Выстрел в мансарде - Ирина Глебова 5 стр.


Уже в первые полдня поездки немногие пассажиры пригляделись друг к другу и, собираясь на обед или ужин, раскланивались. Разговор, начинавшийся за одним столиком, подхватывался за другим и скоро становился общим. Это уже стало знамением времени: горячие, переходящие в спор разговоры о том, куда же катится страна, кто спасет ее, что делать и какой путь избрать – западный или национальный... Митя в этих дискуссиях не участвовал, торопился поскорее поесть и уйти к себе. В печенках у него сидела вся эта досужая болтовня. Ни одна студенческая вечеринка, ни одно собрание – будь оно даже на тему «Любите домашних животных», ни одна встреча с друзьями или родственниками не обходились нынче без словесной политической драчки. Поначалу он тоже с горячностью кидался в подобные споры, но постепенно разочаровался, понял, что ни толку, ни истины не выговорить. Болтуны стали раздражать его. «Дело надо делать!» – думал он.

Он не был ретроградом и ханжой, считал, что многое надо менять в государственном устройстве: слишком много бюрократии, чиновников, жадных до взяток, слишком несовершенная наша судебная система...Самого Мити многое не касалось, но он жил среди людей, был чуток, зорок, душевен. Но вот с чем он никак не мог согласиться, так это с расшатыванием основ, традиций и призывами к смене власти. Он был убежден, что без сильной и единой власти все рухнет. Монарх, имя и образ которого он берег в сердце, был не так крепок духом, как того требовала политическая обстановка. Так тем более надо поддержать его, укрепить трон, окружить умными и преданными людьми! И тогда вернется к державе слава и мощь. А то ведь что делается! Солдат за Отчизну стоять отказывается, с врагом братается... Когда было такое на Руси? Вон они, за окном, плоды сей гибельной идеи: застрявшие на станции эшелоны, злые митингующие солдаты...

Так постепенно Дмитрий подъезжал к Саратову. От близости большой реки становилось прохладнее, кружили чайки, уже ощущался будоражащий запах болота и рыбы. И вот наконец блеснула вода волжского изгиба с баржей, рыбацкими лодками и далеким пароходом...

Когда, прихрамывая, в комнату вошел изможденный парень, Дмитрий подумал: «Какие девятнадцать! Совсем юноша, лет шестнадцать». С жалостью и внезапной сердечной болью он смотрел на прозрачную кожу, обтянувшую скулы, тонкий, еще более заострившийся от худобы нос, отросшие густые волосы. Даже сейчас еще было видно, что он красив, этот невысокий юноша. Но вот арестант закашлялся, затряслись его узкие плечи, на запавших щеках проступили красные пятна, он поднял взгляд на Дмитрия, и тот сразу понял, что арестант совсем не так юн, как сначала показалось.

Еще по пути в тюремное отделение помощник пристава, провожавший Дмитрия, рассказал, что парня нашли на грузовом причале в пустом баркасе. Он, видно, заполз туда ночью, а утром не смог встать. Его задержали не столько за бродяжничество, сколько из жалости, определив в городскую благотворительную больницу. Но когда из Гродненской губернии пришел ответ, что Вильгельм Мейстер у них не числится, арестанта перевели в тюремный лечебный изолятор и подали в розыск. Помощник пристава жалостливо сказал, что оба доктора – и больничный и тюремный – сошлись на том, что парень не жилец, едва ли месяц протянет. Правда, его подлечили, он ожил, но, говорят, уже это не имеет значения.

– Вот так дела обстояли, когда пришел запрос от господина Петрусенко, – заключил помощник пристава. И добавил уважительно: – Да, помнят у нас Викентия Павловича. Легендарный человек!

Дмитрий знал, что дядя его, будучи еще следователем, а потом и следователем по важнейшим делам, бывал во многих городах, принимая участие в розысках. Одно из самых громких дел раскрыл именно в Саратове. Его спутник, не зная, что Дмитрию многое известно, вспоминал:

– Бывал господин Петрусенко у нас, давно, правда, я только первый год тогда служил, лет мне было столько, сколько вам сейчас... У нас в тот год несколько убийств зверских совершилось, люди, чуть стемнеет, выходить на улицы боялись. А негодяй казался неуловимым. Викентий Павлович приехал помочь вести расследование. И нашел убийцу – по следу от саней.

