– Не могу без него! Как увидела живого, снова покоя лишилась. Голос, шаги услышу, кажется, так сердце из груди и выскочит. Руки на себя наложу, не жить мне теперь!
– Что ты, Аленушка! – растерянно вскрикнула жена оружейника. – Любить не грех, не вчера ты его узнала, – целуя взволнованную Алену, успокаивала она ее. – Полюбовницей быть, ежли истинно не любишь, то грех, лебедушка моя чистая. Ничего, все образуется, – прижимая к груди рыдающую молодку, шептала она. – Только бы от Орды окаянной отбиться да живыми родимых увидеть. Тяжко им там! Ох и тяжко!
Глава 13
Битва за Кремль продолжалась. Со всех сторон шли на приступ ордынские тумены. С полдня крепость прикрывала Москва-река. Переправляясь через нее, татары попадали под перекрестный огонь со стен и выдвинутой к воде Тайницкой башни, и они осторожничали. Также и с западной стороны топкие, низменные берега Неглинной не позволяли штурмующим применить осадные орудия. Но защитникам стен, тянувшихся вдоль Великого посада и Зарядья, приходилось воистину туго. Сюда бросил Тохтамыш все тараны и камнеметы, большую часть отборных нукеров. Фряги из Кафы и Сурожа, Ногайская и Казанская орды, кунгуты и мангураты – чистокровные монголы, чьи предки полтора века назад ринулись за Чингисханом на завоевание вселенной, таща осадные лестницы, с криками и воплями подступали к стенам Кремля. Скрипя колесами, к Фроловским, Никольским, Тимофеевским воротам двинулись черепахи и тараны. Выстроив в ряд камнеметы, ордынцы стали забрасывать осажденных тяжелыми камнями. Лучники, кто сидя в седлах, кто спешившись, осыпали москвичей стрелами. Ворота загудели от ударов таранов и камней, разлетались в щепки дубовые заборола, отбитые от крепостных зубцов осколки неслись во все стороны, убивая и калеча людей.
Штурмом восточной стены Кремля руководили двоюродные братья Тохтамыша – огланы Бек-Булат и Коджамедин. Им помогали улусные беги Бекиш, Турдучак-Берды, Давуд, Идигу и Исабек. С Загородья на крепость наступали тумены любимого сына Тохтамыша – Акхози-хана, со стороны Заречья шли нукеры второго – Кадир-Берды. Сам Тохтамыш с младшим отпрыском Джелал-ад-Дином не покидал шатра. Связь между полководцами и Белой вежей поддерживалась гонцами – молодыми бегами во главе с проворным Мубареком, сыном Идигу.
На стенах, не умолкая, гремели тюфяки и великие пушки. С шипением и воем летели ядра, ломая окованные медью деревянные перегородки осадных машин, поражая, но больше пугая идущих на приступ ордынцев. Осаждавшие уже не бросались прочь от стен, заслышав выстрелы. Перед очередным штурмом тысячники объявили нукерам приказ Тохтамыша:
«Если побежит один из десятка, весь десяток будет казнен, если побежит десяток из сотни, вся сотня будет казнена! Так завещано яссой великого Чингисхана, и будет исполнено так!»
Наконец, пробившись через огонь пушек и град стрел, татары приставили к стенам лестницы и, прикрываясь щитами, быстро полезли вверх. Москвичи встретили их смолой и кипятком, камнями и бревнами, но в нескольких местах осаждавшим удалось взобраться на прясло. Зазвенели мечи, сабли, пошли в ход топоры, ослопы, кинжалы, завязались рукопашные схватки. С большим трудом защитники Кремля сбросили врагов со стены.
В ордынских сотнях, которые ходили на приступ, осталось по тридцать-сорок нукеров, черные клубы дыма поднимались над горящей черепахой, несколько таранов были разбиты, но натиск осаждавших не ослабевал. С неистовством штормового моря катились они волна за волной на стены. Бек-Булат и Коджамедин, выполняя повеление Тохтамыша взять Кремль сегодня, не считались с потерями и продолжали гнать на штурм все новые и новые тумены.
