Ирка достала из ящичка ручку с погрызанным синим колпачком и безуспешно пошаркала по бумаге: «Так и знала, не пишет».
Она бросила ручку обратно в ящик и решила, что больше за свои деньги ничего покупать не будет: «Должны же нас когда-нибудь обеспечивать инвентарем?!..» – бойкая мысль тут же сменилась невеселым выводом: – «От них дожде-е-ешься». Ирка взглянула на часы: «Интересно, я успею попить кофе?» – она тут же попрощалась с этой затеей и угрюмо констатировала: – «А вот и первые клиенты ползут. Наверное, за дверью с вечера караулили…
Так я и думала – ко мне. Здесь, кроме меня, еще два оператора, нет, им медом намазано!»
Ирка дождалась, когда к ней доковыляет дряхлая худенькая старушка в выцветшем платье, и с чувством полного удовлетворения протараторила:
– Женщина, ждите, не видите, у меня компьютер завис?!
Вон еще два окна свободных, – небрежно махнула Ирка в сторону, откуда доносились звуки праздного разговора и пленительный аромат кофе.
Старушка послушно заковыляла туда.
«Зря я так, – подумала Ирка, – другие глаза выцарапать готовы и лозунги наготове держат: мол, клиент всегда прав, мол, в книгу жалоб напишу. А ты им за копейки улыбайся… Вон семьдесят седьмое, за углом: молодцы! И ремонт у них евро, и сами не перетрудились. Спрятались за поворотом, а все к нам идут, будто медом намазано. Обед у них вовремя, закрываются за час. А мы тут сиди до последнего клиента. Они показательное отделение, к ним начальство из Москвы водят – пыль в глаза пускают; а планы выполняем – мы». Ирка вздохнула и от обиды снова пнула системник. Ей сегодня как никогда работать не хотелось. За окном, замурованным рекламным щитом, – май…
«Идут все к нам, жалобы пишут… Вон Любка тот раз очередь быстро усмирила: идите, мол, в соседнее, раз тут плохо обслуживают. А они сразу попритихли: там на них, видите ли, орут, а тут все вежливые. «Вежливые – а сами жалобы пишут… – Ирка вздохнула. Нетерпеливо пощелкала по клавиатуре. – Сегодня, кажется, полнолуние, – вспомнила Ирка, – опять шизики попрут. Любка – молодец, она их быстро отшивает: неси, мол, справку, тогда письмо в Кремль отправлю. Они как услышат «справку» – так бегом домой. Залечили, наверное».
Компьютер наконец загрузил программу; работать не хотелось. Ирка снова его выключила. Услышала топот широких старомодных каблуков начальницы и с недовольным видом оглянулась, демонстрируя свой праведный гнев: мол, опять старое железо не работает. Но начальнице это было не интересно, она взяла со стола какие-то бумаги и затопала к себе. Из ее халупки тоже доносился запах кофе.
Ирка услышала девичий хохот, доносящийся из-за барьера касс напротив: «Видимо, старушка как раз “то самое”, но нельзя же так. Больной человек все-таки. Эти две новенькие только и знают, что смеются и болтают ни о чем. Зачем их взяли? Обе просто необучаемые, технику ломают, недостача – стабильно!
Но – кому еще работать? Сокращение прошло, так теперь за те же деньги втрое работы на всех навешали».
– Женщина, что вы хотели? – громко спросила Ирка старушку, которая растерянно озиралась по сторонам. Видимо, девчонки ее обслуживать не стали.
Старушка с надеждой посмотрела на Ирку и быстро заковыляла к ней. Ирке стало смешно, она вспомнила стишок собственного сочинения:
А ведь могла бы стать поэтом… Ирка вздохнула и взяла письмо из трясущейся руки старушки. Она сегодня и за себя, и за Любку – в двух местах сразу, за долбанные копейки!
На конверте в разделе «получатель» было написано: «Богу». Девчонки напротив притихли; Ирка, еле сдерживая улыбку, спросила:
– А адрес где?
