, бедняга. Подумал: пожалуй, хорошее начало для пьесы – человек в гостинице слышит ссору из-за стены. Я мог бы сделать из этого неплохую комедию.