— Это мой папа?
Матушка опустила глаза и тихо промолвила:
— Портрет был сделан за несколько дней до нашей свадьбы.
— А где он теперь?
Она качнула головой.
— Расскажи. Ты обещала. Так нечестно. Почему ты не говоришь?
— Я не обещала рассказать тебе все без остатка. — В голосе матушки угадывались слезы. — Я не могу, Джонни.
— Можешь. Ты обещала. Это нечестно.
Она печально завернула медальон в ткань и вернула в шкатулку. Тут послышался топот, и дверь распахнулась. Мы удивленно вскинули брови: внутрь влетела миссис Белфлауэр, красная и запыхавшаяся. Увидев наши лица, она остановилась. Потом воскликнула:
— Ох, мэм, пожалуйста, идемте скорее. С нею не все ладно.
— В чем дело? — вскрикнула матушка.
— Это у нее в кармане, но ей вроде бы позволено, хотя, по мне, ей и без того истощать не грозит. Но она говорит, ей положено, пока она на службе.
Мать быстро вышла, миссис Белфлауэр последовала за нею по пятам.
Недовольный тем, что матушка не сдержала обещание, я вынул медальон и вновь его открыл. Вертя его в руках, я обнаружил на обратной стороне гравировку: две пары инициалов, так искусно переплетенных, что трудно было их различить. Знакомые «М. X.», а следующие как будто «П. К.». Загадочная «К» запомнилась мне с того дня, как в дом вторгся посторонний, и теперь нужно было бы восстановить в памяти остаток слова, ставшего таким важным. Кладя медальон на место, я заметил под бархатом что-то еще, сдвинул его и обнаружил листок бумаги. Любопытство взяло верх над щепетильностью, я убрал ткань: листок был сложен пополам и запечатан большой красной печатью с оттиском знакомого рисунка, четырехлепестковой розы. На листке была надпись, поблекшая, в чернильных пятнышках (похоже, случайно размазанных), но вполне различимая: «Моему возлюбленному сыну — и моему наследнику: Джону Хаффаму».
Я поспешно прикрыл письмо тканью. Хаффам! Странно, что эта фамилия, обозначенная вездесущей буквой «X.», была та самая, издавна знакомая, хотя и в другом написании! В моем мозгу замелькали предположения, но меня прервала вернувшаяся матушка.
— Что там стряслось? — спросил я.
— Ничего. Было небольшое недоразумение, но все уже уладилось, — объяснила она с усталой улыбкой.
Закрыв шкатулку, она протянула ее мне.
— А теперь поставь ее на место и отправляйся спать. Уложит тебя миссис Белфлауэр: Сьюки ушла к себе.
— Она заболела? А что такое с Биссетт?
— Не то чтобы заболела, но няня сегодня немного не в Духе.
Я знал, что это значит, и радовался такому везению.
Итак, не Биссетт, а миссис Белфлауэр, отдуваясь и проклиная меня на чем свет стоит, спешила за мной вверх по лестнице, а я улепетывал с криками и смехом, забыв в пылу гонки о страшных тенях, что подстерегали в спальне.
— А теперь быстро в постель, — проворчала миссис Белфлауэр затем. — А то продрогнете, ночь больно студеная. Слышите, как разгуливается ветер?
Она держала мою ночную рубашку, а я протискивался внутрь. Чистое, пахнувшее крахмалом полотно окутало мне голову, затуманивая свет свечей, я утопал в белом тумане, пока не обнаружил случайно, куда сунуть макушку, и не увидел комнату и миссис Белфлауэр, которая закрывала шторы.
— Что сделалось с пшеницей, это просто ужас, — заметила она. — Говорят, такого никудышного урожая не было уже давно. Страшно и подумать, сколько будет стоить на Святках четырехфунтовая булка. В деревне народу… — Она осеклась. — Только бы девочка успела уже добраться домой.
— Наверняка добралась, — успокоил я миссис Белфлауэр, сидя в постели и наблюдая, как она убирает мою одежду.
— Если не отправилась проведать тетю и дядю. Ему, видно, опять неможется. — Миссис Белфлауэр покачала головой. — Бедная девочка. С ее семьей хлопот не оберешься. Но они ведь из Хафема, это плохая деревня, чего еще и ждать-то.
Сверкнула молния.
— Почему это Хафем плохая деревня?
— Сказать не могу, но плохая — хуже некуда. Даже Мампси, уж на что люди состоятельные и со связями тут и там, и те дрянь. Со всех сторон слышишь рассказы о них и их проделках.
— Мампси, — повторил я. Фамилия была мне незнакома. По полям в нашем направлении прокатился гром, и я задрожал от восторга, потому что любил бурю. — Что за рассказы?