Напротив грохнули со смеху. «Никакой культуры, – подумала Ирка, – сейчас начальница выйдет: доржетесь!»
Старушка замялась и прошамкала, что не знает адреса, она вообще неверующая.
– Ну хоть церкви какой-нибудь? – серьезно предложила Ирка.
– Да я не знаю, – застенчиво ответила старушка, смущенно махнула рукой и торопливо направилась к выходу.
Ирка равнодушно швырнула письмо под стол, там таких – «на деревню дедушке» – было с десяток.
А вот и еще, с досадой подумала Ирка, выжидающе глядя на приближающегося клиента с выпученными глазами: мужик явно не в себе, хотя одет прилично…
– Девчонки, телефон есть?! – громко начал клиент. – Там бабку машиной сбило! – вытирая платком пот со лба, с одышкой добавил: – Похоже, конец!
Ирка помчалась к начальнице, телефон только у нее и был:
«Неужели с мобильника позвонить не мог?»
Кассы напротив опустели, девчонки ушли поглазеть – будто им медом намазано.
Ирка не пошла, ей как-то стало тоскливо и жутко. Она облокотилась на изувеченный лакированный стол, края которого показывали склеенные опилки, – он уже не раздражал; полумрак в помещении… – кому это нужно? Был человек – и нет.
Как просто! Ирка пожалела, что была груба со старушкой: Ну и что, что плохо одета и больная, – она же Человек! Тут приходят важные в костюмах, так и ждут, что их вылижут, а чуть что не так, так их гребаная напускная интеллигентность вмиг испаряется, только ее и видели. Да ну их, жалко старушку. Плохо к ней тут отнеслись. И надо же, начальница не видела, а то бы этих двоих штрафанула».
Ирка не слушала бледных девчонок, которые в ужасе рассказывали начальнице о подробностях страшной аварии, наперебой щебетали, как им «стало нехорошо», как все-таки «жаль клиентку» и…
Ирка наконец свела кассу, отчиталась перед начальницей и поспешила домой, заранее зная, что на улице уже сумерки. Она тайком взяла письмо старушки и положила в сумочку: все равно ни отправитель, ни получатель его не потребуют.
Пустая маршрутка: «Вот повезло, хотя не повезло, из-за этих двоих сводились три раза, поздновато закончили, вот транспорт и пустой. Все нормальные люди давно ужинают и смотрят какую-нибудь “Варю”. Что еще вечером можно делать тому, у кого ни семьи, ни детей?»
Ирка достала письмо и впервые за семь лет работы в почтовом отделении вскрыла чужое. Она с нетерпением развернула мятую коричневую оберточную бумагу с корявыми крупными буквами:
Дорогой Бог! Я совсем не (зачеркнуто)… Я никогда в тебя не верила. Ты мне, когда приснился, сказал, чтобы я тебе написала.
Вот я и решила тебе написать.
Расскажу немного о себе. Может, знаешь, кто такие комсомольцы? Я была самым сознательным, меня ставили в пример.
Я тогда много полезного сделала, если можешь, то проверь: мне кривить душой незачем. Только комсомольцам нельзя было верить, да и приютская я, меня этому не учили. Совсем девчонкой на фронте при лазарете санитаркой: мыла тазы из-под крови, там и части тел плавали. Мне поначалу было страшно, потом привыкла. А уж запах!.. Раненых оперировали как на конвейере: один, второй, третий… Без анестезии. Они плакали и кричали.
Я и к этому привыкла. Врач меня к себе в помощники взял – рук не хватало. Он говорил, что я способная. Спроси у него, он уже умер. Хороший был человек, хоть и из белых. Спроси, я работала на совесть, бывало по суткам, а потом валишься с ног и проспаться не можешь, будят, и ты оперируешь в полудреме, и ничего не чувствуешь. Спроси у него, помнит ли он Маняшу? Это он так меня ласково называл. А его звали Сергей Степанович Сабуров. Три «с» – он так расписывался. Сергей Степанович многому меня научил, да и своего опыта за несколько лет практики было уже немало, поэтому, как война кончилась, отучилась и устроилась работать в больницу. Как работника меня ценили! Замуж я так и не вышла – сначала было некогда, потом – незачем.
