— Вам не кажется, что разум есть осмысленная форма проявления чувства?
— Кажется…
Беседуем.
И так — всю неделю.
Я говорю приятелю:
— Миша, что все это значит?
— И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха — в полной боевой готовности. Уж я-то в этих делах разбираюсь…
Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго…
На следующий день я осторожно предложил:
— Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем, помолчим…
— О, нет, я замужем.
— А если по-товарищески?
— Не стоит. Это лишнее.
На следующий день опять является. Передумала, наверное.
— Ну как? — говорю. — Тут рядом мастерская одного художника-супрематиста… (Супрематист мне ключ оставил.)
— Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете?!
Это продолжалось три недели. Наконец я разозлился:
— Скажите откровенно. Ради чего вы сюда ходите? Что вам нужно от меня?
— Понимаете, у вас язык хороший.
— Что?
— Язык. Литературный русский язык. В Таллинне, конечно, много русских. Только разговаривают они грубо, примитивно. А вы говорите ярко, образно… Я переводами занимаюсь, мне необходим литературный язык… В общем, я беру уроки. Разве это плохо? Кое-что я даже записываю.
Эллен перелистала блокнот.
— Вот, например: «В чем разница между трупом и покойником? В одном случае — это мертвое тело. В другом — мертвая личность».
— Веселые, — говорю, — мыслишки.
— Зато какая чеканная форма! Можно, я снова приду?..
Прекрасная Эллен! Вы оказали мне большую честь! Ваши переводы — ужасны, но, я думаю, они станут лучше. Мы вместе постараемся…
Загадочный Котельников
Нас познакомили в одной литературной компании. Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет… Фамилия — Котельников.
Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались.
Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил. Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях. Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью… Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб…
Зачем я рассказываю о Котельникове? Это выяснится чуть позже.
Все рушится
Однажды Котельников попросил на время мои рассказы.
— У меня есть дядя, — сказал он, — главный редактор эстонского Кинокомитета. Пусть ознакомится.
— Пусть.
Я дал ему «Зону». И забыл о ней.
И вот пронесся слух — у Котельникова обыск.
Вообще наступила тревожная пора. Несколько молодых преподавателей ТПИ уволили с работы. Кому-то инкриминировали самиздат, кому-то — чистую пропаганду. В городе шли обыски. Лекторы по распространению грозно хмурили брови.
Чем это было вызвано? Мне рассказывали такую версию.
Группа эстонцев направила петицию в ООН. «Мы требуем демократизации и самоопределения… Хотим положить конец насильственной русификации… Действуем в рамках советских законов…»
Через три дня этот меморандум передавали западные радиостанции.
Еще через неделю из Москвы поступила директива — усилить воспитательную работу. А это значит — кого-то уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и так далее.
У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже к качестве свидетеля.
Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы. Я отнесся к этому спокойно. Разберутся — вернут. Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата.
То есть я был встревожен, как и другие, не больше. Ждал верстку.
Вдруг звонит Эльвира Кураева:
— Книжка запрещена. Подробностей не знаю. Больше говорить не могу. Все пропало…
Примерно час я находился в шоке. Потом начал сопоставлять какие-то факты. Решил, что между звонком Эльвиры и обыском Котельникова есть прямая связь.
Мои рассказы попали в КГБ. Там с ними ознакомились. Восторга, естественно, не испытали. Позвонили в издательство — гоните, мол, этого типа…
Видно, я из тех, на ком решили отыграться.
Звоню Котельникову:
— Кто тобой занимается?
— Майор Никитин.
Я пошел в КГБ. Захожу. Маленькая приемная, стул, две табуретки. Постучал в окошко. Выглянула женщина.
— К майору Никитину.
— Ждите.
Минут десять прошло. Заходит тип в очках. Среднего роста, крепкий, на инженера похож.
— Товарищ майор?
— Капитан Зверев.
— А где майор Никитин?
— В командировке. Изложите ваши обстоятельства.
Я изложил.
— Должен навести справки, — говорит капитан.
— Когда мне рукопись вернут?
— Наберитесь терпения. Идет следствие. В ходе его станет ясно, какие бумаги мы приобщим к делу. Позвоните в среду.
— Когда Никитин вернется?
— Довольно скоро.
