Однако нет. Персонаж не вдохновляет. Приятный человек, но это всё – поэты на поводке. Вознесенский тоже.
Бродский их не любил.
***
– Я был выслан из Советского Союза. Не знаю, почему. Я держал язык за зубами, но записывали и в гостинице. Когда я предупредил об этом одного гостя, тот согласился: “Пишут, конечно! но в Советском Союзе ничего не работает, так что можно не беспокоиться”.
В Союзе писателей читал свои переводы из Пушкина, о политике мы там не говорили, только о литературе, но я им сказал, что у писателя должна быть свобода самовыражения. Все согласились со мной – молодые. Но на следующий день в гостинице “Украине” мне сказали, что мест нет. Тогда, сказал я, поеду в Ялту: “Дама с собачкой” мой самый любимый рассказ… В Ялте мест нет тоже – мне сказали. Все стало ясно. “Но могу я уехать из Советского Союза хотя бы послезавтра? – Должны посоветоваться”. Разрешили.
Снова попросил въездную визу в Австрии, в 1963. В консульстве возбудились, когда я появился. “Фирек? Ах, Вирек… Что ж, можете ехать. При условии, что не будете встречаться с советскими писателями”.
Питер Вирек осуждал коммунизм задолго до того, как это стало политически корректным, до появления самого понятия о политической корректности, – осуждал и прорицал падение: “Я никогда не видел различий между фашизмом и коммунизмом. Это формы тоталитаризма. Они унижают достоинство человека. Они основаны на сухих, холодных, абстрактных лозунгах, переживаемых головой, не сердцем”. Предсказывая, что Россией овладеет “заговор чувств”, в 1964 году он писал: “Призрак бродит по миру, призрак мятежа воображения против механизации и идеологии. По обе стороны Холодной Войны пробуждается свободная внутренняя жизнь”.
С Иосифом Бродским Вирек встречался и подолгу беседовал с в 1962 и 1969, когда Бродский передал ему новые стихи для публикации в США. Переписка была невозможна из-за цензуры, но контакты были. В 1970 поэта в Ленинграде посетила молодая американка, выпускница и посланница Вирека. Отчет о свидании появился только после смерти Нобелевского лауреата, которого уже в США Вирек перетянул из Энн Арбора, Мичиган, в свой колледж, что для него остается предметом гордости:
– Когда я рекомендовал Бродского, глава колледжа спросил, какое у Бродского образование, что, собственно, он кончил в Советском Союзе? Я ответил: “Университет ГУЛАГа”.
Вопрос был решен.
***
“Прогресс (по Виреку) достигается зигзагами; постоянной готовностью снова и снова приспосабливаться к реальности. Прямая линия – самая длинная дистанция между двумя точками. И самая кровавая”. Его тревожит повышенная склонность современников становится жертвой “измов”: “Время выработать более человеческое видение гуманности, основанное на этике, корнях, преемственности”. Тому и были отданы усилия как в его поэзии, так и в том, что он называет “прозой” (в привычном же смысле никогда ее не писал: “Меня не интересовали плоские вещи…”)
Страстный поборник формы, противник столь популярного в Америке свободного стиха, он пишет в заданных традицией размерах, поскольку “идеи должны танцевать, и размер – это Время в танцевальных пачках”. Фрост называл свободный стих “теннисом без сетки”. Вирек называет мертвый механический стих “сеткой без тенниса”. Спортивные ассоциации объясняются не только тем, что мы в Америке, но и личным образом жизни, обеспечившим такое долголетие: студенты вспоминают, что их профессор постоянно опаздывал, а иногда приходил на лекцию в одних брюках – с голой мокрой грудью, прямо из бассейна. Всю жизнь плывущий против течения, Вирек поощрял нонконформизм и в своих питомцах, учредив на свой писательский доход премию Клио-Мельпомена за уникальную курсовую по истории и/или поэзии.
Его кредо, не только в литературе: “Нет – бесформенной дикости; нет – безжалостной строгости трупного окоченения; да – дикости строгой”.
***
Вторая встреча имела место в интенсивном отделении городской больницы Спрингфилда, штат Массачусетс, где я познакомился и супругой – красивой 70-летней Бетти Фолкенбург, германистом, автором пока что не опубликованных рассказов. Конечно, я переживал, подозревая, что всё это – последствия распития на пару. Нет – и даже не ужин из китайского ресторана. Желудочный грипп. К третьему посещению великий консерватор был уже перемещен в отдельную палату (без телевизора, который ненавидит). Он снова помянул мой роман, вновь назвал меня “романтическим идеалистом”, но больше всего волновался за оставшийся дома суп wantan. Моя спутница доставила ему домашний куриный супчик с рисом, еще горячий. Но, поглощая “еврейский пенициллин”, пациент успокоился только тогда, когда моя спутница позвонила его жене и наговорила на автоответчик просьбу поставить в холодильник остатки нашего с ним ужина.