Дмитрий улыбнулся, покачал головой: слыхал, слыхал он об этом «санном следе». Вот и сейчас, когда он собирался уезжать в Саратов, Викентий Павлович тоже сказал:

– Жаль, не застанешь ты там уже ни полицмейстера Вахрушева – умер Устин Петрович, ни моего хорошего друга Кирилла Одинокова. Отличный сыщик и славный человек, смельчак. Что ж, его по праву перевели на повышение, в Санкт-Петербург... Петроград то бишь! – Викентий Павлович споткнулся на названии города, поморщился: – Это надо же, какая глупость – переименовать город! При чем тут германцы и город Святого Петра? Поразительное невежество! Петр Первый город-то назвал в честь святого Петра, так что, если уж хотели сделать по-русски, назвали бы «Святопетровск»...

Митя тут был не совсем согласен с дядей, но промолчал. А тот вернулся к рассказу о своем саратовском друге:

– Три года уже Кирилл Степанович служит в столице. Он давно об этом мечтал, прийти как бы на смену своему кумиру, знаменитому Путилину.

Митя, конечно, об Иване Дмитриевиче Путилине знал много. Сорок лет в Санкт-Петербургском управлении сыскной полиции отслужил этот талантливый русский сыщик. Начинал младшим помощником квартального надзирателя Толкучего рынка, а окончил начальником управления, тайным советником. Но не карьерой славен был, а блестящими делами: им было раскрыто множество хитроумных мошенничеств, подлогов, поджогов, загадочных убийств. У него были свои методы работы – переодевшись бродягой или мастеровым, он собирал информацию по постоялым дворам, притонам, трактирам, вслушивался в разговоры, заводил всякого рода знакомства. Умение преображаться много раз выручало его, много раз позволяло ухватить кончик нити запутанного преступления...

– Кирилл Степанович всегда восхищался Путилиным, – продолжал Петрусенко. – Теперь продолжает его дело. Поехал вместе с женой, дочкой и сыном. Жаль, Митя, не повидаешь ты их. Жена его, Ксения Аполлинарьевна, просто необыкновенная женщина. Я как раз был свидетелем их знакомства. Она в том деле, которое мы тогда с Кириллом вели, очень помогла нам. Так рисковала и в самом деле чуть не погибла.

– А он, наверное, спас ее?

– Я уловил в твоем вопросе иронию. – Викентий Павлович усмехнулся. – А ведь так и было! Впрочем, без лишней скромности скажу, что спас Ксению все-таки я. Кирилл чуть-чуть опаздывал... Разве я тебе не рассказывал?

– Да, но без подробностей.

...Все эти разговоры припомнились Дмитрию Кандаурову, когда помощник пристава с таким восхищением заговорил о его дяде, Викентии Павловиче Петрусенко. А тот продолжал:

– Вы небось недавно под его началом работаете?

И Дмитрий, не удержавшись, ответил:

– С детства. – И пояснил удивленному собеседнику: – Это мой дядя.

– Поздравляю, – искренне обрадовался помощник пристава. – Таким родичем гордиться не грех.

Они прошли по служебному коридору административного корпуса, и уже начальник тюрьмы провел Дмитрия через несколько решетчатых ворот в кабинет, где стояли стол, кресло, два стула и где окошко тоже было забрано решеткой. Сюда и привели больного бродягу.

– Заключенный, с вами будет говорить следователь господин Кандауров. Отвечайте на его вопросы, и вы облегчите свою участь, – сказал начальник и вышел, оставляя их вдвоем. Подавив приступ кашля, арестант взглянул на Дмитрия сухими светлыми глазами и проговорил:

– Какая мне разница – лучше, хуже... Все одно уже недолго. И кому это нужно, кто я есть?..

Голос его был тих и мягок, и этот легкий, однако заметный акцент... При первых же словах у Мити перехватило дыхание, закружилась голова. Ошибиться казалось невозможно, так знаком ему был этот голос, акцент, интонации! Идя сюда, он никак не мог решить, с чего начнет разговор. А сейчас лихорадочно развязал тесемки папки, схватил газету, протянул заключенному, ткнул в заметку:

– Прочтите здесь.

Тот равнодушно просмотрел:

– Вижу, обо мне. – И усмехнулся: – Все болезни перечислены.

– А вы посмотрите на название газеты!

Человек посмотрел, пожал плечами:

– Далековато отсюда.

– Вас ничто с тем городом не связывает? – торопил его Дмитрий.

– Нет, не бывал в тех краях.

– А я вот эту газету взял из рук мертвой девушки, которая покончила собой, застрелилась в том городе.

Дмитрий сделал небольшую паузу, увидел, как его собеседник удивленно вскинул голову, напрягся. И закончил, не спуская с арестанта глаз:

– Ее звали Евгения Радзилевская.

И услышал то, чего ожидал.

– Женни! – вскрикнул юноша. – Сестра!..

А потом глаза его закатились, и он упал без чувств. Испуганный Митя побежал к двери, зовя охрану.

Больной пришел в себя уже в изоляторе, на койке. Видя, что он задышал ровно и открыл глаза, Дмитрий наклонился к нему:

– Ее звали Евгения Радзилевская.