— А почему мою книжку запретили?
— Вот этого я сказать не могу. Мы к литературе отношения не имеем.
Ладно, думаю, подожду.
Зашел в издательство. Эльвира страшно перепугалась. Увела меня на пожарную лестницу. Я говорю:
— Объясните мне, что происходит?
— Не могу. И более того, не знаю. Просто намекнули, что книга запрещена.
— Намекнули или дали соответствующее указание?
— Это одно и то же.
— Я пойду к Акселю Тамму.
— Не советую. Что вы ему скажете? Я же сообщила вам о запрете неофициально.
— Что-нибудь скажу. Мол, ходят слухи…
— Это несерьезно. Ждите, когда он сам вас известит.
Уже в издательстве мне показалось, что люди здороваются смущенно. На работе — то же самое.
День проходит, второй, третий. Звоню капитану.
— Пока, — говорит, — никаких известий.
— Пусть мне рукопись вернут.
— Я передам. Звоните в пятницу…
Эльвира молчит. На работе какая-то странная обстановка. Или мне все это кажется…
Пятница наступила. Решил не звонить, а пойти в КГБ. Чтобы им было труднее отделаться.
Захожу в приемную. Спускается новый, в очках.
— Могу я видеть капитана Зверева?
— Болен.
— А майор Никитин?
— В командировке. Изложите свои обстоятельства мне…
Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит новый человек. Каждый раз я объясняю, в чем дело. То есть отношения не развиваются. И дальше приемной мне хода не будет…
Я как дурак изложил свои обстоятельства.
— Буду узнавать.
— Когда мне рукопись вернут?
— Если рукопись будет приобщена к делу, вас известят.
— А если не будет приобщена?
— Тогда мы передадим ее вашим коллегам.
— В секцию прозы?
— Я же говорю — коллегам, журналистам.
— Они-то при чем?
— Они — ваши товарищи, пишущие люди. Разберутся, как и что…
Товарищи, думаю. Брянский волк мне товарищ…
Я спросил:
— Вы мою рукопись читали?
Просто так спросил, без надежды.
— Читал, — отвечает.
— Ну и как?
— По содержанию, я думаю, нормально… Так себе… Ну, а по форме…
Я смущенно и горделиво улыбнулся.
— По форме, — заключил он, — ниже всякой критики…
Попрощались мы вежливо, я бы сказал — дружелюбно.
В понедельник на работе какая-то странная атмосфера. Здороваются с испугом. Парторг говорит:
— В три часа будьте у редактора.
— Что такое?
— В три часа узнаете.
Подходит ко мне дружок из отдела быта, шепчет:
— Пиши заявление.
— Какое еще заявление?
— По собственному желанию.
— С чего это?
— Иначе тебя уволят за действия, несовместимые с престижем республиканской газеты.
— Не понимаю.
— Скоро поймешь.
Дикая ситуация. Все что-то знают. Один я не знаю…
Написал как дурак заявление. Захожу в кабинет редактора. Люди уже собрались. Что-то вроде президиума образовалось. Курят. Сурово поглядывают. Сели.
— Товарищи, — начал редактор…
Гром небесный
— Товарищи, — начал редактор, — мы собрались, чтобы обсудить… Разобраться в истоках морального падения… Товарищ Довлатов безответственно передал свою рукопись «Зона» человеку, общественное лицо которого… Человеку, которым занимаются соответствующие органы… Нет уверенности, друзья мои, в том… А что, если этой книгой размахивают наши враги?.. Идет борьба двух миров, двух систем… Мы знали Довлатова как способного журналиста… Но это был человек двойной, так сказать… Два лица, товарищи… Причем два совершенно разных лица… Но это второе лицо искажено гримасой отвращения ко всему, что составляет… И вот мы хотим, образно говоря, понять… Товарищи ознакомились с рукописью… Прошу высказываться…
Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала.
Заместитель редактора К. Малышев:
— Довлатов скатился в болото… Льет воду на мельницу буржуазии… Опорочил все самое дорогое…
Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна выписывал фиктивные командировки? Сколько было выпито!..
