Родители присутствовали на похоронах бабушки Минни. Они видели, как меня утешал светлоголовый Дэвид Копперфильд с лицом будто свежеиспеченный хлеб, и волосами будто масло; видели, как этот деревенский паренек вручил мне Библию и попросил через нее обрести силу. Читая дневник, родители скорее всего вообразят, что мы с этим ревностным верующим, кандидатом в фермеры, учинили что-то вроде сельской тантрической Камасутры.
«Дорогой дневник, – продолжала я морочить родителей. – Подобного удовлетворения я и представить себе не могла… Прежде, к своим одиннадцати годам, я никогда по-настоящему не любила…»
К этому моменту мама уже будет читать вслух с теми же изысканными интонациями, с какими читала текст в телевизионной рекламе лосьона для загара: «Наконец я встретила счастье».
Оба родителя станут сердито глядеть на страницы, будто перед ними священный текст. Будто мой скромный поддельный дневник – это Тибетская книга мертвых или «Селестинские пророчества»[21], нечто возвышенное и проникновенное, из их собственной жизни. Поставленным и расслабленным ксанаксом голосом мать прочтет: «…отныне я вверяю свою вечную любовь…» Тут она запнется. Прочитать дальнейшее будет для родителей хуже, чем представить меня сосущей грудь какой-нибудь пантеры или медведицы гризли. Более кошмарно и возмутительно, чем мысль о том, что их драгоценная дочь выходит за закоренелого республиканца.
Родители станут смотреть на строчки, не веря глазам.
«…вверяю свою вечную любовь, – продолжит папа, – моему господину и хозяину…»
«Господину и хозяину», – повторит мама.
«Иисусу», – закончит папа.
И мама скажет:
«Иисусу Христу».
21 декабря, 10:34 по тихоокеанскому времени
Мой флирт с божеством
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Иисус Христос оказался лучшим на свете фиктивным бойфрендом. Куда бы мы ни приезжали – на Тринидад, в Торонто или Тунис, – в дверь нашего дома звонил какой-нибудь батрак-посыльный из числа аборигенов и вручал большущий букет роз от Него. Однажды за обедом то ли в «Чиприани», то ли в «Чентрале» папа заказал мне lapin à la sauce moutarde[22]. Я подождала, когда блюдо принесут, вытаращилась с деланным презрением, подозвала официанта и брезгливо сказала:
– Кролик? Я не ем кролика! Если бы вы были хоть немного знакомы с Левитом, знали бы, что съедобное животное жует жвачку и имеет копыта.
Тогда отец заказал salade Lyonnaise[23], но я отправила тарелку обратно, ибо свиньи жвачку не жуют. Он заказал escargot bourguignon[24] – их я тоже отвергла, поскольку есть улиток Библия воспрещает особо.
– Они нечисты, – твердила я. – Это твари ползающие.
На мамином лице появилась безмятежная ксанаксовая маска. Главные слова ее жизни – «толерантность» и «уважение», и она крепко застряла в этих идеологических тисках. Мама ровным тоном спросила:
– Но, дорогая, что тогда тебе можно?..
Однако я оборвала ее возгласом «Подожди!», вытащила смартфон из кармана юбки-шорт и сделала вид, будто пришло новое сообщение.
– Это Иисус! Он мне что-то пишет!
Родители поморщились. Их еда остывала, а я нарочно тянула время. Если бы они возмутились, я бы шикнула на них, поскольку вроде как читала и писала в ответ. Не поднимая глаз, я заверещала так, чтобы услышали за соседними столиками:
– Иисус любит меня! – Потом нахмурилась и прибавила: – Он порицает твое платье, мама. Говорит, слишком молодежное и ты в нем выглядишь как проститутка…
Родители? Я стала их худшим кошмаром. Вместо того чтобы поднять врученное ими идеологическое знамя и принять факел их атеистического гуманизма, я проматывала сообщения в смартфоне и пересказывала:
– Иисус говорит, что тофу есть скверна, а вся соя – от лукавого.
Родители… В прошлом они безоглядно верили в кварцевые кристаллы, «И-цзин», гипербарические камеры, и потому заслуживающих внимания убеждений у них не осталось. Пока за столом царила неопределенность, официант неподвижно стоял рядом. Я спросила его:
– Не подают ли у вас, случайно, цикад и дикий мед? Или манну?
Он уже открыл было рот, но я переключилась на смартфон, лежавший у меня на коленях, и сказала:
– Минутку! Иисус твитит.
Отец поймал взгляд официанта:
– Перри?..
Папа, к его чести, знает имена всех официантов во всех пятизвездочных ресторанах мира.
– Перри, вы не оставите нас ненадолго?