Так всю жизнь и проработала хирургом в септическом отделении, сама многому научилась, сама многих научила. Всю себя посвятила работе, у меня меньше всего было неудачных операций, ко мне обращались даже начальники из райисполкома, потом благодарили. Я деньги не брала: для меня хоть дворник, хоть начальник – все одно человек и жить хочет. Только раз приняла благодарность: помогли квартиру выхлопотать как одинокой женщине, ветерану войны. Поэтому я и не жалею, что квартиры своей лишилась теперь. Жалею, что изменила себе тогда.
Можно было бы и очереди своей подождать, да и веселее в общежитии было.
Проводили на пенсию: подарки, тосты, признания. Только я-то понимала: им избавиться от меня хочется. Силы не те, здоровья тоже маловато, на пятки молодой персонал наступает: что ж тут непонятного? Обуза. А я обузой быть не люблю. Осталась одна с мизерной пенсией и однокомнатной квартирой. Сначала подруги ко мне наведывались, потом забыли. Я их толком и угостить не могу, да и у них хлопот (не то, что у меня): дети, внуки. Они мне все жаловались, как им тяжело, но, думаю, в этом-то и есть настоящее счастье женщины – когда есть о ком заботиться. Поэтому я купила конфет, пошла в интернат (он от меня 4 остановки) и подружилась там с девочкой. Она, как и я, – без матери и отца росла. Худенькая такая, страшненькая, я тоже такой была, но это в детстве, потом – ухажеры проходу не давали. Она меня все время ждет, надежды у таких мало, ее вряд ли удочерят, а так я ей хотя б один родной человек. На выходные выпросила ее забирать, мне сначала не доверяли, боялись, что помру по дороге (я ж, поди, не молода). Платье Олечке справили и банты, она совсем как принцесса стала. Я по ней скучаю. Если это хороший поступок, то зачти мне. Но, я думаю, это плохой поступок: я ее обнадежила, она меня ждет, а я не приезжаю теперь. Пешком – далеко, а на трамвай – денег нет.
Горести мои такие. Приходила ко мне подруга, такая же, как я, одинокая. У нее хоть и есть сын да он пьет. Она в церковь стала ходить на старости лет. Придет, только об этом и рассказывает. Изменилась, хочет быть хорошей, а меня все ругает за атеизм. Только какая же она хорошая: лицо постное (а какая хохотушка-то была!), черную юбку до пят надела, молоко не пьет и всех людей вокруг грешниками обзывает? Она и себя грешницей кличет. Скучно мне стало с ней общаться, только и говорит, какая она плохая, но разве от сердца это? Я с ней пошла в церковь-то, думаю: все равно помирать скоро, вдруг ты есть?
Пришли мы, народу много, душно, она какую-то девочку попросила уступить место на лавочке (их там по стене несколько штук стоит, и, как подруга сказала, только для стариков), сели мы.
Все молчат, службу слушают, а подруга все дергает людей: то девчонку в брюках отругала (оказывается, в брюках нельзя), то парня с порожка прогнала – «нельзя вход загораживать». Да еще и сидящие рядом о дачных проблемах шептались. Мне не понравилось. И я ушла. Что пели, я не знаю, вот только пели очень красиво! Я когда услышала, у меня мурашки по коже побежали, но послушать не дали.