— Да по большей части о том, как они обзавелись большим домом и землей. Ведь им это все досталось от семьи, которая там жила спокон веку — с тех еще времен, когда римляне строили в Даунсе укрепления.
— А как их звали? — спросил я.
— Хафем, как деревню, правда, кто первый получил это имя, ведать не ведаю.
Хаффам! Выходит, здесь жила семья, носившая эту фамилию! Потомки Жоффруа! Наверняка я как-то с ними связан!
Расскажете мне эту историю? — попросил я.
— Не сейчас, слишком она длинная.
— Но я все равно не усну в такую бурю!
Тут же вновь сверкнула молния, послышались громкие раскаты грома.
— Хорошо, — кивнула миссис Белфлауэр и грузно опустилась на краешек постели. — Это история о том, как на дом, землю и всех, кто ими владел, пало жуткое проклятие.
— Боже! — воскликнул я, потому что мне очень нравились проклятия миссис Белфлауэр. Как правило, они кончались дуэлью или сумасшествием.
— Ну вот, эти самые Хафемы жили в большом доме на околице деревни. Поживали они тихо-мирно век за веком, но тут, как бывает со старыми семьями, пошли вымирать. Дошло до того, что остались от них всего лишь один старик и трое его детей: две дочери и мальчик. Сын, Джемми, был молодой негодник. Я так говорю потому, что он вовсю транжирил деньги, просадил все состояние за азартными играми, пил и занимался всякими непотребствами в Лондоне.
— Что за непотребства, миссис Белфлауэр?
— Всякие разные, — отрезала она. — Ну вот, взял он за себя богатую наследницу, которая принесла ему пятнадцать тысяч фунтов, и породил с нею сына и дочь. Мальчика звали Джон.
Джон Хаффам!
— Как меня! — крикнул я.
— Джонов на земле сколько угодно. А девочку они окрестили именем Софи. Ну вот, за несколько лет он потратил все женины деньги, а обращался он с нею так плохо, что разбил ее сердце и она умерла. А он все продолжал в том же духе, дошло до того, что никто уже не давал ему в долг ни гроша. Прослышал тогда этот Джемми об одном ростовщике в Лондоне — все кликали его дьяволом или дьяволовой родней, потому что, говорили, он был из некрещеного народа и звался Старый Ник. И вот приходит Джемми однажды к Старому Нику и просит дать ему взаймы тридцать тысяч фунтов. «А залог какой?» — спрашивает Старый Ник. А Джемми отвечает: «Пока жив отец, у меня не будет ни гроша». А Старый Ник ему: «Предлагаю такую сделку: можешь соглашаться, можешь нет. Я одалживаю тебе тридцать тысяч фунтов, а ты должен поторопить своего отца на тот свет. А когда унаследуешь поместье, то отдашь мне в ясены свою дочь, Софи. Землей можешь владеть до самой своей смерти, но, если не отдашь долг, потом она достанется детям Софи». Джемми согласился, ведь он от этого ничего не терял, и Старый Ник научил его, как избавиться от отца, и дал то, что для этого потребно.
— Как же он собирался его убить? — поинтересовался я.
— А как вы думаете? — Она посмотрела на меня задумчиво.
— Самое лучшее — отравить.
— Ага, угадали. Вернулся Джемми в большой дом и на следующий вечер, когда они со стариком вместе выпивали, подсыпал ему в вино яд, и отец в ужасных мучениях помер. Джемми унаследовал поместье, Старый Ник одолжил ему тридцать тысяч фунтов, а взамен Джемми отдал ему свою дочь, Софи. Ей сравнялось всего-навсего семнадцать годков, и была она раскрасавица, а Старый Ник был старый урод, и потому она исплакала все глаза.
Тут я с досадой услышал приближавшиеся шаги матери. Матушка не должна была узнать, что я расспрашиваю про семейство Хаффам, ведь она могла догадаться, что я видел письмо.
— Вы оба, похоже, очень уютно устроились, — улыбнулась она.
— Я как раз начала рассказывать мастеру Джонни историю, — пояснила миссис Белфлауэр.
— Думаю, ваши истории нравятся ему больше, чем волшебные сказки, которые я ему читаю. — Матушка улыбнулась мне.
— Нет-нет, — сказал я. — Я люблю и то, и другое. Но истории, которые рассказывает миссис Белфлауэр, правдивые, потому что они случились с живыми людьми.
— Так продолжайте, миссис Белфлауэр, — предложила матушка.
— Нет, пожалуйста, конец я послушаю в другой раз, — поспешно вмешался я.
— Какой же ты невоспитанный, Джонни.
Миссис Белфлауэр поднялась на ноги.
— Раз вы здесь, то я уж пойду, мэм. Доброй вам ночи, и вам доброй ночи, мастер Джонни.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Доброй ночи, миссис Белфлауэр. И спасибо вам за историю.