Frugal. Бережлив, так сказать. Время от времени задается безответным вопросом о судьбе своей мебели, которой в свое время обставил Бродского, поселенного “за углом”.
Пикассо в этом смысле, рассказывали мне очевидцы, стал просто невыносим под старость лет. Но я, вспоминая, как за ужином дальнозоркий Питер протянул палец, чтобы предупредить скольжение бордовой капли, которую неизбежно бы впитала этикетка принесенной мной бутылки Haut-Medoc, почему-то думаю о Германии как начале его начал.
И вспоминаю теорию нью-йоркского друга Коли П., который, пожимая руку своим именитым знакомым, мысленно обменивается рукопожатиями с теми, кто пожимал руку им. Согласно Колиной теории, теперь я, благодаря Питеру, пожал руку не только Альберту Эйнштейну, но и Вильгельму II, не говоря про основоположников – Карлу и Фридриху.
Касательно двух последних, впрочем, полной уверенности нет, что стал бы.
Приложение 1.
Разговор с Иосифом Бродским (Ленинград, 13 июля 1970) – журнал “Agni”, # 51, Бостон, 2000.
3 окт. 1970
“Дорогой г-н Вирек:
Прилагаемое скопировано прямо из дневника, который я вела – нерегулярно – во время моей поездки. Простите за грамматические ляпсусы и предложения и простите за опоздание – я все еще работаю над незаконченным с прошлой весны”.
14 июля 1970
“Сейчас попытаться собрать воедино встречу с ИБ прошлым вечером – Наконец дозвонилась, примерно в 7:40. Должна была выходить с друзьями в 9, но Бродский сказал – Заходите сегодня? – Ладно. Мы обговорили маршрут по-английски, затем снова по-русски: трамвай, не train – иначе бы уехала из города вместо 15-минутной поездки к его дому.
Бродских – они делят квартиру с 2-3 другими семьями – в целом человек 12. Здание построено в 1903 или 1905 – так что очень высокие потолки, внутренние украшения классического ордера и т.п. Комната Бродского – великое создание. Сначала через коридор (очень короткий), в темную комнату (по-настоящему темную, его отец – фотограф), через ступеньку (голову вниз под портьеру) – и вы здесь. Кровать напротив большого окна перед вами, стол и полки с книгами справа, полки слева над столом, кресло с меховым покрытием. На полках проигрыватель – во время вечера он играл Баха, французское джазовое трио, которое играло Баха, Моцарта, Dido and Aeneas Пурчелли – последнее не понравилось – он сказал, что я еще молодая. Значит ли, что мне понравится, когда буду старше? – Может быть; нет, может быть, вовсе нет.
Большей частью мы говорили по-английски – мой русский полный провал, отсутствие уверенности с моей стороны.
Другая стена комнаты – лучшая часть: два шкафа с зеркальными дверями образовывали стену с пространством для выхода между ними. Низкая подвеска была произведена пустой жестянкой для китайского чая (привезенная из Китая его отцом – во время второй мировой – китайские иероглифы на стороны значили что-то вроде “этой стороной вверх”), связывая гардеробы. Высоту стены увеличивало множество старых чемоданов, лежащих на шкафах, но все равно еще было много пространства между вершиной стены Бродского и потолком.
Вошла – села на кровать. Бродский сел в кресло. Выдернул из розетки телефон – каждый раз, когда телефон звонил, вставлял обратно после того, как кто-то другой отвечал, и потом забывал выдернуть до того, как телефон начинал звонить снова. Он был в джинсах и свитере, бачки, волосы сзади вьются, спереди редеют; не толст, но полноват. Я не знала, что сказать, как долго оставаться – короче, ничего. Не могу вспомнить, о чем сначала говорили, но не имеет значения – я просто запишу то, что меня заинтересовало, а не в том порядке, как он говорил.
Поговорили немного о поэзии. Я ничего не знаю о поэзии – почему нет? Что я читала? – очень мало. “Плохо. Я патриот, но должен сказать, что английская поэзия самая богатая в мире. Англоязычные люди, которые избегают изучения своей поэзии, чтобы изучать нашу – хотя она хороша – ленивы”. Сказал, что я должна наверстать упущенное. Дал мне читать “Экстаз” Джона Донна, пока звонил по телефону.
