Под вечер они высадились на отлогом берегу, там, где река Кросс делает поворот. Окаво сказал, что именно отсюда начинается путь к Аро-Чуку. Где-то на противоположном берегу в лесу скрыты менгиры. Джеффри складывает свои вещи на ночь, а пирога тем временем уплывает, увозя людей и товары к верховьям реки. Окаво сидит на камне, смотрит на воду, ничего не говоря. Его лицо высечено из черного блестящего камня. Взгляд прикрыт тяжелыми веками, губы выгнуты в полуулыбке. На лбу и щеках блестят знаки итси, словно медная пыль ожила. На лбу — солнце и луна, глаза небесной птицы. На щеках — крылья и хвост сокола. Когда приходит ночь, Джеффри закутывается в одеяло, прячась от укусов мошкары. По плёсу разносится шум реки. Он знает, что подобрался к самому сердцу к самой причине всех путешествий. И не может уснуть.
* * *
После проливных дождей и июльских бурь настало августовское затишье, которое называют «малый сухой сезон».
Им-то и воспользовался Джеффри, чтобы отправиться на восток. Вставая поутру, Финтан видел облака, висящие в небе над рекой. Красная земля уже растрескивалась, образуя неровные плитки, но река продолжала нести илистую воду, темную, лиловую, загроможденную стволами деревьев, вырванных на берегах Бенуэ.
Финтан и подумать не мог, что эта короткая пора доставит ему такое счастье. Быть может, из-за Омеруна, деревни, реки. После полудня, когда May отдыхала в комнате с закрытыми ставнями, Финтан убегал босиком в саванну, к большому дереву, и там поджидал Бони. По пути к месту встречи слышал тихие звуки санзы[52], сплетавшиеся с гудением насекомых. Это напоминало музыку, которой вызывают дождь.
В стороне Агулу, Нанки, реки Маму и большой расселины громоздились облака, образуя горную цепь. На равнине виднелись дымки над деревнями, фермами. Финтан слышал тявканье собак, разносившееся все дальше и дальше, с поля на поле. Идя к дереву, Финтан слушал и смотрел жадно, словно в последний раз.
Джеффри уехал по дороге в Оверри. Быть может, отправился на поиски другого дома? Ведь в «Ибузуне» поселится его преемник. Но Джеффри говорил об этом странном месте, Аро-Чуку — таинственном, магическом городе посреди саванны. Прежде чем сесть в свой «форд», он странно себя повел. С силой прижал Финтана к себе, погладил по волосам. Сказал очень быстро и тихо: «Прости, boy, мне не надо было так срываться. Я устал, понимаешь?» Сердце у Финтана сильно забилось, мысли путались, словно он вот-вот заплачет. Джеффри еще шепнул: «До свидания, boy, позаботься о маме». Потом сел за руль, согнув свое длинное тело. На соседнее сиденье положил портфель, который брал с собой, когда ездил по делам в Порт-Харкорт. Насовсем, что ли, уезжает? — подумал Финтан. И тут же пожалел, что этот вопрос пришел ему в голову.
May говорила об Оверри, Абакалики, Огодже, о людях, которых он увидит, о доме, который они предполагают там найти. Впервые она произносила «твой отец». Если повезет, они, быть может, смогут остаться, не вернутся в Марсель. «Форд» доехал до дороги, вздымая красную пыль, потом спустился к берегу и потерялся на улицах Оничи.
Большое дерево росло на вершине бугра, откуда была видна долина Омеруна. Бони сидел на корнях, играл на санзе и смотрел вдаль. С тех пор как в тюрьму попал и его брат, он изменился. Не приходил больше к дому Джеффри, а если встречал Финтана в городе, переходил на другую сторону улицы.
Бони знал, что Джеффри уехал. Знал про Оверри, про Аро-Чуку. Финтан даже не удивился. Бони знал все, словно мог слышать людские разговоры на расстоянии.