Я подругу попросила больше ко мне не приходить. Она плюнула в мою сторону, обозвав «овцой заблудшей», и ушла. Правда, потом приходила, прощения просила. Она сказала, что будет за меня молиться. А я ей: «Ты лучше за сына молись!». Ну ее. Скучно мне с ней. Может, это и грех, но мне та девчушка в брюках показалась куда добрее на лицо. Я еще тогда подумала, что ты не за этим всем скрываешься, и если ты есть, то где-то там, где молча стояли люди и слушали, как поют. Но дальше входа я пройти не смогла бы – народу много, поэтому в церковь я больше не заходила.
Ко мне как-то пришла женщина – вот она мне доброй показалась! Я сначала подумала – мошенница, сейчас таких много: приходят к пенсионерам и деньги вымогают. Но она мне библию подарила, много про тебя рассказывала, улыбалась. Я ее почти не слушала (все как-то на сказки похоже), но мне нравилось, когда она меня навещала. Она меня пригласила в свою церковь, меня там очень ласково приняли. Не буду всего рассказывать, они обещали меня поселить в своей общине, где за стариками уход. Я и деньги на дорогу стала откладывать, но мне все равно бы не хватило, и они мне сами купили билет. Я завещала квартиру им, приехала в общину…
Да нечего тут и рассказывать: ни общины, ни квартиры.
Оказывается, я ее продала! Мне даже вещи забрать не дали. Да какие там вещи? Альбом с фотографиями только жалко. Мне милиция обратно вернуться помогла, а дальше никто ничего сделать не может.
Сижу на паперти возле церкви уже неделю, меня прогоняли местные нищие, но священник заступился, он мне и хлеба с медом дал. Сначала было стыдно, потом привыкла – главное в глаза людям не смотреть, вдруг узнают.
На конверт заработала, вот и решила, как ты просил, тебе написать. Я как письмо отправлю, куплю конфет и обязательно Олечку навещу. Я решила: пока жива, ноги двигаются, к ней ездить.
Ну вот и все, что я хотела о себе рассказать. До свидания, дорогой Бог. Уж больно мне твое лицо понравилось: доброе такое.
В жизни таких не встречала!
РS: Говорят, ты все можешь. Понимаешь, я тут совсем без всего осталась: летом еще как-то можно в беседке переночевать, а осенью – страшно подумать! К тому же я невероятная трусиха, прости мне этот грех, но очень сильно боюсь темноты, а в парке всегда так темно. Будет у меня к тебе великая просьба: ты, как письмо получишь, забери меня к себе, если я тебе не буду в обузу.
ОЛЕГ КОЖИН …где живет Кракен Рассказ
Вблизи цистерна казалась еще больше. Огромная, некогда белая, а ныне увитая трещинами и ржавыми потеками, будто плющом, она возвышалась над детьми, как самый настоящий небоскреб. Вообще-то, когда ты маленький, над тобой возвышается абсолютно все: дома, автобусы, грузовики, непонятные и вечно занятые взрослые. Даже мальчишки из старших классов, которые отбирают у тебя деньги, данные родителями на завтраки, – и те нависают над тобой словно башни. Правда, мало кто считает себя маленьким в десять лет. Первая в жизни круглая дата, первый официальный юбилей, как будто завершает некий цикл, по окончании которого слово «маленький» к тебе больше не применимо. Словно ноль на конце десятки – это не зацикленная в круг линия, а спираль, переводящая тебя на новый виток.
Из стоящих на холме шестерых детей только Лысик все еще относилась к разряду малышей. У нее даже собственного велосипеда не было. Именно потому она всю дорогу тряслась на раме Димкиного велика, тихонько ойкая всякий раз, когда тот неосторожно подпрыгивал на ухабах неровной дороги. Остальным заветная десятка уже стукнула, и транспорт у них был свой собственный.