— Спите спокойно, голубчик. Надеюсь, гроза пройдет стороной.
— Спите спокойно, голубчик. Надеюсь, гроза пройдет стороной.
Когда она ушла, матушка сказала:
— Джонни, ты безобразно вел себя с миссис Белфлауэр. А еще раньше — со мной.
— Неправда.
— Правда. Пожалуйста, постарайся исправиться.
— Мне не нужно стараться, — заупрямился я. — Я и так хороший.
Матушка вздохнула, простилась, поцеловала меня в лоб, затушила свечу и вышла.
Уютно устроившись под одеялом, я стал слушать, как тихо воет ветер, как рыщет вокруг дома и трясет дверями и окнами, словно отыскивает щелку, чтобы проникнуть внутрь. Еще одна вспышка молнии, залившая всю комнату неземным светом, таким ярким, что, вновь оказавшись в темноте, я словно бы ослеп, — и гроза наконец разразилась. Едва над головою прокатился гром, хляби небесные внезапно разверзлись, и стремительные капли застучали в окна, как пригоршня камешков. Мне подумалось о побитых посевах вокруг дома, о том, как под мокрой соломой жмутся друг к другу испуганные мышки и птички.
Конечно, я как-то связан с семейством Хаффам! Девиз похожий, а еще и письмо, которое я видел сегодня. И тут мне пришла еще одна мысль: печать-то не была сломана. Матушка не распечатывала это письмо! Означает ли это, что оно было адресовано не ей? Тогда кому?
Я постарался сосредоточиться на этой загадке, но в голову полезли другие мысли. Как странно быть окруженным кирпичами и шифером, которые отделяют меня от холода и сырости. Но нынче, когда ветер накатывал на дом волна за волной, раскачивал шторы и оконные рамы, я задался вопросом, долго ли он сможет противостоять ударам, потому что Сьюки рассказывала мне о том, как в деревне ветром сносило крыши; и я представил себе плиты нашей крыши, улетающие в воздух, как горсть осенних листьев. Конечно, у зверей есть шкуры, а у птиц перья, которые не дают им промокнуть — вроде просмоленного брезента, им укрывают, как я видел, телеги. И с такими вот мыслями я, не дождавшись окончания бури, погрузился в сон.
Глава 5
Следующий день выдался холодным, погода хмурилась, словно на нее плохо повлияли вчерашние излишества. Матушка провела из-за бури бессонную ночь, Биссетт все еще была «не в духе»; они отказываются гулять со мною после полудня, объявили они, за мной теперь не угнаться, очень уж длинные у меня выросли ноги, а посему эта задача возлагается отныне на Сьюки. Таким образом я смог исполнить замысел, который уже очень долго вынашивал.
— Пойдем на Висельный холм, — как ни в чем не бывало предложил я и двинулся в направлении деревни.
— Вы же знаете, это не позволено, — отозвалась она. — Да и первей всего мы должны заглянуть к моей матушке.
— Так нечестно, — запротестовал я. — Это тоже не позволено.
Сьюки встревоженно обернулась.
— Дядюшка снова приболел, я хочу узнать, как он там. Вы ведь не выдадите меня, а, мастер Джонни?
Матушка, надо заметить, не высказывалась определенно по поводу прогулок в эту часть деревни, но ей и не было известно, что Сьюки меня туда водит.
— Нет, если ты обещаешь повести меня сегодня к дорожной заставе.
— К заставе? — весело прощебетала она. — Ну, хорошо. Мы сделаем петлю через Лоуэр-Хемпфорд.
Я был удивлен и даже разочарован столь легкой победой; Сьюки уронила себя в моих глазах, проявив такую уступчивость.
Мне пришло в голову, что Сьюки втайне идет против желаний моей матери, в точности как я вчера, когда рассматривал медальон и письмо. Если так может поступать Сьюки, то, наверное, в этом нет ничего плохого, но я все же чувствовал, что это плохо: мне ведь не хотелось, чтобы матушка меня тогда застала. Дело, по-видимому, заключалось в том, что нарушать запреты — поступок нехороший, но все же не такой плохой, как лгать или воровать. Если бы матушка, вернувшись в комнату, спросила, что я делал, я бы скорее сказал правду, чем солгал.
Скоро мы достигли Силвер-стрит, которая тянулась вдоль южного края Лугов и состояла из двух рядов низких домиков по обе стороны речки (ей следовало держаться в пределах своего широкого, размытого русла в середине дороги, но часто — как в этот день, после грозы — вода подступала к самому краю тротуаров). Домишки с кривыми стенами из дранки и глины, с гнилыми соломенными крышами словно бы норовили стыдливо спрятаться, отступить в грязь, от которой и так едва отличались. Напротив показался домик Сьюки, и нам, поскольку мы следовали другим берегом, пришлось перебираться по ряду больших плоских камней.
