Станислав Романовский Рассказы
Красный бакен
В этом месте у зарослей шиповника, усыпанных крупными алыми розами, Кама-река текла по галечнику, по окатным разного цвета камушкам. И катала она их, и гладила, и перебирала, сколько лет — не сосчитаешь, и все равно среди них попадались острые, как стекла. О такую вострину Леонтий порезал ступню, на одной ножке припрыгал на песок, посмотрел — крови не было, была на ноге белая полоса, и только.
На Леонтия накатились волны — их поднял большой теплоход. Мальчуган едва успел зажмуриться, как холодная зеленая волна, просвечиваясь насквозь, окатила его от макушки до пят. Мальчуган счастливо замотал головой, стряхивая влагу с лица, а вторая волна, ниже и теплее первой, оплеснула его по пояс и, убегая обратно, гремя галькой, попыталась потащить мальчугана с собой — в Каму-реку.
Это движение волны Леонтий понял как приглашение немедленно искупаться. Подался вслед за волной, и его подхватило течение и понесло вдоль берега, и берег быстро побежал от него.
Леонтий лег на бок и поплыл вразрез течению. Так веселее, так лучше чувствовать свою силу и ловкость, будто борешься с кем-то большим, добродушным и не столь ловким, как ты.
Мальчуган устал не скоро, а когда устал, то обнаружил, что ни того, ни этого берега не видно, и перепугался. Никогда в жизни ему не приходилось заплывать так далеко.
У самых глаз катилась выпуклая, в солнечных рябинах, вода, сверху прохладная, а снизу, стоило опустить ноги, студеная, как лед, и Леонтий ждал, что его всего сведет судорога и он утонет.
Течение несло его на красный бакен. Обеими руками мальчуган поймался за его шершавую железную шею, нагретую солнцем, обнял ее — бакен глубоко притонул, тут же выметнулся из воды и опять притонул, успокаиваясь.
— Мама, — горячо, как молитву, зашептал Леонтий, — сними меня отсюда.
Низ бакена, погруженный в воду, был как бы обшит пушистыми бархатными зелеными водорослями, скользкими и холодными, и течение постоянно шевелило их.
Из воды вынырнуло круглое лицо девочки с моргающими глазами. Отфыркиваясь, девочка схватилась за бакен, — он заходил ходуном и не сразу успокоился — и, тяжело дыша, улыбнулась Леонтию.
— Ты… с той стороны? — спросила она.
Стараясь не разреветься, он кивнул.
— Я… тоже! — обрадовалась девочка.
Она отдышалась и с удовольствием сказала про бакен, про его водоросли:
— Медуза Горгона! — И, не спрашивая согласия Леонтия, обеими руками резко оттолкнулась от бакена, отчего тот чуть не опрокинулся, и крикнула: — Поплыли обратно!
Леонтий погибельно плюхнулся в воду, поплыл вслед за девочкой и скоро потерял ее из виду. «Утону, вот сейчас утону», — не успел подумать он, как рядом увидел лицо девочки.
— Устал, так ложись на спину. И я лягу.
Он покорно перевернулся на спину, раскинул руки и ноги, сразу погрузился в воду, но не утонул, не задохнулся. Он дышал и слышал, как судорожно колотится сердце. Над ним плыло небо с холодным косматым солнцем в вышине.
Рядом всплескивало. Это плыла девочка и рассказывала далеким голосом:
— Я на спинке два часа могу плыть… Только неохота!.. Приспособление бы какое сделать, чтобы можно книги читать, когда плывешь на спинке! Сколько бы я книг перечитала!.. Говорят, лежа читать вредно… Вода как шелковая… Сколько с меня кож сошло? Три! Эта кожа уже не слезет… Вставай, здесь мелко.
Леонтий встал на твердое ребристое дно, вышел вслед за девочкой на берег, и тут — будто кто-то палкой ударил его по подколенкам — ноги его подогнулись, он упал на песок и безутешно заплакал.
Он плакал до икоты, а девочка гладила его по мокрым волосам и что-то говорила.
Икота отпустила Леонтия. Он сел на песок, сквозь спутанные волосы посмотрел на девочку и засмеялся.
Она засмеялась ответно и сказала:
— Давай вместе посмеемся!
Он ждал, что она, как мама, скажет еще что-нибудь утешительное, но девочка воскликнула:
— Юноши нынче такие слабые пошли! Где ты одежду оставил?
Леонтий слабо махнул рукой:
— Там…
— Принести?
— Сам дойду.
— Я провожу тебя.
Он встал, покачнулся. Девочка придержала его обеими руками и спросила:
— Куришь? Смотри, не надо.
— Нет, не курю.
— И правильно! У нас один мальчишка курит, так он сто метров не проплывет.