Генке, самому старшему из шестерки, через месяц исполнялось двенадцать, и возраст автоматически делал его вожаком маленького велосипедного войска. В другое время он бы вряд ли стал возиться с мелюзгой, но сейчас у него просто не было выбора. Летом родители стараются отослать детей подальше из хоть и провинциального и маленького, но, тем не менее, грязного, пыльного и очень загазованного городка. Чада разъезжаются по бабушкам и дедушкам, по тетям и дядям, по дачам, приусадебным хозяйствам и летним лагерям. Генке не повезло. Именно это лето его родители выбрали для того, чтобы раз и навсегда выяснить отношения – они разводились. И дела им не было до того, что все друзья сына объедаются фруктами, трескают бабушкины пирожки или ночами рисуют соседям по комнате усы из зубной пасты.
Впрочем, не повезло в это лето всем шестерым. «Велосипедное войско» сформировалось только по той причине, по которой обычно и появляются недолговечные детские сообщества, с продолжительностью жизни чуть длиннее, чем у бабочек-капуст-ниц, – этим детям некуда было податься.
У Пузыря, которого на самом деле звали Сашкой, не было бабушек и дедушек, а доверить свое пухлощекое чадо незнакомым людям его мама и папа боялись.
Родители Стаса были слишком бедны для того, чтобы вывезти его куда-нибудь дальше пригорода, куда они периодически и выбирались всей семьей, на так называемые «пикники». Стас никому не говорил, но все ребята знали, что он держится вместе с ними и терпит подзатыльники и обидные прозвища, которыми награждал его Генка, только потому, что его уже тошнит от жареных сосисок и хлеба с кетчупом.
Димка же полгода назад потерял мать, и теперь его отец чаще вспоминал о бутылке, чем о родном сыне. Даже когда он подрался в школе и сломал себе палец, в травмпункт, а потом и в поликлинику его водила классная руководительница Зинаида Карповна. В последнее время в их доме часто стали появляться неприятные озлобленные тетки, похожие на давно некормленных собак-ищеек. Вооружившиеся папками, в которые, роясь по дому, вечно что-то записывали, они громко отчитывали Димкиного отца и постоянно угрожали странными буквами Кэ-Дэ-эН.
Что это такое не знали ни его новые друзья, ни сам Дима. Но в одном он был уверен твердо: ищейкоподобные тетки хотят забрать его у отца. Видимо, из-за сложной семейной ситуации Генка донимал его меньше остальных. У Димы даже не было обидного прозвища.
Хуже всех приходилось Лысику. Из всей компании, пожалуй, один лишь Димка знал, что ее зовут Рита. И то знал лишь потому, что жил с ней в одном дворе. Лысику вообще не везло по жизни.
Из родни у нее была только старенькая бабушка – седая, сухонькая и почти слепая. Бабушка была предельно нищей – даже на одежду из секондхэнда (а только ее она и могла позволить своей внучке), ей приходилось откладывать. Вот и сейчас на Лысике, точно на вешалке, болталось короткое серое платьице в белый горошек, которое едва доставало до вечно покрытых закоростеневшей кровью и разводами йода и зеленки коленок. Какой уж там велосипед? Она скромно сидела на самом краешке рамы и иногда оглядывалась на Диму, точно боялась, что тот передумает и заставит ее идти пешком. То и дело Лысик нервно поправляла синюю косынку, из-под которой в разные стороны торчали оттопыренные обезьяньи ушки. Рита была Лысиком именно потому, что была лысой. Тонкая синяя ткань скрывала ежик русых волос, коротких настолько, что не каждый мальчишка ее возраста отважился бы такой носить.
Виной всему была Ритина бабушка. Именно в ее начинающий сдавать под давлением маразма разум пришла гениальная идея профилактики педикулеза.
– Так надо! – сказала бабуля и старой металлической советской машинкой для стрижки волос обкорнала внучку под ноль.
А Рита терпеливо снесла экзекуцию и молча превратилась в Лысика. Прозвище появилось с легкой Генкиной руки. А вот своим местом в их маленьком временном союзе Рита была обязана Кате.
Как костюм итальянского модельера выделяется среди китайского ширпотреба, так и одиннадцатилетняя Катюша выделялась на фоне остальных ребят. Пятерка неудачников – так она их называла.