Второй заместитель редактора Б. Нейфах:
— У Довлатова все беспросветно, мрачно… Нравственные калеки, а не герои… Где он все это берет? Как Довлатов оказался в лагере?.. И что такое лагерь? Символ нашего общества?.. Лавры Солженицына не дают ему покоя…
Ответственный секретарь редакции И. Популовский:
— Довлатов опередил… У Солженицына не так мрачно… Я читал «Ивана Денисовича», там есть положительные эмоции… А Довлатов все перечеркнул…
Заведующий военно-патриотическимотделом И. Гаспль:
— Один вопрос — ты любишь свою родину?
— Как всякий нормальный человек.
Гаспль перебивает:
— Тогда объясни, что произошло? Ведь это же политическая диверсия!..
Я начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я унизился до проповеди в этом зверинце?! Боже мой, что я пытался объяснить! А главное — кому?!
— Трагические основы красоты… «Остров Сахалин» Чехова… «Записки из мертвого дома»… Босяки… Максим Горький… «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей…»
Нейфах (перебивает):
— Кто это написал? Какой-нибудь московский диссидент?
— Это стихи Некрасова!
Нейфах:
— Не думаю…
Секретарь партийной организации Л. Кокк. Встает, дожидается полной тишины:
— Товарищи! Свойственно ли человеку испражняться? Да, свойственно. Но разве только из этого состоит наша жизнь?.. Существует ли у нас гомосексуализм? Да, в какой-то мере пока существует. Значит ли это, что гомосексуализм — единственный путь?.. Довлатов изображает самое гнусное, самое отталкивающее… Все его герои — уголовники, наркоманы, антисемиты…
Б. Нейфах:
— Антисемитизма мы ему не простим!
И. Гаспль:
— Но есть и проявления сионизма.
К. Малышев:
— В принципе, это одно и то же…
Л. Кокк:
— Я много бывал за границей. Честно скажу, живут неплохо… Был я у одного миллионера. Хорошая квартира, дача… Но все это куплено ценой моральной деградации… Вот говорят — свобода! Свобода на Западе есть. Для тех, кто прославляет империализм… Теперь возьмем одежду. Конечно, синтетика дешевая… Помню, брал я мантель в Стокгольме…
Редактор Г. Туронок:
— Вы несколько отвлеклись.
Л. Кокк:
— Я заканчиваю. Возьмем наркотики. Они, конечно, дают забвение, но временное… А про сексуальную революцию я и говорить не хочу…
Г. Туронок:
— Мне кажется, Довлатов ненавидит простых людей!..
И это он — мне! Тысячу раз отмечалось, что я единственный говорю «спасибо» машинисткам. Единственный убираю за собой…
И. Популовский:
— А ведь язык у него хороший, образный. Мог бы создать художественные произведения…
Г. Туронок:
— Пусть Довлатов выскажется.
Тут я слегка мобилизовался:
— То, что здесь происходит, отвратительно. Вы обсуждаете неопубликованную рукопись. Это грубое нарушение авторских прав. Прошу не задавать вопросов. Отвечать не считаю целесообразным.
Заведующий сельхозотделом протягивает мне валидол. Век ему этого не забуду.
Г. Туронок, смягчаясь:
— Довлатову надо подумать. У него будет время. Мне известно, что он написал заявление… — (Значит, моего дружка — подослали.) — Мы не будем возражать.
Можно было, конечно, порвать заявление об уходе. Только зачем все это?! Победить в такой ситуации невозможно…
И я сказал:
— Увольняясь, я делаю себе маленький подарок. Это — легкая компенсация за то, что я пережил в издательстве… Здесь нечем дышать!.. Вы будете стыдиться этого беззакония…
Коридоры власти
Я пошел в ЦК к знакомому инструктору Трулю. Было ясно, что он в курсе событий.
— Что же это такое? — спрашиваю.
Инструктор предупреждающе кивнул в сторону телефона:
— Выйдем.
Работник ЦК Эстонии и бывший журналист партийной газеты совещались в уборной.
— Есть один реальный путь, — сказал инструктор, — ты устраиваешься на завод чернорабочим. Потом становишься бригадиром. Потом…
— Директором завода?
— Нет, рабкором. Молодежная газета печатает тебя в качестве рабкора. Через два года ты пишешь о заводе книгу. Ее издают. Тебя принимают в Союз. И так далее…
— Подожди, Ваня. Для чего же мне идти на завод? У меня, слава Богу, есть профессия, которую я люблю.