Поговорили немного о поэзии. Я ничего не знаю о поэзии – почему нет? Что я читала? – очень мало. “Плохо. Я патриот, но должен сказать, что английская поэзия самая богатая в мире. Англоязычные люди, которые избегают изучения своей поэзии, чтобы изучать нашу – хотя она хороша – ленивы”. Сказал, что я должна наверстать упущенное. Дал мне читать “Экстаз” Джона Донна, пока звонил по телефону.
Говорил о своей поэзии – шутливо – но в то же время сказал, что она хорошая. Его первая книга (серая обложка) – не хорошая. Его вторая – только что вышла – много лучше. Следующей осенью выйдет его “пингуиновское” издание в переводах Клайна. Никого из живущих ИБ не уважает больше.
Много позже – говорили о Виреке. “Очень мне нравится”. Я сказала ему, что ПВ хочет фото – ИБ просмотрел альбом, нашел две – какую? – мне больше понравилась с кошкой. Он написал на обороте – наверху – цитату из стихотворения ПВ – из книги, которую я ему принесла. Думает, что поэзия ПВ – лучшее в Америке сегодня. Переводит его для советской антологии, которая выйдет в следующем году.
Говорили о Ленинграде. Я сказала, что благодаря рекам и деревьям он выглядит мирным, хотя архитектура мне ненавистна. Бродский смеялся – он ненавидит Ленинград – с поверхности спокойно, под поверхностью безумие. Допустил, что не нравится ему потому, что он живет здесь всю свою жизнь и не предвидит шанса уехать. Позже спросила – хочет ли он уехать из страны? – Да, возможно, не навсегда, но на какое-то время. – Куда? – Не Израиль (мы говорили об антисемитизме), но Ирландия. Да, и Венеция зимой. Не Франция, я ненавижу Францию и французов. Два француза, которых всегда уважал, Паскаль и (не смог вспомнить) мертвы. – Куда-нибудь еще? – Италия. Он не хочет уезжать из России навсегда, объяснил он, поскольку пишет стихи в России, – пишет для русских…
Является ли антисемитизм постоянным элементом? – “Да, только иногда это правительство использует его – как сейчас – так что с этим хуже. Меня не очень волнует – мои проблемы проистекают из моей персональной ситуации, не из-за того, что я еврей. Никогда не был счастливее, что я еврей, чем во время Шестидневной войны”.
Тюрьма 2 года – 11 разных лагерей. Плохое сердце из-за этого. Сейчас – персона нон грата – не получил открытку ПВ из Германии. Знает Вирек, что Бродский написал ему в Западную Германию? Сказала, что сомневаюсь. Он сказал, что попытается написать ему в Штаты.
В целом – очень теплая личность – по первому визиту. Не знал меня, ничего обо мне, но немедленно пригласил. Много шутил, становился серьезным и потом иногда обрывал это – он не хотел вдаваться в долгие споры по каким-либо метафизическим вопросам. Я разгадала – я думаю – подход к исследованию жизни – два аспекта к жизни – один имеет дело с “почему” событий и пытаться найти решения, примирения; второй – его – и более абсолютные аспекты (более абстрактные) – относятся к Жизни самой – зачем? For what goal; v chem imem?(так в тексте. – С.Ю.) До этого он провел различия между двумя типами интеллектуалов. Но потом бросил разговор – сначала – кофе?, потом – чего-нибудь поесть? Его английский был поразительно хорош для самоучки. Хорошо не только в его грамматической точности, но в его способности выражать так много мыслей. Он шутил по поводу того, какой плохой его английский, но я думаю, он тем не менее гордился им.
Он проводил меня в гостиницу “Московскую” в полвторого ночи. Мы много говорили о его времени в тюрьме и других вещах. Он сказал, что Жалобы Портного очень хороши – не порнография”.
15 июля
“Только что вспомнила: когда Бродский надписал фото для ПВ он спросил дату – 13-е – “Нет, мне не нравится” – Так что я сказала поставить тогда 14-е. Суеверие или что? – не знаю. Он сказал, позвонить ему. Если у него будет время, он покажет мне немного Ленинград. Этим утром позвонила, ушел на целый день; попросила отца передать ему “до свиданья”.
К этой публикации Питер Вирек предпослал текст:
“В 1970 году мисс Лабинджер была блестящей студенткой и в высшей степени надежным исследователем в колледже Маунт Холиоки, где я продолжаю преподавать русскую историю на исторической кафедре. Сегодня, в 1996, она ведущий адвокат в Провидансе, Род Айленд. Между этими двумя датами (двадцать шесть лет) я с ней никак не общался. В июле 1970 она взяла интервью у Бродского в России и в октябре 1970 послала мне прилагаемые заметки к интервью.
