– Конечно, много хорошего. И ты – доказательство этого.
Эндо-сан замахал мне, поблагодарив ее, я повесил трубку и сел в поезд.
Путешествие было приятным – за окном мелькал зеленый пейзаж, иногда прерывавшийся скоплениями выходящих к путям хижин. Каждый раз, когда мы замедляли ход, проезжая мимо такой деревни, вдоль состава бежала кучка голых детей, и мы опускали окна, чтобы купить у них еду и напитки. В грязной жиже рисового поля лежал буйвол, а один раз нам пришлось остановиться, чтобы пропустить через рельсы слониху со слоненком. Подъезжая к Ипоху, поезд пересек широкое озеро с такой гладкой и зеркальной поверхностью, что все десять минут мне казалось, будто мы скользим по разлившейся ртути. Рядом летали цапли, паря над вагонами и кругами заходя на посадку в тростниковые заросли по краям озера. Показались грязно-белые известняковые скалы Ипоха.
– Мне скоро сходить.
– Справишься?
– Думаю, да. Вряд ли так трудно встретиться с кем-то, кто никогда ничего для меня не значил.
– Ты не должен обижаться на него или судить, пока не узнаешь, что он за человек.
– Я не уверен, что успею узнать, что он за человек.
Мысль о налаживании связи и понимания между мной и дедом была мне неприятна, и я начинал жалеть, что решился на поездку. У нас не было ничего общего.
– Не надо давать задний ход. У меня нет ни малейших сомнений, что твой дед позаботится о том, чтобы вы познакомились как следует. И я уверен, что он добьется этого самым необычным способом.
– Вы с ним знакомы, да? – догадался я.
– Знаком, – подтвердил Эндо-сан.
Я хранил молчание, и это его задело:
– Не хочешь спросить, когда и как мы с ним познакомились?
– Уверен, у вас были веские на то причины.
Я мысленно вернулся в тот день на уступе горы Пенанг, когда я решил всецело ему довериться. Я сказал Эндо-сану об этом, и его глаза потемнели от грусти.
– Сумимасен[46]. Прости меня, – произнес он, помолчав.
Я собирался спросить, за что он извинился, но поезд замедлил ход, и мы подъехали к вокзалу Ипоха. Я прибрал на столике в купе и выкинул пакеты из-под еды.
– Тебе пора.
Учитель снял мою сумку с багажной полки. Потом открыл бумажник:
– У тебя есть деньги?
– Да, – улыбнулся я его заботе. – На всякий случай, мой дед – один из самых богатых людей в Малайе.
– Все равно возьми. Увидимся на Пенанге. Приезжай на остров, когда вернешься.
– Приеду.
Я быстро обнял его и спустился на платформу. Обернувшись, помахал ему и пошел к выходу.
Глава 10
Я не удивился, обнаружив, что меня ждала машина. Старый водитель-индиец стоял привалившись к кузову, но тут же выпрямился, увидев, как я выхожу из здания вокзала.
– Господин Хаттон?
Я быстро кивнул.
– Дом вашего деда совсем близко. – Он распахнул передо мной дверцу.
Я никогда не бывал в Ипохе. Отец никогда не возил нас сюда, несмотря на то что нам принадлежали рудники в долине реки Кинта, окружавшей город. Когда-то Ипох был крошечной деревушкой на оловянных копях, которую враждовавшие князья султаната Перак вырывали друг у друга, пока не вмешались англичане, помешавшие бесконечным войнам перекинуться на их протектораты, расположенные по соседству. На рудники скоро завезли китайских кули, и благодаря их умению и усердному труду деревушка выросла в довольно крупный, пусть и не особенно приглядный, город с железнодорожным вокзалом, школами, судами и богатыми кварталами. Ипох был знаменит пещерами в окружавших его известняковых скалах. Во многих из них когда-то жили отшельники и мудрецы, пожелавшие медитировать в полном уединении от мира. После того как они умерли или просто исчезли, в пещерах построили храмы, чтобы их обожествить.
В городе было жарко и пыльно, практически отсутствовала зелень, а от известняковых скал отражалось палящее солнце. Мы миновали городские улицы и свернули на Тамбун-роуд. Особняки на ней принадлежали китайским рудничным магнатам, большинство из которых начинало полуголыми кули на рудниках. Сколотив состояния, они построили себе дома в европейском стиле, и поначалу мне показалось, что я вернулся на Нортэм-роуд на Пенанге.
Машина въехала в ворота типичного пенангского – благодаря деревянной отделке, центральному портику и фронтону – дома. Отличался он только цветом, целиком был выкрашен в светло-желтый – ни один европеец не выкрасил бы стены в такой цвет.
Выйдя из машины, я увидел на крыльце тетю Мэй.
– Что ты здесь делаешь?