Некоторое время она вела его под руку, а потом он пошел самостоятельно. До одежды идти было далеко, и, удивляясь, куда его отнесло, Леонтий шел рядом с девочкой, подальше от воды, и с радостью обнаружил, что солнце и песок опять стали горячими, а из лугов тянет сеном и чайным тончайшим запахом роз — шиповник цветет.
Конфузясь, он спросил девочку:
— Вы в каком классе учитесь?
— В пятом.
— А я в седьмом, — сказал Леонтий с некоторым превосходством в голосе.
Вот и пришли. Его одежда темным узелком лежала под берегом, и ее, как снежной пылью, припорошило песком.
— И откуда он взялся? — удивился Леонтий, стряхивая песок с одежды. — Ветра не было, а ему обязательно надо насыпаться.
Он вдруг застеснялся своей худобы, своих ребрышек, торопливо оделся и сказал девочке, которая увиделась ему маленькой, ненужной свидетельницей его слабости:
— Вот и мы!
— Вы бы еще умылись, — ласково попросила она.
Леонтий вспомнил пословицу, которую слышал от бабушки, и сказал с вызовом:
— Медведь корову съест и не умывается!
Девочка постояла около Леонтия, стала еще меньше ростом и тихо сказала:
— К своим пойду…
— Мне-то что, — рассмеялся Леонтий.
Что ему тут делать с пятиклашкой? Что было, то было, а может, и не было ничего. Он бы и один без нее добрался до берега, а то она больно раскомандовалась: «провожу тебя», «умойся да умойся» — не ее это дело.
Она пошла вдоль воды, маленькая, загорелая, как негритянка, с белыми выгоревшими полукружьями косичек на затылке, и спина ее словно озябла под взглядом Леонтия. Она уходила по самой кромке воды, и следы ее маленьких ступней смывались ленивыми наплесками Камы. А впереди у поворота реки качался красный бакен.
— Что я наделал-то? — спохватился Леонтий. У него защипало в горле, и он подался было к воде, чтобы умыться, но умываться не стал, а кинулся к зарослям шиповника, с ходу выбрал самую крупную розу, схватился за стебель, чтобы сорвать ее. Стебель не поддался, шипы впились в ладонь, и, превозмогая боль, Леонтий с силой вырвал розу из куста и побежал за девочкой.
Он догнал ее у поворота реки, забежал вперед, подал розу на колючем стебле и, высасывая кровь из ладони, сказал:
— Осторожно, тут колючки…
Глаза у девочки были испуганные.
— Как ты меня напугал! — Взяла цветок, понюхала и сказала уверенно: — Чаем пахнет!
— Есть немного, — согласился Леонтий.
Что делать дальше, он не представлял. После молчания мальчуган пробормотал:
— Спасибо тебе… До свидания!
И пошел обратно.
А потом побежал…
Певчая гора
В сентябре школьники выбирали картошку из-под плуга.
Ходил по полю легкий трактор, и вслед за ним, за лемехами, высыпалась крепкая на удивление, чистая, белая картошка.
Дети собирали ее в груды, и была она как вымытая, оттого что земля сама осыпалась с нее и грязи нигде не было — дни стояли погожие.
Земля под руками Алеши была пуховой и теплой. Но чуть поглубже прошаривал он борозду, не осталась ли где картофелина, руки его чуяли сырой предзимний холод земли, и от этого было зябко.
А день был с припеком, будто воротилось лето, и виделось далеко. Куда ни глянь — везде груды картошки и люди на изголуба-серой, будто спина голубя, теплой земле…
— Эй!
Позади стоял его одноклассник Никита. Тучные щеки его засмуглило солнце. Глазами он показывал на свой рукав, где сидела бабочка. Сидела она и дремала, сложив два крыла в одно красное крылышко.
— Это тебе, — сказал Никита. — А себе я еще поймаю…
Только он это сказал — бабочка взмахнула крыльями и полетела, да быстро-быстро. Алеша с Никитой кинулись за ней, скоро потеряли ее из виду, но они все бежали невесть куда, и Никита отстал.
— Эй! — кричал он. — Погоди-ииии…
Алеша бежал и сам себе удивлялся, как долго и легко может он бежать. И даже когда бежать стало невмоготу, он все равно бежал и удивлялся, пока не добежал до высокого обрыва и не лег отдышаться на краю его.
Теперь он тоже удивлялся, но с испугом, оттого что никак не может отдышаться и сердце колотится, аж все прыгает перед глазами.
— Все, что ли? — спросил он неизвестно кого, может, свое колотящееся сердце, и забыл обо всем на свете.
Отсюда, с обрыва, широко открывалась земля — зеленая, в озерах, больших и малых. Птицы летели ниже его, и Алеша подумал, что он падает с немыслимой высоты, вцепился в траву, закрыл глаза и услышал совсем близко протяжный гул.