Жарко! Лукинич судорожно глотнул дымный воздух, вытер мокрый лоб. Уже свыше двух часов продолжалась яростная битва за прясло между Тимофеевской и Беклемишевской башнями. Умолкли разбитые татарскими камнеметами три тюфяка и великая пушка. Чадя вонючей гарью, тлели подожженные горящими стрелами охапки мокрой соломы, которую москвичи спустили на цепях перед воротами, чтобы смягчить удары таранов и камней. Гибли защитники. Пал сраженный стрелами Чернов, боярскому сыну Лапину камнем размозжило голову, полегли от татарских сабель и фряжских шпаг многие сидельцы. На стене появились бабы и подростки – жены, младшие братья, сыновья чернослободцев, горожане и селяне с других мест, где было потише.
В сотне Ивана Рублева сражались татары из Кожевенной слободы. Халаты их, пропахшие едким раствором кваса-уснияна, распахнуты, смуглые лица блестят. Человек тридцать кожевенников вооружены луками. Пока остальные, по двое, по трое, подтаскивали к просвету между зубцами огромные камни и сбрасывали их на осаждавших, они прикрывали товарищей, поражая из луков вражеских стрелков. Видя, как ошпаренные, сбитые камнями и бревнами ордынцы и фряги с воплями скатывались с лестниц, кожевенники осыпали их ругательствами, плевались, возбужденно перекликались между собой.
Возле Беклемишевской стрельни оружейники во главе со старостой Михайлой и Савелием Рублевым бились с фрягами, которым удалось снова взобраться на стену. Их уже набралось на прясле несколько десятков, а по приставленным лестницам все лезли и лезли новые. Выстроившись плотной шеренгой, генуэзские наемники двинулись по стене. В черных коротких плащах и железных шлемах, со сверкающими в руках, словно стальные змеи, рапирами, широкими шпагами и длинными копьями, они шаг за шагом оттесняли слобожан. Несколько раз бросались на них сидельцы, но хорошо обученные ратному ремеслу фряги отбивали их атаки, сами оставаясь неуязвимыми.
Копье пробило кольчугу на старосте Петрове, вошло в грудь по наконечник. Его черная широкая борода окрасилась хлынувшей через горло кровью, и он упал. На него свалился заколотый рапирой окладчик Вавил Кореев, рядом еще несколько слобожан и купец из Киева – седоусый Хома.
Из начальных остался один Савелий Рублев. Приухивая при каждом ударе, он с трудом отбивался длинным мечом от наседавших генуэзцев. из-под сдвинувшегося на затылок шлема выбился седой чуб, выцветшие голубые глаза блестят по-молодому. Взгляни на него сейчас Домна или кто из сверстников, враз бы признали прежнего Савелку, разудалого кулачного бойца. Но хоть невредим Рублев, силы его на исходе, от крика голос сорвал. Многие из оружейников, дерущихся рядом, окровавлены – кто ранен, на ком чужая кровь. Они держатся крепко, но фряги, которых становится на стене все больше, наседают.
Лукинич бросает на помощь Савелию новую группу слобожан. Однако сам он, Иван Рублев с кузнецами, Темир с оружейниками и сын боярский Бредня с крестьянами не отходят от Тимофеевской башни, которую яростно штурмуют ордынцы. Они словно осатанели, неудержимо лезут на стену, пытаясь поддержать генуэзцев. Смола и кипяток, бревна и камни сшибают с лестниц нукеров, и они с криками и воплями срываются вниз, к подножью крепостных стен, где уже лежат груды недвижных тел.
Но вот ордынцам удалось одновременно приставить к стене с десяток осадных лестниц. Темные долгополые кафтаны, бараньи тулупы, блестящие куяки татар замелькали среди зипунов, тигиляев и кольчуг москвичей. Осаждавшие захватили часть прясла, отсекли, разъединили защитников Тимофеевской и Беклемишевской башен. Сейчас они ударят в спину старому Рублеву и его людям!