Финтан никогда не говорил с ним о Джеффри. Только один раз, после того как они ночевали у воды мбьям и Джеффри выпорол его ремнем, Финтан показал следы на своих ногах и спине. Сказал: «Poko Ingezi». Бони забавлялся, повторяя за ним: «Poko Ingezi».
Финтан очень любил Омерун. Хижина бабушки Бони стояла на берегу реки. Старушка кормила их фуфу, жареным ямсом, испеченным в золе бататом. У этой низенькой женщины было удивительное при ее дородности имя: ее звали Уго, что значит «хищная птица, летающая в небе», сокол, орел. Она называла Финтана «уму», словно он тоже был ее внуком. Иногда Финтану казалось, что это и вправду его семья, что его кожа стала такой же, как у Бони, черной и гладкой.
May еще спала под сеткой в комнате с приоткрытыми ставнями. Финтан проскользнул туда босиком, чтобы взглянуть на нее, затаив дыхание из страха разбудить. Такой он любил ее больше всего — спящей, с темными спутанными завитками на щеках, с отсветом зари на плечах. Как раньше, в Сен-Мартене или на «Сурабае», где они были одни в каюте.
С тех пор как Джеффри уехал в сторону Оверри, к реке Кросс, все изменилось. В доме царил необычайный покой, Финтану даже выходить не хотелось. Мир застыл в неподвижности, заснул тем же сном, что и May, потому и дожди перестали лить. Можно было забыть все. Не было больше ни Клуба, ни Пристани; склады «Юнайтед Африка» закрылись. May тоже не хотелось ходить вниз, в город. С нее было довольно и того, что можно смотреть на реку с террасы или же заниматься с Финтаном, повторять с ним таблицу умножения, неправильные английские глаголы. Она даже вновь начала записывать стихи в свою тетрадку — о реке, о рынке, о горящих кострах, о запахе жареной рыбы, о ямсе, о перезрелых плодах. Столько всего требовалось высказать, что она даже не знала, с чего начать. Это было немного грустно, потому что ею вновь завладела та же торопливость, то же нетерпение, что и перед отплытием из Марселя. А куда теперь придется уезжать?
Бони перестал ходить на встречи под деревом. Из-за праздника ямса. В Омеруне царит Эзе Эну, живущий на небе, чей глаз — Аниану, солнце. Его называют также Чуку абиа ама — «Тот, кто парит в воздухе, как белая птица». Когда облака расходятся, говорит Бони, изображая жестами планирующую крылатую тень, пора подносить еду Эзе Эну. Его одаривают первым ямсом, белым-белым, на белом полотне, расстеленном на земле. На белое полотно кладут перо белого орла, перо белой цесарки и ямс, белый как пена.
Как раз сегодня вечером должен начаться праздник. Марима позвала May с собой в Омерун, посмотреть «игру луны». Это была какая-то мистерия. Ни она, ни May никогда еще туда не ходили.
Со своего наблюдательного поста на старом деревянном причале Финтан смотрел, как движутся по реке суда. Груженные пальмовым маслом баржи спускались медленно, обходя водовороты; люди придерживали их с помощью длинных гибких шестов. Время от времени воды рассекала пирога, ревя подвесным мотором, длинная ось которого выдавалась далеко назад, словно дрожащая в исступлении рука. Выше виднелись острова, будто плывшие против течения. Броккедон, руина «Джорджа Шоттона» и устье Омеруна, большой остров Джерси с его темным лесом. Финтан думал об Ойе, о ее теле, распростертом внутри мертвого корабля, о ее опрокинутом взгляде, когда Окаво входил в нее, и о гневе молодого воина, с громовым грохотом разбившего зеркало. Думал о пляже меж тростников, о том, как Бони хотел взять Ойю силой на дороге, и о собственном гневе, который ощутил как ожог в теле, и об укусе Ойи на своей руке.