— А теперь будьте хорошим мальчиком, подождите здесь, — попросила Сьюки и вошла в дом.
Домик Сьюки прижимался к еще одному, точно такому же, как будто они искали друг в друге опору. Единственное окошко представляло собой небольшую дыру, забитую тряпками и щепками. Постукивая ногой об ногу и дуя на озябшие пальцы, я наблюдал, как несколько оборванных ребятишек тащили в соседний дом ведро воды. По другому берегу шли два мальчика с вязанками дров. Один был чуть старше меня, другой приблизительно мой ровесник. Жалкая, обтрепанная одежонка была им велика, босые ноги обмотаны дерюгой — так обычно ходила в морозы деревенская детвора.
— Ты откуда? — крикнул старший, и оба — недобрый знак — положили вязанки на землю.
— Ты ведь от священника, да? — прокричал второй.
Я помотал головой.
— Ты от священника, — настаивал старший мальчик. — Твой папа — его брат, приехал в гости.
— Нет, ты ошибаешься, — мягко возразил я.
— Тогда кто твой отец? — Мальчик ухмыльнулся.
Я заколебался, и он выкрикнул:
— Не желает говорить! Я увидел, как младший что-то поднял с земли. Не успел я опомниться, как в мою сторону полетел камень и шлепнулся в траву в нескольких футах от меня. Другой мальчик тоже наклонился за камнем.
— Я готов драться с одним, — крикнул я. — Но двое на одного — это нечестно.
— Да ну? — прозвучало в ответ, и в меня полетело два камня. Оба промазали, и старший мальчишка завопил:
— А ну, Дик! Давай на ту сторону, поймаем его и вздуем.
Набрав камней, они начали пересекать поток, но приостановились, чтобы дать еще один залп.
К счастью, один из камней ударил в дверь дома, и оттуда мгновенно выбежала Сьюки, угрожающе размахивая корзинкой (хотя вряд ли собиралась ею швыряться).
— Убирайся прочь, Том, сын Джо, а не то скажу твоему папаше, чтобы отделал тебя ремнем по первое число! К тебе Это тоже относится, Бобов Дик!
Бормоча угрозы, мальчишки подобрали свои вязанки и пошли дальше.
— Вы целы, мастер Джонни? — беспокойно спросила Сьюки.
— Да, Сьюки. Они промазали. Подошли бы ближе, я бы их так взгрел, как им и не снилось.
— Ну, слава богу, все обошлось, — вздохнула Сьюки и двинулась в путь.
— А почему мы туда идем? — спросил я, видя, что мы направляемся к Висельному холму.
— Я должна отнести еду моей бедной тете. — Сьюки указала на свою корзинку. — Больше пойти некому. Если мы поторопимся, то успеем смотаться в Хафем и обратно до чая. Но пообещайте никому не говорить, что мы туда ходили.
— Да-да, обещаю! — обрадовался я, так как слышал, что тропа в Хафем на одном из участков идет вдоль дороги на заставу.
Ага, Сьюки вела себя из рук вон плохо! Но мне случалось поступать даже хуже, чем вчера: я ведь скрыл от всех, что взломщик говорил со мной и что я его узнал. И про историю с кротовой лопатой я умолчал. Когда я набрался храбрости, чтобы спросить об этом старика-садовника, он как раз перестал к нам ходить.
— Сьюки, что стало с мистером Пимлоттом? — спросил я.
— Он больше не будет работать на вашу матушку. Пошел жить в богадельню.
— Почему?
— Потому что он слишком старый и не может сам за собой присмотреть. Как мой бедный дядя. Скоро он потеряет место — эконом так сказал ему и тете; слишком он хворый, какой из него теперь привратник. А если их выселят оттуда, в этом приходе им в богадельню не устроиться, придется возвращаться туда, где родились.
Мог ли мистер Пимлотт быть причастен к взлому? Пока Сьюки болтала, я снова задал себе этот вопрос. Тогда я в это не верил, отчасти потому, что вспоминал, как яростно он защищал собственность моей матушки от захватчика-крота. Но теперь думал, что, по молодости лет, мог и ошибаться. Или взломщик действовал в одиночку?
— Я никогда не верил, что Джоб замешан во взломе, — заметил я.
— Бог мой, мастер Джонни, как же так получилось: я целый день только о нем и думаю, и тут — бац! — вы называете его имя. Вы ведь знаете, его забрали в солдаты и увели, а все потому, что мистер Эмерис, что бы ни стряслось, во всем обвинял его.
Наверное, я был неправ, что промолчал, даже если правда грозила неприятностями мистеру Пимлотту.
— Сьюки, — спросил я, — разве хорошо с твоей стороны вести меня туда, ты же знаешь, моя мать этого не желает?