Отец быстро взглянул на маму, чуть приподнял брови и пожал плечами. Родители оказались в ловушке. Как у бывших саентологов, бахаи[25] и ээстешников[26], у них вряд ли могли быть ко мне вопросы: я радостно печатала слова верности той религии, которую выбрала сама.
Смирившись, отец, а вслед за ним и мать подняли вилки.
Не успели они прожевать первый кусок, как я объявила:
– Иисус говорит, что я должна публично поддержать следующего кандидата в президенты от республиканцев!
Родители так и ахнули и немедленно подавились едой. Пока они запивали застрявшее в горле вином и кашляли, а соседние столики слушали их хрипы, зазвонил папин телефон. Отец, еле переводя дыхание, ответил.
– Маркетинговый опрос? – недоуменно повторил он. – О чем? О том, какие зубочистки я предпочитаю? – Еле сдерживаясь, отец крикнул: – Кто это? – Он рявкнул: – Где вы взяли мой номер?
А за это, Могавк-Арчер666, я тебя от всего сердца благодарю.
21 декабря, 10:37 по тихоокеанскому времени
Крохотный золотистый передоз
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Вот как в моей жизни появился расчудесный котеночек Тиграстик.
После событий в деревенской глуши, после похорон бабушки мы уехали в неизменно очаровательный отель «Беверли Уилшир». Тем утром мы завтракали в номере, точнее, я смотрела, как едят родители. Еще точнее, папа играл в игру «депрограммируй дочь»: не давал мне сырный штрудель и абрикосовые даниши, чтобы я отказалась от своей страстной болтовни с Иисусом. Я в отместку, прижав телефон к уху, нежничала, ворковала, хихикала и прочими способами игнорировала испепеляющие взгляды родителей.
– Ну хватит, Иисус! Зачем ты меня дразнишь?
Я стрельнула глазками поверх белой скатерти, цветов и апельсинового сока на маму – та смотрела на меня выразительно – и принялась подчеркнуто ее разглядывать, внимательно изучая губы, шею и, наконец, грудь.
– Нет, не такие! – сказала я. – Нет, Иисус, она этого не делала.
Мама заерзала, взяла салфетку, вытерла уголки рта и с отточенной Ctrl+Alt+Непринужденностью попросила отца:
– Антонио, любимый, передай мне сахар.
Я разговаривала с выдуманным другом Иисусом точно так же, как со всеми выдуманными друзьями.
– Она? Нет! Вот я сижу прямо напротив, и не такая уж она плохая!
Отец передал матери сахар и сказал:
– Мэдди, дорогая, за столом не следует говорить по телефону.
С предельно садистским Ctrl+Alt+Выражением лица мама принялась щедро сыпать сахар в кофе.
Не отнимая телефона от уха, я вытаращилась на отца и одними губами сказала: «Не могу положить трубку». Я беззвучно проорала: «Это Иисус!»
Как бунтовать против родителей, которые всегда почитали бунтарство? Если б я принимала наркотики или отдавалась банде преступников-байкеров и гангстеров-сифилитиков, отца с матерью это обрадовало бы, как ничто другое.
Ведя себя так, будто время семейного завтрака священно, папа лицемерил. На столе возле него лежала обычная гора папок с делами сирот, а среди них глянцевая фотография пары суровых глаз крупным планом. Эти глаза цвета камня – они словно презирали все дурацкие роскошества, какие видели в нашем шикарном гостиничном номере. На миг мое девчачье хихиканье оборвалось – мой взгляд приковали грубые черты и неприветливое выражение этого славянского найденыша. Меня заворожила его вульгарная разбойничья ухмылка.
Наконец мама прервала молчание:
– Положите трубку, юная леди.
Я огрызнулась:
– Иисус говорит, что это ты толстая.
– Клади трубку, – приказал папа.
– Эй, в посланцев не стреляют, – ответила я и прибавила в телефон: – Иисус, я перезвоню позже. Всемогущий папочка-деспот ведет себя как бука. Ну, ты-то меня понимаешь. – И напоследок я добила: – А насчет маминого живота ты прав. – С изысканной Ctrl+Alt+Неспешностью я выключила и положила телефон возле своей пустой тарелки.
Для справки, милый твиттерянин, в тот день на завтрак мне дали всего лишь половинку грейпфрута, тощий ломтик хлеба без масла и яйцо-пашот. Перепелиное, между прочим, яичко. Этот концлагерный паек не лучшим образом сказывался на моем настроении. Изображая героиню Элинор Глин[27], я вскинулась, подставила папе лицо и заявила:
– Раз уж ты настроен заставить меня страдать… – тут я, как положено девушке из книги, закрыла глаза, – то просто возьми и ударь меня! – Так же как другие подростки мечтают о больших карманных деньгах, красивых волосах или о друзьях, я хотела, чтобы родители меня побили. Удара кулаком или шлепка ладонью – вот чего я жаждала. И не важно, кто из этих не приемлющих насилие и желающих добра идеалистов-пацифистов – мама или папа – влепил бы мне. По щеке ли, в живот – все равно; я хотела быть побитой, поскольку знала: ничто так действенно не меняет баланс сил между ребенком и родителями. Если бы я вынудила их хотя бы разок отлупить меня, то всегда могла бы припоминать этот случай и побеждать в любом споре.