Из-за всего, что произошло, Финтан уже не верил в отъезд из Оничи, возвращение в Европу. Ему казалось, что он родился здесь, рядом с этой рекой, под этим небом и всегда знал это. Знал медлительную мощь реки, вечно текущую воду, темно-красную, несущую древесные стволы, похожую на тело, на тело Ойи, блестящее и отягченное беременностью. Финтан смотрел на реку, и его сердце билось сильнее, он ощущал в себе часть ее магической силы, счастья. Он уже никогда не будет чужаком. То, что произошло там, в руинах «Джорджа Шоттона», скрепило некий договор, связало их общей тайной. Он вспомнил, как в первый раз увидел на пляже Омеруна нагую девушку, стоявшую в реке. «Ойя», — Бони произнес ее имя шепотом. Она словно родилась из реки: гладкое тело цвета глубокой воды, эти груди, глаза египтянки. Они тогда лежали на дне пироги, сливаясь с тростниками, бесшумно, будто подстерегая какого-то зверька. У Финтана перехватило горло. Бони смотрел с болезненной сосредоточенностью, его лицо застыло, словно камень.
Никогда Финтан не сможет разлучиться с рекой, такой медленной, такой тяжелой. Он неподвижно сидел на причале, пока солнце не спустилось на другой берег — око Аниану, разделяющее мир.
* * *
Высоко в черном небе сияла луна. May шла по дороге в Омерун с Маримой. Финтан и Бони шагали немного позади. В траве квакали жабы. Трава казалась черной, но листья деревьев отливали металлом, а дорога блестела в лунном свете.
May остановилась, взяла Финтана за руку: «Смотри, как красиво!» Она обернулась, чтобы поглядеть на реку с высоты берега. Было ясно различимо устье, острова.
В Омерун шли и другие люди, торопились на праздник. Из Оничи и даже с того берега, из Анамбары. Некоторые ехали на велосипедах, петляя и звеня звонками. Время от времени ночь пронзал фарами грузовик, вздымая облако едкой пыли. May закуталась в покрывало, как женщины с севера. Звук шагов ширился в ночи. Над деревней пламенело зарево, как от пожара. May испугалась, хотела сказать Финтану: «Давай вернемся». Но Марима тащила ее за собой: «Wa! Иди!»
Никогда Финтан не сможет разлучиться с рекой, такой медленной, такой тяжелой. Он неподвижно сидел на причале, пока солнце не спустилось на другой берег — око Аниану, разделяющее мир.
* * *
Высоко в черном небе сияла луна. May шла по дороге в Омерун с Маримой. Финтан и Бони шагали немного позади. В траве квакали жабы. Трава казалась черной, но листья деревьев отливали металлом, а дорога блестела в лунном свете.
May остановилась, взяла Финтана за руку: «Смотри, как красиво!» Она обернулась, чтобы поглядеть на реку с высоты берега. Было ясно различимо устье, острова.
В Омерун шли и другие люди, торопились на праздник. Из Оничи и даже с того берега, из Анамбары. Некоторые ехали на велосипедах, петляя и звеня звонками. Время от времени ночь пронзал фарами грузовик, вздымая облако едкой пыли. May закуталась в покрывало, как женщины с севера. Звук шагов ширился в ночи. Над деревней пламенело зарево, как от пожара. May испугалась, хотела сказать Финтану: «Давай вернемся». Но Марима тащила ее за собой: «Wa! Иди!»
Вдруг May поняла, что ее испугало. Где-то на юге возник рокот барабанов, сливаясь с приглушенным ворчанием электрической грозы. Но на дороге, среди идущих людей, он уже не пугал. Это был знакомый звук, исходивший из глубины ночи, человеческий звук, который успокаивал, как огоньки деревень, блестевшие вдоль реки до границ леса. May подумала об Ойе, о ребенке, которому предстоит родиться здесь, на речном берегу. Она больше не чувствовала одиночества. Ей казалось, что она вырвалась наконец из заточения, из замкнутости колониальных домов с их изгородями, за которыми прятались белые, чтобы не слышать мира.