«Худо! Вельми худо! – проносится в мозгу Лукинича. – Ежели не сгоним их с прясла, конец! Может, и Кремнику всему…»
Но как всегда в лихой миг, голова воина ясна, сердце не дрогнет. Вскочив на парапет, старается перекричать шум лютой сечи:
– Эгей, други! Постоим, как на поле Куликовом! За Москву! За Русь! А ну, куликовцы, вперед! Вперед!
Лукинич спрыгивает в самую гущу битвы. Длинный тяжелый меч его разит без промаха. Удар – и ордынец с раскроенным черепом или перерубленным плечом валится на прясло. Широкое блестящее лезвие меча, слепя своих и чужих бликами, сверкает, искрится на солнце. У ног тысяцкого падают поверженные нукеры. По двое, по трое бросаются на него враги, но спустя мгновение уже лежат бездыханными, громоздясь друг на друге. Тускнеет харалужный меч, покрытый кровавой пленкой. Кровь на сапогах, на кольчуге, даже на шлеме… Сам худощавый, жилистый, но пальцы клещами сжимают украшенную бронзовой приволокой рукоятку, рука не знает устали…
Возле Лукинича сгрудились куликовцы – Иван Рублев, сын боярский Бредня, кузнецы, оружейники, плавильщики, что ходили в ополчение в мамайщину. Размахивая большим молотом, крушит ордынцев крепкий, дородный Лопухов. Тут же рубятся киевляне и Темир с несколькими кожевенниками. Другие вместе с селянами из окрестных сел льют смолу из котлов, бросают бревна и камни на осаждающих, которые продолжают карабкаться на стены.
Подбадривая громкими гортанными возгласами нукеров, к москвичам устремляется ордынский бег. Зеркалом блестит кольчуга кавказской работы, на широкоскулом лице оскалены зубы. Размахивая дамасской саблей, ринулся на Лопухова. Не увернулся от удара, не успел опустить тяжелый молот медлительный Никиша. Миг – и голова сотского плавильщиков скатилась с плеч. Иван Рублев только охнул от яростной жалости, бросился к бегу, но тот был похитрей, поумелей в ратном деле – отпрянул в сторону, и молодой оружейник, потеряв равновесие, упал на колени. И как тогда, на Куликовом поле, спас Лукинич: занесенную над Иваном руку с саблей отрубил, будто ветку от куста ловко срезал. И тут же взмахами меча посек нукеров, что к нему рванулись.
Осаждавшие дрогнули, заметались по пряслу, как волки в загоне. Сидельцы кололи их, рубили, сбрасывали со стены. Кликнув Ивана, Терешка, Темира и тех, что оказались рядом, Лукинич бросился к зубцам. Они оттолкнули одну за другой с полдюжины приставленных к стенам осадных лестниц вместе с нависшими на них ордынцами. И только сейчас, когда гроза миновала, взволнованно заколотилось, зачастило сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь: беду-то отвели какую! Прислонился спиной к зубцу, жадно хватал ртом воздух. Но стоял недолго, не отдышавшись даже, бросился к Беклемишевской башне.
– Держись, Савелий!
Вскинув обеими руками меч, тысяцкий с ходу рубнул по голове рослого усатого фряга. Черный железный шлем наемника раскололся, кровь и мозги брызнули во все стороны. Рядом упал второй, сраженный Иваном. Киевляне Терешко, Ярема, Хведько и несколько чернослободцев, ловко орудуя саблями и топорами, посекли еще нескольких. Шеренга фрягов смешалась, но за ней уже стояла новая. Выставленные копья, рапиры и шпаги остановили сидельцев. Но ненадолго…
– Вперед, москвичи! Станем за стольную! – крикнул Иван.
– Гей, кияне! Станем за землю Русскую! – подхватил Терешко.
Вмиг присев, киевляне, поддержанные Иваном и его отчаянными дружками, ринулись на генуэзцев. Те не успели и опомниться, как несколько из них были зарублены. Лукинич и Савелий Рублев, увлекая за собой остальных, врубились в строй наемников. Вражьи ряды рассыпались, однако разрозненные группки продолжали сопротивляться. Уже заколот рослый, с пригожим, с черными усами лицом Хведько, упал раненный в руку, смуглый, схожий на татарина Ярема. Но вот на помощь чернослободцам поспешили кожевенники Темира, селяне во главе с Бредней. Однако полегло еще немало защитников, прежде чем удалось сбросить со стены фрягов.