– Сюда от Пенанга добираться всего три часа. Приехала навестить отца.
Несмотря на легкое раздражение от тетиного маневра, я был рад увидеть знакомое лицо. Дом производил угнетающее впечатление. По обе стороны от входных дверей из толстых деревянных реек, горизонтально вставленных в раму и похожих на решетку в тюремной камере, вздыбились на пьедесталах мраморные львы. Внутри было темно, но на мраморном полу поблескивал цветочный орнамент. На стенах висели большие портреты мандаринов с косами, сидевших на простых изящных стульях. В центре коридора шла наверх изогнутая лестница. Двери по обе стороны открывались в парадные гостиные.
Тетя Мэй привела меня в комнату, где вплотную к стенам стояло только четыре стула розового дерева, по два с каждой стороны. На третьей, пустой стене висел старинный триптих, изображавший домашние сценки из жизни мандарина. Напротив триптиха располагался отрытый дворик, чуть заглубленный посередине, по углам которого стояли четыре больших нефритовых кувшина. На деревянной подставке в центре одиноко стояло миниатюрное дерево. Пока мы ждали, служанка подала нам чай Железной богини милосердия[47]. В доме было тихо, если не считать птичьих криков и стрекотания ласточек под карнизами. Издалека доносился шум воды, льющейся на камни: он смягчал атмосферу дома и словно вносил прохладу. За дверью раздались шаги, и мы с готовностью встали.
Он вошел в комнату один, в традиционном халате-ципао, какие носили мандарины. Кху Уань был высоким, крепко сбитым человеком, и одежда не могла скрыть натренированность его рук, которые когда-то по восемнадцать часов в день таскали из шахт воду с песком (по крайней мере, так рассказывала тетя). Еще она говорила, что ему уже шестьдесят лет, но в тот день дед показался мне очень внушительным, несмотря на возраст.
Встретившись впервые в жизни, мы изучали друг друга с осторожным любопытством. У него были мягкие седые волосы и широкие умные глаза, быстро моргавшие за очками без оправы. Тетя Мэй укротила свою естественную живость, и воцарилась глубокая тишина. Он указал на стул.
– Садись, пожалуйста, – произнес он по-английски низким раскатистым голосом, уверенным и твердым.
Затаив удивление, я вернулся на стул. Его грубоватые манеры смягчались теплой открытой улыбкой.
– Как прошла поездка?
– Без происшествий, – ответил я, надеясь, что он не уловил в моем ответе намек на иронию.
Он налил мне еще чаю. Потом он достал маленький кусочек нефрита – похожую на травинку тонкую булавку, висевшую у него на шее на тонкой серебряной цепочке, – и быстро окунул в чашку. Взглянув на булавку, вернул ее за воротник. Отточенное многолетней привычкой, это движение было таким естественным, что казалось почти бессознательным как для него самого, так и для тети Мэй.
Теперь он смотрел на меня в открытую, хмуря седые брови, возможно, в надежде найти в моих чертах что-то свое. «Типичный китаец», – подумалось мне. Но я ошибся.
– Ты очень похож на мать.
– Все говорят, что я похож на отца.
– Тогда они просто не знают, что искать.
– И что нужно искать?
– То, что скрыто за чертами лица, нечто очевидное и неосязаемое. Как дыхание в холодную ночь.
Когда я допил чай, он встал со словами:
– У нас в Ипохе сейчас засуха. Ты, наверное, устал от жары. Иди, отдохни и остудись. Поговорим вечером.
Тетя Мэй взяла меня под руку и повела наверх. При этом дед снова улыбнулся.
По тому, с каким видом тетя Мэй вела меня в предназначенную мне комнату, я все понял. Мы поднялись по лестнице и пошли по коридору. Пустоту разбавляли столики в форме полумесяца, придвинутые вплотную к голым стенам, на которых стояли вазы и фигурки трех стариков, представлявших, как потом сказала тетя Мэй, даосскую троицу: Процветание, Счастье и Долголетие.
Тетя открыла дверь и встала на пороге, приглашая меня войти. Комната была обставлена в европейском стиле, а в центре располагалась кровать с четырьмя стойками и скрученной под потолок москитной сеткой.
У окна стоял туалетный столик, в углу – алмари[48] из балийского тика, тяжелый коренастый шкаф, подавлявший своей статью фарфоровый умывальник. Тетя Мэй открыла было рот, но я прервал ее, выставив ладонь:
– Это комната моей матери.
Под скрип деревянных половиц я подошел к окну. Высокие деревянные ставни открывались наружу на узкий балкон, который изгибался над садом, спрятанным от внешнего мира стеной, плотно заросшей вьюном. В центре сада стоял фонтан; я ощутил сдвиг в пространстве и времени и понял, что уже видел его, возможно, в другой жизни, в которую верил Эндо-сан. Присмотревшись, я обнаружил, что он похож на наш фонтан в Истане.