Она шла быстро, торопливым шагом людей саванны. Погасила электрический фонарик, чтобы не затмевал свет луны. Думала о Джеффри: ей хотелось, чтобы и он был с ней на этой дороге, где сердце стучит в ритме барабанов. Решено. Когда Джеффри вернется, они покинут Оничу. Заберут Ойю с младенцем у м-ра Родса и уедут, ни с кем не попрощавшись. Оставят всё Мариме, всё, чем владеют, и уедут на север. Самое грустное — не видеть больше детского личика Маримы, не слышать ее смеха, отвечая урок на языке ибо: Je nuo, ofee, ulo, umu, aja, которому Марима ее учила, как и многому другому, готовя возле дома на камнях очага еду: фуфу, гари из кассавы[53], исусисе — вареный ямс и суп из арахиса.
May сжимала руку Финтана. Ей захотелось сейчас же сказать ему, что, как только Джеффри вернется, они поедут жить в деревню, подальше от всех этих злых людей, безразличных и жестоких, которые вынуждали их уехать, хотели разорить. «А куда поедем, May?» Она старалась, чтобы ее голос звучал весело, беззаботно, и крепче сжала руку Финтана: «Там видно будет. Может, в Огоджу. А может, поднимемся по реке до пустыни. Как можно дальше». Она грезила на ходу. Свет луны был таким новым, сверкающим, упоительным.
Когда они пришли в деревню, площадь была полна народа. От разожженных жаровен веяло запахом горячего масла, лепешек из ямса. Гудели голоса, дети бегали в темноте с криками, и совсем рядом звучала музыка барабанов. Откуда-то издалека доносились тонкие ноты санзы.
Марима вела May сквозь толпу. Потом они вдруг оказались в самом сердце праздника. На пятачке утоптанной, затвердевшей земли плясали мужчины, их тела блестели при свете костров. Это были молодые парни, длинные и худощавые, в одних лишь изодранных шортах цвета хаки. Они топали пятками по земле, раскинув руки в стороны, выпучив глаза. Марима оттащила May и Финтана подальше от круга танцоров. Бони исчез в толпе.
Стоя у стены дома, May и Финтан смотрели на плясунов. Плясали и женщины, неистово крутя головой, пока все не поплывет перед глазами. Марима взяла May за руку. «Не бойся!» — крикнула она. Втянув голову в плечи, May жалась к стене, чтобы остаться в тени. И вместе с тем не могла отвести глаз от танцующих посреди костров. Ее внимание привлекли мужчины, которые устанавливали на площади столбы. Между двумя столбами натянули длинную веревку. У одного из столбов была развилка наверху.
Барабаны не смолкали. Но гул толпы мало-помалу стих. Обессиленные танцоры попадали на землю. May хотела заговорить, но горло сдавило непонятное беспокойство. Она еще сильнее стиснула руку Финтана, чувствуя за спиной земляную стену, еще теплую от солнца. Увидела, как на каждый столб что-то подняли, и подумала сначала, что это большие тряпичные куклы. Но силуэты начали двигаться, танцевать, сидя на веревке верхом, и она поняла, что это люди, мужчины. Один — в длинном женском платье и с перьями на голове. Другой — голый, размалеванный желтыми полосами и белыми точками, в деревянной маске с большим птичьим клювом. Удерживая равновесие на веревке, свесив длинные ноги в пустоту, они стали сближаться, извиваясь в ритме барабанов. Под ними собралась толпа, испуская странные крики, призывы. Двое мужчин казались фантастическими птицами. Откидывали голову назад, разводили руки, как крылья. Птица-самец тянулась клювом к птице-самке, а та отворачивалась. То отскакивала, то подбиралась поближе среди смеха и криков.