О, быть Элен Бернс, подругой детства Джейн Эйр, стоять перед ученицами Ловудской школы, когда тебя стирает в порошок мистер Брокльхерст. Или быть Хитклиффом, в чью хрупкую голову бросил камнем молодой хозяин Хиндли. Подобное унижение на людях было моей самой сокровенной мечтой.
Безмятежно, закрыв глаза, я с нетерпением ждала болезненного удара. Слышала, как мама перемешивает сахар в кофе – ложка тоненько пела, звеня о фарфоровую чашку. Слышала хруст – отец размазывал масло по тосту. Наконец мама сказала:
– Антонио, не будем тянуть… Давай, ударь свою дочь.
– Камилла, – раздался отцовский голос, – не подыгрывай ей.
А я все ждала, закрыв глаза и подставив лицо.
– Твоя мать права, Мэдди, – сказал папа. – Однако мы станем выбивать из тебя дурь не раньше чем тебе исполнится восемнадцать.
Дорогая СПИДЭмили-Канадка, я представила, что глаза мои завязаны, а во рту болтается дымящаяся сигарета «Голуаз». Я молилась, чтобы меня отлупили, как боксерскую грушу для девочек.
Мама сказала:
– Мы хотели помочь тебе справиться со скорбью по дедушке с бабушкой.
– Дорогая, у нас для тебя подарок, – произнес отцовский голос.
Я открыла глаза и увидела Мистера Плюха. В моем бокале с водой дрожала плавничками прелестная золотая рыбка. Выпученные глаза вращались, рассматривая меня. Створки рта открывались и закрывались, открывались и закрывались. При виде этого крохотного солнечного существа, которое шевелило плавниками в поданной к завтраку и невыпитой воде, маска упрямства на моем лице рассыпалась. Одним словом, я обрадовалась. Имя Мистер Плюх само пришло на ум, я весело захлопала в ладоши и в этот момент сделалась счастливым ребенком в окружении улыбающегося семейства. И тут же, увы, перестала им быть.
В следующий миг Мистера Плюха не стало. Он перевернулся и всплыл брюшком кверху. Мы все трое уставились на него в полном Ctrl+Alt+Изумлении.
– Камилла, ты, случайно, не перепутала воду? – Отец потянулся через стол, поднял бокал с мертвым Мистером Плюхом, поднес к губам и осторожно отхлебнул, не касаясь усопшей рыбки. – Я так и думал.
– Мэдди уже приняла ГОМК? – спросила мама.
– Нет, – ответил отец, – боюсь, ее приняла золотая рыбка.
Мои родители – бывшие наркоманы, укурки, любители спидов – случайно устроили передоз моей рыбке, поместив ее в бокал, полный ГОМК. То есть жидкого экстази. То есть гамма-оксимасляной кислоты. Папа как ни в чем не бывало продолжал пить, хотя золотое тельце стукалось о его губы; он подцепил трупик двумя пальцами, передал горничной-сомалийке и торжественно произнес:
– В уборную, и сим вернется она в великий круговорот жизни.
Я потянулась к телефону, чтобы набрать Иисуса и поведать ему подробности новейшего злодеяния. Мама пододвинула ко мне корзину с выпечкой и вздохнула.
– Не вышло с мистером Рыбкой… Мэдди, что, если мы съездим и купим тебе симпатичного котеночка?
21 декабря, 10:40 по тихоокеанскому времени
Мою истинную любовь спасают из лап смерти
Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])
Милый твиттерянин!
Если родители брали кого-то в семью, без десяти миллионов пресс-релизов это не обходилось. Тиграстик не стал исключением. Съемочная группа документалистов сопровождала нас в пожизненном приюте на востоке Лос-Анджелеса, где мы с папой оценивали достоинства разнообразных брошенных животных. Мама подвела фалангу операторов к тощей полосатой кошке в клетке из проволоки, просмотрела карточку с данными и протянула:
– О-о-о, Мэдисон, у этой лейкемия! По прогнозам, жить ей не больше четырех месяцев. Идеальный вариант!