В 70-е годы я наложил абсолютное вето на публикации этих заметок. Потому что первоочередной нашей задачей было защитить Бродского. Это интервью нанесло бы ему ущерб в глазах его советских преследователей (он был в их гулаге) потому, что он говорил обо мне благосклонно; я был персоной нон грата для них; мои книги были запрещены (за обличение советского антисемитизма); в один из моих визитов меня даже выслали из России. Как Бродский говорит в этом интервью, он никогда не думал, что сможет выехать из Советского Союза. Пища для размышлений также его упоминание, что болезнь сердца, которая разрушила его четверть века спустя была вызвана его гулаговским трудом.
С 1970 это интервью лежало потерянным (иголка в сене) на моей большой полке писем, стихотворений и статей Бродского. Это интервью нашлось только в январе 1996, когда трагическое известие о его смерти заставило меня перерыть это обширный материал. Мисс Лабинджер не видит сейчас проблем в том, чтобы опубликовать, наконец, эту рукопись”.
***
Приложение 2.
Питер Вирек
(Из предисловия к новому изданию “Неприспособленный человек в эру сверхприспособленчества”, Transaction Publishers, New Brunswick (U.S.A.) and London (U.K.), 2004.)
Автобио
(родился в Нью-Йорк-сити, 5 августа 1916.)
I.
В четыре года увидел чайку. Перья
топали по пирсам Гудзона.
Солдатствуя, видел других.
Неаполь. Алжир.
Родился на Риверсайд Драйв.
Сорняк без асфальта мог погубить.
Первые строфы в пять.
И поныне за этим.
В шесть у меня спросили, чем буду зарабатывать
Если отвоюю себе будущее.
В ответ услышали предчувствие дурного:
“Я буду клоуном, который строит церкви”.
Я ушел далеко от того взрыва,
Но это всегда рядом.
Грубые сласти разжигали жажду,
Но сладкими не были.
Церковь без клоуна?
Спускает с цепи аятоллу.
Ухмылка без иконы?
Спускает Кока-Колу.
Почтительность, которая улыбается: мне нужна эта мантия,
Чтобы парить без желания, – и мягкая, и нежная.
Но галдеж бичует меня и срывает
Перо безмятежности с губ.
Поэтому я выпал из оборота и скандалил, и хвастал.
Это – не это – чего я по-настоящему хочу.
Я, экс-зародыш: ностальгирующий быть в
Матке разумного убежища одинокой мусорной корзине земли.
Обыватель занимается серфингом в море риска.
Внутренний серфинг намного более акулий.
Шлёп на жопу? Так ведь не только клоуны, а все.
Не в этом ли и смысл condition humaine*
Запретить паяцев, художество? Они трезво завлекают к пропасти.
Бармены – не пьют.
Горький смех, полный смысла
– ох – не веселое это дело.
Ваш комплект для постройки мужчины. Славный малый, отмытый, доблестно броваст.
Склейте эти добродетели. Внушительная чушь.
Он президент, диктатор, гуру. Обожаем толпой.
Пока смех клоунов не разнесет его в механический мусор.
На моей вахте в Тридцатые, в России, в Германии,
Секретные одиночки должны были совершать метаморфозы,
Хватая свои собственные лица и срывая их.
…Тот старый серый ужас – теперь он другой
Новый пост-оруэлловский кошмар: сначала спасены
Техноновинками от рабского труда, затем обращены в рабство
Технологией. “Добрыми намерениями вымощена
дорога в ад”. Ядерным излучением омылись.
Я стоял за американское
“Нет” Усам и Чингиз-хану.
Войны с “измами” – провал,
Но с этой парой было необходимо.
Свободного разума краткое “должен”:
Больше, больше, чем просто бесплодная поза.
Микропыль нашего сознания
Пересияла слепой огромный космос.
II.
“Жизнь”, могу ли я тебя любить? – ты вкушала (медленно действующую) ядовитую плоть.
Любить землю? – одна из не необитаемых планет.
А папаша с дурной головой? А наносящая увечья претерпевшая половина?
Я люблю каждого из вас, ваша память приносит мне ренту.
Как соблазнить соблазнителя?
Минувшими замусорено мое прошлое.
Любовь не оставила меня мудрым,
Только более горьким.
И все же не нечто ли это -
Время от времени быть называемым “мой возлюбленный”?
Хватая – скорее, скорей – руку, чтобы пожать
Как раз перед байпасом на сердце.
Теперь мое тепло обугливает воздух.
Затухаю; скоро будешь вызывать меня во сне.
Становлюсь нереальным; пусть сильней буду сниться.