Что-то могучее притягивало May к этому зрелищу, танцу человекоптиц. Музыка барабанов отдавалась теперь внутри нее, вызывая головокружение. Она была в самом сердце таинственного рокота, который слышала с самого своего приезда в Оничу.
Причудливые птицы танцевали перед ней, повиснув на веревке в свете луны, крутили масками с удлиненными глазами. Их движения стали похотливыми, потом они вдруг словно затеяли драться. Зрители вокруг тоже плясали. May дивилась блеску их глаз, крепости неутомимых тел. Посреди площади колыхалась завеса пламени, мужчины и дети с криками прыгали сквозь огонь.
May была так напугана, что едва могла дышать. Ощупью вернулась к стене дома, ища глаза Финтана и Мариму. Музыка барабанов все гремела. Невероятные птицы соединились на веревке, образовали гротескную чету, свесив непомерные ноги. Потом медленно соскользнули вниз, и толпа унесла их.
May вздрогнула — кто-то взял ее за руку. Это была Марима. Финтан стоял рядом. May хотелось плакать, она устала.
— Пойдем! — сказала Марима. И вывела May из деревни на дорогу, которая шла вверх через высокую траву.
— Они умерли? — спросила May.
Марима не ответила.
May не понимала, почему все это так важно. Ведь это всего лишь игра в лунном свете. Она думала о Джеффри. Чувствовала, как к ней возвращается лихорадка.
* * *
Джеффри совсем близко к озеру жизни. Вчера он видел монолиты Акаванши на берегу Кросса, возвышающиеся в траве подобно богам. Вместе с Окаво приблизился к базальтовым глыбам. Казалось, они упали прямо с неба, вонзившись в красную грязь реки. Окаво сказал, что они были доставлены из Камеруна силой великих колдунов Аро-Чуку. Один из камней высокий, как обелиск, метров девять, быть может. На обращенной к закату стороне Джеффри узнал знак Аниану, око Ану, солнца, необычайно расширенный зрачок Ус-ири, несомый крыльями сокола. Это знак Мероэ, последний знак, начертанный на людских лицах в память Хонсу[54], юного египетского бога, который носил на своем челе изображения луны и солнца. Джеффри вспоминает слова «Книги мертвых», переведенной Уоллисом Баджем; он может произнести их по памяти вслух, как молитву, заставляющую трепетать недвижный воздух:
Черный камень — самый отдаленный образ бога Мина[55] с напряженным фаллосом. На черной грани ярко блестит в низком, предзакатном свете знак Ндри. Вокруг богов вихрится жизнь. В воздухе висят насекомые, красная земля исчерчена бороздами. Джеффри зарисовывает в свой блокнот священную эмблему царицы Мероэ: Онгва — луна, Аниану — солнце, Одуду эгбе — крылья и хвост сокола. Вокруг знака пятьдесят шесть выдолбленных в камне точек, ореол умундри, детей, окружающих солнце.
Окаво стоит рядом с камнем. На его лице блестит тот же знак.
Потом приходит ночь. Окаво мастерит из чего придется укрытие от дождя.
Над черными камнями медленно вращаются звезды.
На заре они снова пускаются в путь вдоль реки. Пирога рыбака доставляет их на правый берег Кросса, немного выше по течению от монолитов. Там обнаруживается ручей, наполовину скрытый деревьями, которые принес последний паводок.
«Ите-Бриньян», — говорит Окаво. Это там Атабли-Иньянг, там озеро жизни. Джеффри следует за Окаво, который входит в воду по пояс и прорубает путь сквозь ветви ударами тесака. Они продвигаются вперед в черной воде, почти холодной. Потом идут по скалам. Солнце стоит высоко, Окаво снял одежду, чтобы не цеплялась за ветви. Его черное тело блестит, как металл. Он прыгает с камня на камень, указывает путь. Джеффри с трудом поспевает за ним. Его хриплое дыхание отдается в тишине леса. В нем пылает солнце, все эти дни солнце жжет его изнутри, словно сверхъестественный взгляд.