И услышал то, чего ожидал.

– Женни! – вскрикнул юноша. – Сестра!..

А потом глаза его закатились, и он упал без чувств. Испуганный Митя побежал к двери, зовя охрану.

Больной пришел в себя уже в изоляторе, на койке. Видя, что он задышал ровно и открыл глаза, Дмитрий наклонился к нему:

– Отдыхайте. Когда вам станет лучше, мы поговорим.

Но тот вдруг вцепился пальцами в его руки и возбужденно заговорил:

– Нет, не уходите! Мне лучше не будет, сейчас уже хорошо! Расскажите сначала вы мне, а потом я расскажу вам все-все, обещаю...

Несколько раз сильные приступы кашля терзали молодого арестанта, и тогда Дмитрий умолкал, пережидая. И вновь рассказывал, когда умоляющий взгляд больного обращался к нему.

– Лучше бы она убила того мерзавца! – сказал наконец арестант после долгой паузы.

– Она пыталась это сделать. Но вряд ли смогла бы, уж очень далеко след пули был от него.

– Верно. – Юноша изможденно вытянул руки поверх покрывала, волосы разметались по подушке, глаза лихорадочно блестели. – Убить человека нелегко. Она никогда бы этого не смогла. Убить себя для нее оказалось проще.

– Кто же тот человек? – осторожно спросил Дмитрий, наклоняясь к койке.

– Дитрих Лаберниц, – ответил его собеседник. – Но я обещал вам все по порядку рассказать. Может быть, поймете.

– Я слушаю вас, Вильгельм.

Митя произнес это мягко и положил ладонь на пальцы больного. Они были холодны, вялы, но слегка шевельнулись, словно в ответном пожатии.

– Вальтер, – поправил его с усмешкой юноша. – Меня зовут Вальтер Штоль. А сестру звали Женни Штоль...

8

Генрих Штоль с детьми жил на собственном хуторе в черте немецких колоний близ Аккермана. Благодатные эти бессарабские земли кормили людей многих наций, и немецкие ребятишки другого дома не знали. Хутор был богатый, однако, когда пришло время отдавать детей в гимназию, отец выстроил в городе особняк и переехал с семьей туда. Жены его давно уж не было в живых: она умерла от скоротечной чахотки. С ними жила тетя – сестра покойной матери. И она страдала той же болезнью. Но самое прискорбное, что и мальчику от матери достались по наследству слабые легкие. Отец надеялся, что с возрастом сын окрепнет, потому так долго и жили они на природе, на хуторе. И потом, когда Вальтер учился в городе, на все каникулы или праздники выезжал туда. И любил бывать в родной усадьбе больше, чем ездить лечиться на воды.

Генрих Штоль, человек образованный, предприимчивый и общительный, сумел наладить свое дело – торговлю хлебом – так, что вскоре стал одним из самых богатых людей Аккермана. В своем городском доме он устраивал званые вечера для знатных горожан, сам был интересным собеседником – отлично знал литературу, историю, рассуждал о политике. Его дети, Женни и Вальтер, неплохо говорили по-русски: на хуторе у них была русская няня. Однако за год до поступления в гимназии, уже живя в городе, они занимались с учителями. Хотя Женни была старше на два года, учиться они пошли одновременно. И очень скоро стали Женей и Валькой и привыкли к этим именам. Но все же мягкий немецкий акцент с годами так и не ушел из их речи. Никто, правда, не обращал на это внимания, пока не грянула война.

За месяц до этого отец уехал по делам далеко, за Уральские горы. И больше не вернулся. Случилось ли с ним что в пути, или начавшаяся война его, немца, даже в тылу втянула в свою круговерть – как знать! Дети не получили о том никакого известия. Сгинул. Они, впрочем, были уже взрослые. Отцовским делом никто заниматься их не учил, и богатство семьи на глазах растаяло. Только хутор продолжал кормить их понемногу. Они даже сумели на эти скудные средства устроить совсем расхворавшуюся тетю в небогатый санаторий.

Женя пошла работать на городской телеграф, Валик нечасто, но все же музицировал в местном кафетерии и садился к пианино во время сеансов в синематографе. Вот тогда-то и появился Дитрих Лаберниц.

За полгода до начала войны он работал у них на хуторе механиком. Шестнадцатилетний Валик тяжело пережил ту зиму, и врачи посоветовали на время оставить учебу, заняться здоровьем. В марте, как только стало теплеть, он уехал пожить на хутор. Молодой, энергичный, начитанный механик сразу стал для него авторитетом. Юноша ходил с ним на мельницу, ковырялся в разных сеялках-веялках. Дитрих был любознателен. Валик подробно рассказывал ему обо всех соседях, об округе и ближайших хуторах немецких колонистов. Много ходили, ездили в коляске на паре быстрых лошадей в недалекую деревню Бурназ, а там уже и море рядом.