Гул походил и на то, как зимой на кордоне ветер пробует петь в трубе, и на то, как весной трогаются вершины сосен, и, намолчавшись за зиму, гудят они согласно и светло.
«Алеша-ааа…» — слышались в этом гуле детские голоса. Будто собирались они спросить его о чем-то, а о чем — пока неизвестно.
Кто они? Что за подземное пение?
Алеша далеко высунулся над обрывом, под собой увидел светло-зеленый луг, лиловую дорогу и по обе стороны ее большие белые камни — сначала он принял их за стадо коров. А по всему обрыву, по красной стене его, он разглядел множество ласточкиных нор, и в них, как в глиняных горшках на заборе, пел ветер.
«Алеша-ааа…»
Ласточки давно улетели на юг, гнезда были пусты. Ветер усилился, и так печально запела Певчая гора, что Алеша хотел было уйти немедленно. Но ветер пошел порывами, и песня получилась веселая, отдаленно похожая на игру гармоники:
— Эх, ты! — удивился Алеша.
Ему очень хотелось услышать еще что-нибудь хорошее, и он подождал немного и пошел к своим: как бы без него не уехали.
Долю пришлось ему идти, далеко убежал он на радостях, рассказать дома — так не поверят, как далеко…
Ребята были в сборе, сидели в машине, ждали только Алешу. Учительница Светлана Николаевна сделала ему замечание:
— Нельзя так опаздывать, Веригин.
Никита надул губы:
— Я ему бабочек дарю, а он…
Алеше стало стыдно, и он молчал, ждал, чтобы его выругали как следует и уж больше не ругали.
Дома за ужином он рассказал все как было.
— Знаю я Певчую гору, — сказал отец. — Раньше на ней хороводы водили, песни пели, а она подпевала.
— Не всегда же она подпевала, — вставила слово мать, убирая посуду. — Не каждый день.
— А я разве говорю «всегда»? — уточнил отец. — Смотря с какой стороны дует ветер. Другой раз она неделями голоса не подает. А зимой она вообще молчит — спит под снегом.
Мать убрала со стола, сухо-насухо вытерла его, вымыла посуду и не присела, пока отец не позвал ее:
— Посиди с нами, Александровна.
— Некогда.
И все-таки села за стол — побеседовать перед сном, и по глазам ее Алеша догадывался, что она что-то хочет рассказать.
— Старые люди говорили, — начала она, — отчего Певчая гора поет жалобно…
— Она и весело умеет, — вспомнил Алеша.
— Она по-всякому умеет, — кивнула мать, — но много печалится. Отчего? Оттого что были у нее дети — белые камни, да на луг скатилися, убежали от нее в разные стороны. И Певчая гора тоскует по ним, по своим детям, и зовет их обратно: «Зачем вы меня покинули?»
— Они недалеко от нее лежат, — сказал Алеша.
— Кто? — спросил отец.
— Да камни-то — дети Певчей горы! Лежат они в траве, большие, белые, а то и серые. Я подумал: коровы, — улыбался Алеша.
— Не коровы, а быки, — уточнил отец. — Такие камни быками зовут. — И улыбнулся: — Молока от них нет, а то бы их тоже коровами звали…
— Спать пора, — сказала мать, и когда погасили свет, а Алеша залез под одеяло, в темноте мать наклонилась над ним и зашептала, а от слов ее на лице и ухе Алеши задрожал теплый кружок дыхания: — Сынок, ты говоришь — они рядом с матерью, дети Певчей горы. Это тебе кажется, близко, а ей кажется, что далеко… Рядышком, а не погладить их! Вот ты уйдешь в школу, тебя нет, а я беспокоюсь. Ты чего смеешься?
— Дышишь ты, а мне щекотно.
— Ааа… Ну спи. Только крепко спи.
— Как получится, — бормотал Алеша, засыпая.
Снилось ему что-то очень хорошее, но что именно — неизвестно: проснулся и все позабыл, а спросить не у кого. Ни у матери, ни у отца, ни у учительницы. Никто не скажет, что за сон его навестил. Может, это музыка была?
Я по себе знаю: когда она снится, проснешься и не сразу вспомнишь, что это было. Только свежо на душе, и среди забот и всяких непеределанных дел нет-нет, да и намурлычется невольно, напоется тебе под нос что-то очень хорошее.
Подснежники
В начале апреля, когда ударили холода, в четвертый класс пришла новенькая — Галя Вдовенко. Учительница Валентина Федоровна посадила ее за первую парту рядом с Николаем Братухиным и на уроке географии попросила рассказать про полезные ископаемые.
Галя вышла на середину класса и, округлив губы, певучим, нездешним голосом поведала такое, чего не было в учебнике.