Дед был прав. Стояла удушливая жара, и я с облегчением отступил обратно в комнату. Открыл алмари, но тот оказался пуст.
– После того как она вышла замуж за твоего отца, отсюда все вынесли. Одежду раздарили, книги отправили в библиотеку Ипоха. Ничего не осталось. Как-то раз я приехала, и комната была уже пуста, как сейчас. Я пришла в ярость.
– Что сказала мать, когда все узнала?
– Она ничего не сказала. Но твой отец попросил описать ему фонтан, который ты видишь во дворе, как он выглядел, даже как звучала вода. Его интересовало все до малейшей детали. А потом он построил его копию, чтобы хоть что-то напоминало ей о доме и юности.
Мы сидели на кровати, слушая фонтан и воркование птиц, которым в жару он был как нельзя кстати.
– Хочешь поспать здесь?
– Да, хочу.
Я выспался: звук фонтана меня успокоил. Когда я проснулся, сквозь прорези в ставнях пробивалось послеполуденное солнце, расстелив по полу полосатый ковер. Я ступил на него, и он обжег мне ноги. Медленно вращался вентилятор на потолке, отражая частички света. Снаружи в саду свистели и чирикали птицы, и в комнату тянулся крепкий аромат красного жасмина, ища убежища от жары. Я посмотрел на часы; Эндо-сан должен быть уже на Пенанге.
В дверь постучала горничная, чтобы сообщить, что дед меня ждет. Я умылся над умывальником и пошел вниз, чтобы взглянуть ему в лицо. Я собирался сделать как решил: выразить свое разочарование тем, как он обошелся с матерью, и сообщить, что отец был ей хорошим мужем. Потом я сказал бы, что не вижу смысла в дальнейших встречах и что я собираюсь уехать на следующий же день. Я даже не стал разбирать сумку, чтобы не затягивать с отъездом.
– Выглядишь отдохнувшим. Комната тебе подошла?
– Конечно. Звуки воды и запах цветов хорошо расслабляют.
Мне было интересно, не он ли выбирал мне комнату. Он повел меня в сад, показывая растущие в нем цветы со стойкими пьянящими ароматами. Но красного жасмина я не увидел.
Когда мы подошли к фонтану, он спросил:
– Сходство есть?
Раньше я бы не уловил в тембре его голоса едва различимых, сдерживаемых чувств. Но уроки Эндо-сана открыли мне, что в неподвижности часто есть движение, а в движении – неподвижность. И теперь я безошибочно почувствовал внутри себя тайную смесь сожаления, печали и надежды. Чтобы не поставить его в неловкое положение, я следил за выражением своего лица так же внимательно, как дед – за своим голосом.
Я обошел вокруг фонтана, который так любила мать, и присел на корточки, чтобы рассмотреть резной орнамент из птиц и деревьев на основании чаши и пухлого ангелочка с кувшином в центре. Над поверхностью воды зависли стрекозы, похожие на длинные тонкие перцы-чили. Когда я смотрел на них, ко мне вернулось воспоминание, как расстраивалась мать, когда в детстве мы с Уильямом ловили стрекоз из нашего фонтана в силки.
Мне было шесть, а Уильяму – тринадцать. Он показал мне, как привязывать пойманных стрекоз на нитку. Тогда мне казалось, что гнев матери не соответствовал нашему безобидному поступку. Теперь я понял, почему это так ее огорчало, и мысленно попросил у нее прощения в надежде, что она меня услышит.
Я прищурился и кивнул деду, сказав:
– Да, он очень похож на фонтан у нас дома. Даже звук такой же.
Он присел на бортик фонтана и посмотрел себе под ноги. Когда он поднял голову, я увидел, что выражение его лица смягчилось искренностью слов:
– Это хорошо. Я рад.
Обед был простым, почти аскетическим. Дед уделял мне чересчур много внимания, палочками подкладывая еду мне в тарелку. Мы молча смотрели, как закат закрывает сад золотистым плащом. Я напомнил себе, что должен сказать, что скоро уеду, но моя решимость уже не была такой крепкой, как накануне.
Горничные унесли остатки еды и принесли поднос с изящными чайными чашечками и чайником. Быстрым движением кисти он открыл веер и помахал им на тетю Мэй.
– Пожалуйста, оставь нас.
Она приготовилась возразить, но дед повторил:
– Старшая дочь, уйди, – и ей оставалось только повиноваться.
Она встала со стула и вышла, волоча за собой шлейф раздражения, словно обманутая кошка. Дед явно потешался над этим. Часто моргая, он поднял крышку своей чашки и потянул носом пар. Затем снова достал маленькую булавку и обмакнул в чай. Он увидел, как я наблюдаю за ним, и я воспользовался случаем:
– Зачем вы каждый раз так делаете? Булавка меняет вкус чая?