Стало смеркаться, но сеча не прекращалась. Стрелы, камни, ядра, бревна. Грохот пушек, гулкие удары таранов и каменных глыб по крепостным воротам, звон колоколов, лязг оружия, крики, стоны, вопли и еще множество других каких-то звуков, неведомо кем и чем рождаемых, повисли над Кремлем.
Понемногу натиск ордынцев слабел. Их усталые, обескровленные сотни, повинуясь яростным наказам, еще рвались, будто одержимые, к крепости, но все попытки осаждавших снова взобраться на стены или проломить ворота оканчивались неудачей.
Яркая вспышка, черный дым… Удар потряс стену. Послышались проклятия, стоны. Взрывом разорвало великую пушку возле Беклемишевской башни, снесло крышу, выбило заборола. Несколько сидельцев упали на камни прясла, двоих сбросило со стены.
– Тятя! – кинулся Иван к лежащему навзничь отцу. Старый оружейник не шевелился, из виска текла кровь. Иван приложил к ране поданный кусок холста, склонился к груди отца. – Сердце бьется! – с надеждой воскликнул он. Губы старшего Рублева слегка приоткрылись, из уст вырвался вздох. Сын с ужасом и жалостью вглядывался в расширенные зрачки отца – они стали недвижны, медленно стекленели.
– Эх, тятя, тятя… – подняв на руки сухонькое тело старого оружейника, шептал Иван, глаза его заволокло слезами. Лукинич, сотские, слобожане сняли шлемы и колпаки, перекрестились и в печальном молчании потупили головы…
Тем временем уже совсем стемнело. Замолкли пушки и тараны, стихли крики разгоряченных лютой сечей людей. Наступила тишина, исподволь нарушаемая лишь стонами раненых и отдаленной игрой татарских дудок, которые сзывали к туменам нукеров, рассеянных на пепелище Великого посада и Зарядья.
Глава 14
Пока убитых тут же, на кладбище, что размещалось у Тимофеевской стрельни, захоронили да раненых разнесли по дворам, уже и ночь пришла. Вокруг Кремля зажглись бессчетные огни татарских костров. Тяжелое угрюмое молчание царило на прясле. Лишь изредка бросит кто слово-другое, но оно так и замрет безответным под низким сводом полуразрушенной деревянной крыши. Многих недосчитались сегодня. У кого отца или брата, у кого друга или соседа не стало. Лукинич, Иван Рублев и оставшиеся в живых выборные Кузнецкой слободы ушли в дом сурожанина посоветоваться; туда же отнесли тело Савелия. Горожане и крестьяне, оставшись без начальных людей, мрачные, молчаливые, сидят или лежат на прясле. Моросит мелкий осенний дождь. Струйки холодной воды стекают вниз через проломы в крыше. Кому-то каплет за ворот, и он, ворча, отодвигается, тесня соседей.
– Ты полегче, не видишь, что ль? – слышится недовольный голос.
– А ты сунься, знай! – озлобленно бросает тот.
– Неча делать – грызться начали, – раздается в темноте.
– Небось, Остей и люди великие не грызутся, – замечает кто-то. – Сидят сейчас в хоромах и меды попивают.
– Пущай попивают… – миролюбиво тянет другой. – Только б от Орды отбиться.
– Отобьемся ли? – с сомнением роняет третий. – Сколько люду побили сей день – страсть!
– У нас много, а у бочаров полегло и вовсе тьма.
– Сказывают, ихние бабы на прясле уже стали.
– Чего сказывают – самолично видел.
– Еще такой приступ, у нас тоже не лучше будет.
– Может, Дмитрий Иваныч подоспеет?
– Жди, да не запамятуй: за чужой щекой зуб не болит.
– Сказал… Неужто Москва ему чужая?
– Ему-та не чужая, а от боярам веры нет! – слышится сердитый голос. – Молвить вам по совести, братчики, у меня к кожемякам, что с нами на стене, веры больше, чем к ним.