— Тогда не знаю…
— Ты мне лучше объясни, что это за люди! Я же с ними два года работал. Хоть бы одно слово правды! Там были деятели, которые читали мои вещи. Читали и хвалили, а теперь молчат…
— Удивляться тут нечему. Ты же и выбрал эту среду. А теперь удивляешься…
— А твоя среда лучше?
— Не сказал бы. Бардак, конечно, повсюду. В том числе и на заводе. Однако не такой… Послушай моего совета. Завод — это далеко не худший вариант…
Я позвонил в КГБ. Разыскал Никитина. Видно, ему уже не стоило прятаться.
Я все изложил.
— Позвольте, — говорит Никитин, — что вам, собственно, угодно? Мы передали рукопись вашим товарищам. Обращайтесь к ним. Литература вне нашей компетенции…
Я хотел выявить конкретное лицо, распорядившееся моей судьбой. Обнаружить реальный первоисточник моей неудачи. Поговорить, наконец, с человеком, обладающим безоговорочной исполнительной властью. Но это лицо оставалось во мраке. Вместо него действовали марионетки, призраки, тени…
Соло на ундервудеМарамзин говорил:
«Если дать рукописи Брежневу, он прочитает и скажет:
«Мне-то лично нравится. А вот что подумают наверху?!»
Я спросил Акселя Тамма:
— От кого лично вы получили инструкцию?
— От своего прямого начальника.
— Могу я с ним поговорить?
— Бесполезно. Он скажет — идите к Акселю Тамму.
Ловко придумано. Убийца видит свою жертву. Поэтому ему доступно чувство сострадания. В критическую секунду он может прозреть. Со мной поступили иначе. Убийца и в глаза меня не видел. И я его не видел. Даже не знал его имени. То есть палач был избавлен от укоров совести. И от страха мщения. От всего того, что называется мерзким словом «эксцессы».
Одно дело треснуть врага по голове алебардой. Или пронзить штыком. Совсем другое — нажать, предположим, кнопку в Азии и уничтожить Британские острова…
В общем, круг замкнулся. Комитет просигналил Туронку, Туронок, одержимый рвением холуя, устроил весь этот спектакль. Издательство умыло руки. Что им готовый типографский набор?! Подумаешь, убытки… Государство не обеднеет. У него можно красть до бесконечности…
Я пошел к Григорию Михайловичу Скульскому. Бывший космополит, ветеран эстонской литературы мог дать полезный совет.
Григорий Михайлович сказал:
— Вам надо покаяться.
— В чем?
— Это неважно. Главное — в чем-то покаяться. Что-то признать. Не такой уж вы ангел.
— Я совсем не ангел.
— Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться.
— Я не чувствую себя виноватым.
— Вы курите?
— Курю, а что?
— Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная привычка. Согласны? Вот и напишите: «Раскаиваясь в своем легкомыслии, я прошу…» А дальше — про книжку. Покайтесь в туманной, загадочной форме. Напишите Кэбину…
— А вам приходилось каяться?
— Еще бы. Сколько угодно. Это мое обычное состояние.
— В чем?
— В том, что я готовил покушение на Уборевича. К счастью, в этот момент Уборевича арестовали. За покушение на Блюхера, если не ошибаюсь. А Блюхера — за покушение на Якира. А Якира…
Таллиннская эпопея завершилась. Я уезжал в красивом ореоле политических гонений. Какие-то люди украдкой жали мне руки:
— Ты не один, старик!
Ходили слухи, что я героически нес крамольный транспарант от Мустамяэ до здания ЦК. А выступал — не то за легализацию бриджа, не то за освобождение штангиста Мейуса, который из ревности придушил свою жену…
Я убедился, что все бесполезно. Купил билет до Ленинграда. Перед отъездом написал Кэбину.
Первому секретарю ЦК КП Эстонии тов. Кэбину И. Г.
от корреспондента «Советской Эстонии» С. Довлатова
Уважаемый Иван Густавович!
Решаюсь обратиться к вам в связи с личным делом, исключительно важным для меня. Вот его суть.
С 1965 года я занимаюсь журналистикой. С 1968-го — член Союза. С лета 1973 года — корреспондент «Советской Эстонии».