– Она предупреждает о наличии яда.
– Но вы же не проверяли еду за обедом. – Я был доволен, что поймал его на непоследовательности.
– Я делаю это просто по привычке и только когда пью. Можно сказать, что булавка действительно меняет вкус чая, делает его привычным.
Он протянул мне булавку, чтобы я мог ее рассмотреть. В длину она была не больше дюйма, нефрит был очень бледным, почти как тонкий листок, сквозь который пробивается солнечный свет.
– Это правда помогает?
Он улыбнулся мне задумчивой, почти мечтательной улыбкой. Помолчав какое-то время, сказал:
– Один раз, очень давно, помогло.
– Откуда у вас эта булавка?
– Давай начнем сначала. Я знаю про тебя все, но ты ничего не знаешь обо мне. Это не вполне справедливо, верно?
– Откуда вы все про меня знаете?
Он взмахнул рукой, словно чтобы показать, что это неважно. Я узнал этот жест, потому что у меня самого была такая манера. Было странно встретить кого-то, кто использовал мои привычные жесты.
– Давай я расскажу тебе о себе, об том странном, жестоком человеке с железным сердцем, который приходится тебе дедом. Пей чай. Это хороший «Черный дракон», и я не собираюсь тебя травить.
Как и тетя Мэй, я мог только повиноваться. Он начал рассказ, прошлое на миг исчезло – и вскоре меня подхватил поток повествования.
– Большинство считает меня грубым, неотесанным кули, который нарыл состояние на руднике. Нет, не надо спасать мне лицо и притворяться, что ты сам так не думал. Когда я приехал на Пенанг, мне было тридцать и я принадлежал к бесконечной волне эмигрантов, бежавших из китайского хаоса. Но я отличался от них, потому что в моем багаже лежала достаточная сумма в золотых слитках, взятых из императорской казны в последние дни династии Цин. Ты слышал про династию Цин?
Я сказал ему, что дядюшка Лим когда-то рассказывал мне сказки про Китай, его многочисленные правящие династии и императорский дворец. Поначалу они меня увлекали, но я взрослел, а сказки оставались все теми же, и они мне надоели.
– Это была последняя правящая династия Китая. Потом пришли республиканцы во главе с доктором Сунь Ятсеном и сбросили монархию.
Мое знакомство с фактами произвело на него впечатление.
– Вы поэтому уехали из Китая?
– Я уехал задолго до того, как монархия превратилась в песок в пустыне Гоби. Уже в то время умные люди видели, что ее эра подходит к концу. Должно было прийти что-то новое и смести старый строй, все, что мы знали и чем жили.
Он отхлебнул чаю.
– Я кажусь тебе стариком? Нет? Ты очень тактичен. Неважно, как я выгляжу, я чувствую себя старым. Но иногда я спрашиваю себя: а какое право имею чувствовать себя стариком я, тот, кто избежал жерновов истории? Если кто-то ускользает от истории, разве он не ускользает от времени?
– Никто не может ускользнуть от истории.
– Ошибаешься. Я часто размышляю кое о ком, кого вычеркнули из истории. Я вижу его лицо, вечно молодое, словно возвращаюсь в тот день, когда мы познакомились во дворике Запретного города. Это было в тысяча девятьсот шестом году, целую жизнь назад. Сейчас всякий скажет, что последним императором Китая был Пу И, который унаследовал Трон Дракона в возрасте трех лет. Но никто не знает о том, кто был до него. Никто – кроме меня.
– А как вы узнали о нем, если его «вычеркнули из истории»? – не удержался я.
– Я был его наставником, – ответил он, наслаждаясь недоверием на моем лице.
Дед пристально посмотрел на меня поверх очков и криво усмехнулся.
– Ты, возможно, удивишься, если узнаешь, что когда-то я был уважаемым специалистом по классической китайской философии и в возрасте двадцати семи лет – одним из самых молодых членов Императорского экзаменационного совета. Мои достижения привели меня в самые высокие круги: я был назначен обучать наследника императора, Вэньцзы.
– Его сына?
– Нет, не сына. Император был истощен постоянными болезнями, и детей у него не было, а дух его был ослаблен излишком вина и бесчисленными куртизанками. Настоящим правителем Китая в то время – рассчитываю, что ты знаешь, – была вдовствующая императрица Цыси, и именно она выбрала на роль наследника престола Вэньцзы, сына своего дальнего родственника.
Назначение наставником Вэньцзы меня встревожило. Это означало, что я должен был покинуть жену и дочерей. Твоя мать, Юйлянь, только начинала ходить. – Он с сожалением улыбнулся и помолчал. – Твоей тетке, Юймэй, было около семи.
– Но это была высокая честь.