— Каменный уголь бывает блестящим, — сказала она и в слове «уголь» вместо «г» мягко и протяжно произнесла «х», а руками сделала округлое уверенное движение. — Он бывает таким блестящим, что в нем отражаются окружающие предметы.
Такого угля Николай Братухин не видел никогда. Здесь, в лесном поселке, испокон веков топили дровами, и мальчик позавидовал новенькой: она, по всему заметно, и видела, и в руках держала этот зеркальный каменный уголь. Вот бы его сюда, в школу, один кусок всего, вместо зеркала повесить в простенке между окнами. Смотритесь, девчонки, сколько душе угодно, а ты — захотел причесаться, пожалуйста, смотри на свое отражение и причесывайся.
Новенькая получила пятерку, вернулась на место, села с Николаем Братухиным, и он услышал, как класс потаенно вздохнул, — хороший был ответ, жалко, что короткий, еще бы послушали.
После уроков народ окружил новенькую, чтобы как следует рассмотреть и расспросить ее. Девочки трогали ее косу и дивились, до чего же она пушистая и длинная, а староста класса Нина Рожина остерегала их:
— Девчонки, вы у Гали косу не оборвите!..
И, после всех дотрагиваясь до Галиных волос, говорила:
— Как шелк! Ты, Галя, к нам приходи голову мыть. У нас в колодце вода мягкая-премягкая, самая мягкая и поселке. Голову вымою хоть с мылом, хоть без мыла — полосы легче пуха, рассыпаются!
— Нравится тебе у нас? — спросил новенькую первый отличник класса Владислав Колесников.
— Нравится, — пропела новенькая. — Очень даже нравится. — Поежилась и прибавила: — Холодно только очень.
— А у вас теплее? — спросила староста класса.
— Как не теплее, — улыбнулась новенькая. — У нас на Украине в это время подснежников видимо-невидимо. Птицы поют! Небо синее-синее. Синее не бывает. И все ходят раздетые.
Глаза у нее притихли, и вместе с ними притихли и девчонки, словно они, все до одной, были виноваты в возвратных апрельских морозах, и сейчас сообща переживали свою вину — до тех пор, пока первый отличник класса Владислав Колесников не сказал:
— У нас только в этом году апрель такой холодный. А так у нас тепло. И подснежники есть.
— Есть? — спросила новенькая, и глаза у нее улыбнулись.
— Есть! — загудели все. — Много! Полно́!
Николая Братухина оттеснили, не дали ни о чем спросить у соседки, и, когда выходили из школы, он невольно подслушал, как две сестры Болонкины нашептывали новенькой:
— Галя, ты Нинку Рожину не слушай. От ее воды волосы секутся. К нам приходи голову мыть!
На другой день полкласса вместо «г» говорило «х», а новенькая на уроки не пришла. Не пришла она и на третий день, и от сестер Болонкиных стало известно, что Галя лежит в больнице с воспалением легких и в палату к ней не пускают.
— Жалко, что не пускают, — сказала староста класса Нина Рожина, — а то бы мы навестили ее.
— Обязательно бы навестили! — подтвердил первый отличник класса Владислав Колесников.
— Подождем, когда пускать станут.
— Подождем. Что теперь сделаешь?
— Нельзя же без спросу ходить в больницу.
Сразу же после уроков Николай Братухин пошел в лес за подснежниками, благо из поселка, в какую сторону ни пойди, обязательно попадешь в могучий сосновый лес. Сосны лоснились ото льда медными стволами, под ногами скрипел снег, цветов не было и в помине. Но на обратном пути, у овражка, на красной глине, мальчик увидел мохнатые от снега золотые цветы мать-и-мачехи, набрал их, спрятал за пазуху и принес в больницу.
В больнице на его приход не обратили внимания. Он пошел по длинному коридору, по дороге заглядывая в двери, откуда сильно пахло лекарствами и доносились голоса, пока не обнаружил палату, где была новенькая.
Она лежала одна в хорошо протопленной комнате с высоким белым потолком. Мальчик сел на табуретку, снял шапку и стал смотреть на больную.
Глаза у нее были закрыты, но она не спала, и, глядя на лазоревые жилки на веках, он достал из запазушника цветы мать-и-мачехи, отдышал их, положил на одеяло и собрался уйти.
Веки у девочки дрогнули. Она с трудом открыла глаза и увидела мальчишку в толстом зимнем пальто с вспотевшей головой. Он широко улыбался и шевелил губами.
— Кто ты? — пролепетала она.
— Николай Братухин… Сосед… Погляди-ка: подснежники!
Она прошептала обметанными губами:
— Ничого мэни нэ трэба…
— Как это не трэба? Трэба, — уверенно сказал мальчик и поднес цветы близко к лицу девочки. — Ты на днях сама спрашивала, есть ли у нас подснежники? Вот они, пожалуйста…