– А что? Татарин татарину рознь! – бросает кто-то. – Они ж наши, московские. Горб не меньше нашего гнут.
– И бились сегодня за Москву хорошо, – замечает другой. – Вон как Темир со своими гололобыми лестницы с ордынцами от стены кидал!
– С фрягами тож славно секлись, – задумчиво роняет первый и тут же добавляет: – А все ж дивно: соплеменники их, как-никак… Темир! Темир! – кричит он в темноту. – Поди-ка сюда, кунак! Эй, братчики, пропусти его, разговор есть.
– От скажи по совести, Темир, – доверительно обращается молодой кузнец, когда тот присаживается на корточки с ним рядом. – А не жаль тебе своих? А?
Староста кожевенников некоторое время молчит, потом бросает:
– Не так говоришь, Милешко! Жаль, не жаль! Мне всяк человек добрый жаль, татарин он или урус. А я тебе другой скажу… Москва – наш дом, наши деды, отцы тут жили, кожи делали. Тут могил их… Простой урус – наш брат, мы – его сосед. Мы ему нужен, он нам нужен. Вы делаете одно, мы другой делаем… Темир, другой татар-кожемяк не пойдет против Москвы, где родился, живет. Черный люд татарский не продаст черный человек урус. Скорей бояры ваши такое учинят! – сердясь, вскакивает он на ноги.
– Постой, Темир, не шуми, – тянет разволновавшегося кожевенника за халат кузнец. – Слово не так сказал, уже обиделся.
Но старосту не так просто успокоить.
– От наш Орка с братом Ивана, Андрейкой, дружат. Сильно дружат. Ой, сильно! Когда Орка на Яузе тонул, кто его спас? Андрейка, другие урусские мальчиши. Разве Орка или кто из нашей слободы сделает ему зло или его брату Ивану, что гультяев посрамил, или другу их, Лукиничу? Теперь уразумел, Милешко, почему московские татары на стены пришел?
– А ведь верно Темир сказал, – слышится голос. – Черный люд московский – и мы, и татары – всегда ладил.
Где-то вдалеке громко бухнуло: раз, другой, третий…
Сидельцы смолкли, насторожились. Разнозвучный гомон ордынского лагеря, к которому осажденные уже успели привыкнуть, нарушился гулкими ударами большого тарана и редкими пушечными выстрелами.
– Стучат, клятые.
– Вроде бы у Никольских.
– Неужто пушками ничего сделать не могут?
– Должно, не попадут – не видать в темноте.
– А у нас тихо.
– Мало таранов у Орды. Или подвезти не успели, или без них, думали, что управятся.
– Не ведали про пушки – вот дело в чем.
– Да, хорошо Дмитрий Иваныч сделал, что закупил их у фрягов. Без пушек тех что бы было!
– Все тараны, кои супротив Тимофеевской стояли, побили пушкари ядрами. И как оно замышлено все хитро и велилепно! Зелье жгут, а они бухают! – восхищенно восклицает кто-то.
– Молодец тысяцкий наш: верно поставить пушки – дело премудрое.
– Солому чтоб на цепях пред воротами спускать – тоже его выдумка.
– Да, сведущ Лукинич в умельстве ратном. А как с прясла фрягов сгонял! Я рядом с ним бился, что ни рубнет, так и валятся!
– Эх, до чего жаль Рублева старого, сердешный был человек!
– Старостой был дюже справедливым, не чета другим, а от зазря сгинул… Или Тимоху Чернова взять. Хоть и крутоват был инда, а душевный.
– А Лопухов Никиша?
– Староста Михайла тож не жилец.
– Да, дюже много людей добрых сей день полегло. Хоть бы все оно не напрасно.
– Ежели за город свой голову положить, такое никогда не понапрасну.
– Все одно жалко.
– Ну ладно, их уже не воротишь, а нам спать надо. Что еще завтра будет – один Господь ведает.
– А с припасом как? Вона Орда, видать, снова к приступу готовится. Так и ходят с факелами, так и ходят…