Для родителей главным критерием отношений с теми, кто от них зависел, была недолговечность. Они всегда выбирали такие дома, работников, бизнес и детей из стран «третьего мира», отказаться от которых в одно мгновение не составляло труда. Нет ничего лучше для пиара, чем то, что можно спасти, месяц усиленно любить, а потом, снимая на видео, пышно похоронить.
Когда я отклонила кандидатуру умирающей кошки, папа подвел меня к престарелому коту черепахового окраса. В приюте считали, что проживет он еще недель шесть.
– Диабет. – Папа покивал с серьезным видом. – Пусть это послужит вам уроком, юная леди, когда вас в следующий раз потянет на сладкое.
Камеры следовали за нами от одной обреченной кошки к другой, от инфекционного перитонита к гипертрофической кардиомиопатии. Некоторые животные едва могли поднять головы, когда я почесывала их за дрожащими от озноба ушами. Это место больше походило на кошачий хоспис, чем на приют. Глядеть на кошечек, которые страдают от опухоли кишечника и пиометры последней стадии, было страшно. Все так: каждая хотела, чтобы ее взяли домой и любили, только я ни одну из них не хотела. Я хотела ту, которая будет жить и любить меня.
На одноразовой впитывающей пеленке лежал сиамец – он уже не контролировал мочевой пузырь. Жалобно плакал густыми слезами, моргал и глядел на меня сквозь муть катаракты. Отец, увидев длинный список необходимых каждый день лекарств, просиял:
– Мэдди! Этот парень долго не протянет. – Он привлек меня к провонявшей клетке. – Назовешь его Кэт Стивенс и организуешь ему самое шикарное погребение, какое только бывало у кошек.
Мама гримасничала перед камерами:
– Дети ну просто обожают устраивать похороны питомцев… Делают им маленькое кладбище, заполняют каждую могилку! Это знакомит их с формами бактериальной жизни в почве!
Если она и уважала какие-либо формы жизни, то ее мать к ним не относилась. Бабушка умерла в Хэллоуин от блуждающего тромба, вызванного раковой опухолью, а на следующий день моя мама прилетела из Канн с жутким, аквамаринового цвета вечерним платьем в пайетках и мелком жемчуге.
«От кутюр», – сказала она, появляясь в дверях захолустной похоронной конторы с платьем в прозрачном полиэтиленовом мешке, перекинутым через руку. Селянин был изумлен: по другую сторону его стола находились Антонио и Камилла Спенсеры. Лебезя перед ними, он согласился, что платье роскошное, однако затем терпеливо объяснил: оно четвертого размера, а у изъеденного раком тела бабушки Минни – десятый.
Папа мгновенно достал из внутреннего кармана чековую книжку:
«Сколько?»
«Не понимаю», – растерялся похоронных дел мастер.
«Подогнать размер», – пояснила мама.
«Такое красивое… Вы точно хотите, чтобы я распустил швы?» – спросил он. Бедняга.
Мама ахнула, отец возмущенно замотал головой:
«Варвар! Это платье – произведение искусства. Тронете хоть один стежок – засудим и пустим по миру».
«Мы хотим, – начала втолковывать мама, – чтобы вы слегка подправили. Чуточку липосакции в одном месте, чуточку в другом… Мать должна выглядеть идеально».
«Камера прибавляет десять фунтов», – сообщил отец, одновременно выписывая чек на головокружительную шестизначную сумму.
«Камера?» – переспросил похоронщик.
«Еще неплохо бы подтянуть за ушами, – продолжила мама и показала на себе, сведя кожу на висках так, что щеки сделались гладкими и упругими. – Слегка увеличить грудь – приподнять, ну или поставить имплантаты. Так лиф сядет получше».
«И нарастить волосы, – прибавил папа. – Хотим, чтобы наша красавица была пышноволосой».
«И хорошо бы, – сказала мама, – почки ей – чик! – и немного подвинуть вот сюда». – Она сложила ладони чашечками под своей безупречной грудью.
«Кроме того, мы договорились с художником-татуировщиком. – Отец поставил витиеватую роспись, вырвал листок из чековой книжки и, ухмыляясь, помахал им перед лицом. – Если, конечно, вы не против, что Минни приукрасят».
«Кстати, – щелкнула пальцами мама, – никакого нижнего белья. Ни тонг, ничего. Не хочу, чтобы мир смотрел прямую трансляцию похорон и видел, как трусы проступают под одеждой на моей дорогой, любимой умершей матери».
Я думала, в этот момент – в погребальной конторе, планируя траурную церемонию, – мама расплачется. Но нет – она обернулась ко мне и спросила:
«Мэдди, милая, что с твоими глазами? Почему такие красные и опухшие? – Она достала из сумочки пузырек с ксанаксом и предложила мне таблетку. – Надо будет приложить дольки огурца, чтобы снять отек».