Дитрих отлично плавал и вообще был он ладный, тренированный. И Валик не раз думал о сестре: вот бы ей познакомиться с Дитрихом! В такого немудрено влюбиться.

Женя и в самом деле приехала навестить его и пожила на хуторе три дня. На смуглых скулах Дитриха проступили темные пятна, когда они знакомились, и Валик с удивлением подумал: «Надо же, покраснел!» А сестра как раз осталась спокойной. Хотя, конечно, Дитрих ей понравился. Но она скоро уехала.

В те три месяца юноша и его новый друг много разговаривали. Вначале круг тем был широк, но, все больше привязываясь к Лаберницу, Валик и сам не заметил, как их разговоры свелись к одной теме. Германия – родина, немецкий дух, немецкая воинская доблесть, немецкие черты характера, утверждающие превосходство немцев над другими народами... Дитрих называл его только Вальтером, и вскоре юный Штоль тоже стал звать так себя даже мысленно, отказавшись от привычного Вальки. Он, в общем-то, всегда любил немецкую литературу, особенно Гёте, «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Но новый друг открыл ему Ницше, нибелунгов, Зигфрида и Заратустру... Свобода духа, сильная личность, нация избранных – какие это были притягательные разговоры и будоражащие кровь идеи! Ты слаб телом, но сила твоего национального духа возобладает над всем и возвысит тебя! Как сладко было шестнадцатилетнему мальчику верить в это...

В конце мая Дитрих уехал, не сказав куда, а Вальтер вернулся в город с надеждой, что его прекрасный друг еще объявится – тот обещал.

И вот осенью, в теплый сентябрь 1915 года, он появился в Аккермане, нашел осиротевших молодых Штолей и не отказался от предложения Вальтера жить в их большом и пустом доме. Звали его уже по-другому – русским именем, и от Вальтера он не скрыл, что выполняет секретное задание германского военного командования. Сначала с долей сомнения, но через несколько дней, попав вновь под обаяние этого человека, уже восторженно, юноша стал ему помогать. Как и другие гимназисты, он ухаживал в городском госпитале за ранеными и заодно внимательно слушал их разговоры, иногда сам задавал незамысловатые вроде бы вопросы. Солдатики охотно отвечали любопытному пареньку. А тот дома аккуратно записывал все и отдавал заметки Дитриху. Раза три Лаберниц посылал его с записками в кафетерий в центре города. Один и тот же человек приходил, садился рядом, незаметно брал из-под салфетки записку, выпивал чашечку кофия и удалялся. Вальтер понимал, что эти поручения – так, мелочь по сравнению с тем, что делает сам Дитрих. Тот часто на несколько дней исчезал, а, появившись, потом днями не бывал дома. Но все же выпадали спокойные, почти семейные вечера, когда они втроем пили чай, разговаривали.

У Женни с Дитрихом отношения складывались непростые. Если для Вальтера слова старшего друга казались истиной во всем, то она возражала ему, тихим голосом говорила: «Но ведь это земля, где мы родились, а такое место всегда называется родиной...» Вальтер вскакивал, размахивая руками, говорил о зове крови, дискриминации, поминал пропавшего отца. Дитрих молчал, слегка улыбался. Девушка спокойно слушала, а потом говорила: «Лучше бы Валика не вмешивать в такие дела», чем вновь вызывала бурные восклицания брата и мягкие уверения Лаберница в том, что нет никакой опасности, что скоро все кончится, а истинный патриотизм будет вознагражден. Она пожимала плечами и уходила первой, провожаемая ласковым и грустным взглядом Дитриха. А однажды ночью Вальтер случайно увидел, как тот осторожно и бесшумно уходит от Жениной двери. Вышел ли он оттуда или просто подходил к комнате, юноша не понял, но сердце у него заныло. Хотя потом он и говорил себе: «Ну а даже если... Ведь я сам представлял их рядом, мечтал, чтоб сестра в него влюбилась. Значит, хорошо!» Но хорошо на душе почему-то не было.

В первых числах ноября Дитрих приказал Вальтеру поехать на хутор и вернуться в город на телеге, загрузив ее товаром, чтоб не было подозрений. Юноша привез перец, баклажаны, тыкву, подсолнечное масло и сыры со своей маслобойни и сыроварни. На привозе, не заказывая большой цены, очень быстро все продал. И погнал на пару с Дитрихом телегу обратно, нагруженную тяжелыми ящиками, прикрыв их просто пустыми мешками, благо никаких постов на здешних дорогах отродясь не было.

Назад Дальше