Пожевывая, он пытался сравнивать вкус с другими, уже известными растениями: сельдереем, сладким укропом, морковью, репой, картофелем, огурцами; айвой, гуавой, даже кокосом. И тут поймал себя на необычном ощущении. Вкус его, Найла, как будто поглотил, отчего он утратил понимание того, кто он есть и что вообще здесь делает. Стоило переключить на что-нибудь внимание, как оно тут же словно соскальзывало и затем плыло налегке, подобно воздушному шару — само по себе, без привязки к чему-либо. Ощущение не лишено было приятности.
Не укрылось и вот еще что: пока обитатели пещеры ели, как водится, ртами, губы их зевов во лбу продолжали шевелиться. Стало вдруг ясно, отчего у людей-хамелеонов два рта. Первый служил для приема пищи, второй — для общения. При этом из «верхних» ртов не исходило ни звука, хотя по движению губ было предельно ясно: между ними налицо некий бессловесный контакт, сродни человеческому языку.
В этот момент случилось нечто, отчего Найл изумленно застыл. Буквально в паре метров от места, где он сидел, из потолка спускалось некое источающее свет существо; спускалось будто через отверстие. Вместе с тем нa отверстие там не было и намека: свод потолка проглядывал сквозь мреющую дымку вполне явственно. Цвет у создания был желтоватый, а форма округлая, с полметра в поперечнике. Из туловища торчали миниатюрные ворсистые щупальца, помахивающие на манер корявых ножек. Вот создание прошло сквозь потолок пещеры целиком и с мягкой плавностью пузыря продолжило неторопливо снижаться. Достигнув сухой листвы на полу, оно при ударе чуть качнулось, вслед зачем беспрепятственно двинулось дальше вниз. Последнее, что ухватил взор Найла, прежде чем удивительный пришелец исчез в полу, было подобие желтого волокнистого вихра на его голове.
То же самое происходило по другую сторону пещеры. Проникший через потолок пузырь желтого света с волосатыми жгутами-щупальцами угодил прямо на голову одного из хамелеонов и, отскочив словно мяч, прошел сквозь пол и был таков.
Найл снова отгрыз кусочек корня, отметив, что по-прежнему не удается сопоставить вкус ни с одним из известных. Он явно более резок — как лук по вкусу резче, чем картофель. Но это, пожалуй, единственное, что поддавалось констатации.
И опять, стоило сосредоточиться на этом, понимание собственной идентичности оказалось словно поглощенным. Он сам становился вкусом того, что ел, — ощущение вполне сродни выходу за пределы собственного тела.
Продолжая пожевывать корень, он оторопело наблюдал, как из противоположной стены проступило еще одно щупальце, напоминающее пушистый кошачий хвост зеленого цвета. Щупальце плавно колыхалось, вроде водоросли в струях течения. Вот оно распушилось на десяток других «хвостов», похожих на длинные волокна все той же водоросли. Образовавшиеся охвостья тоже разделились, те разветвились в свою очередь, и так продолжалось, пока щупальце не превратилось в дымку зеленоватого свечения, которая, крутнувшись мелким султанчиком, истаяла.
Найлом овладело подозрение, что странные эти сущности — порождаемая угощением иллюзия, видимая ему одному. Он решился на эксперимент. Порывшись в чашке, остановил выбор на зеленом кусочке в форме кубика. Он был жестче остальных, а по вкусу кисловатый, похожий на какой-то фрукт. Стоило Найлу сосредоточиться до момента, пока самоидентичность не «поплыла», как воздух заполонили некие пурпурные ромбы, нисходящие тихо, подобно осенним листьям. Мягкие, словно живые, они извивались с ленивой грацией, как языки огня. Один такой приземлился Найлу на ладонь, оказавшись до странности холодным, словно снежинка.
Впечатление было такое, будто съедобные коренья работают вроде наркотика, с той разницей, что воздействие их приходится на состояние сверхчувствительности. Каждый из них как бы стремился поговорить с Найлом, донести что-то своим, присущим именно ему голосом.
Один из кореньев и впрямь напоминал сельдерей. Когда Найл взялся его жевать, ничего этакого вначале не происходило. Но вот обнаружилось, что торчащий из потолка бурый древесный корень тихо светится пульсирующим голубоватым светом. Когда Найл, приподнявшись, в него вгляделся, стало видно, что на поверхности корня кишат малюсенькие верткие личинки, источающие едко-синий свет. Они, похоже, были неотъемлемой частью своего местообитания. Но стоило присмотреться к личинкам, как они попросту исчезали, оставляя глазу лишь облепленный бурой землей корень; впрочем, они тут же вновь объявлялись во всей красе, если не приглядываться.
С обновленным любопытством Найл поднес ко рту очередной кусочек угощенья. При этом, жуя, он сфокусировался. Ожидая привычное уже головокружение, предшествующее потере идентичности, невзначай обратил внимание на пульсирующий сгусток лазоревого света — точнее, на то, как тот снова и снова будто выворачивается наизнанку. Поскольку Найл был вне собственного сознания, пульсирующий сгусток сохранялся в поле зрения. Вдруг к сгустку подплыл один из тех желтых шаров и, метнувшись, хищно сглотнул — так крупная рыба хватает креветку.
Ближе к донышку чашки лежали кусочки поменьше, некоторые буквально с ноготок. Интересно, а если запихать в рот с полдесятка — возникнет разом с полдюжины галлюцинаций?
О безрассудной поспешности пришлось тут же пожалеть. Не начав еще жевать, Найл попал под такой сонм странных ощущений, что его буквально оглушило, а сознание скакнуло в недосягаемую даль. Ум тотчас опустел и умолк. Напрочь стерлось всякое понимание того, кто он и где находится. Все равно что подвиснуть в белой пустоте.
Через несколько минут сознание возвратилось, и Найл обнаружил вокруг себя неимоверное разнообразие текучих полупрозрачных тварей — стольких размеров и оттенков, как будто он вдруг окунулся в полный живности аквариум. И все эти живые порождения были такими яркими и рельефными, что всякое подозрение насчет иллюзорности рассеивалось само собой. Они несомненно существовали, были частью той реальности, которую человеческие органы чувств обычно игнорируют. То же самое касается пещеры, в которой он сидел, и нависающей над ним толщи. Стало вдруг очевидно, что она исполнена вибраций — вибраций древесных корней и беспрерывно преображающей почву плесени, и червячков, личинок и микробов, которым плесень дает жизнь, и даже бесплодной глины и камней.
Достигая определенного пика интенсивности, эти вибрации преображались в крохотные синеватые пузырьки, которые, всплывая в воздух, льнули к ближайшим материальным предметам. Особая тяга у них, похоже, была к покрывающему стены пещеры буроватому лишайнику, куда они налипали подобием переливчатой синеватой изморози. Иногда пузырьков становилось так много, что они срастались в пузырь покрупнее, каковой пузырь плавно откочевывал прочь. Это, инстинктивно догадывался Найл, были простейшие формы жизни. Когда он из любопытства прикоснулся к особо крупному пузырю, тот лопнул, а палец ощутимо кольнуло электричеством.
Тут Найл понял, для чего хамелеоны дали ему на пробу свой сок земли и коренья. Им хотелось донести до гостя, что он живет в мире, изобилующем формами жизни, которых он обычно не сознает.
Почему же он прозревает мир вглубь несравненно слабее, чем обитатели этой пещеры? Ответ был очевиден: потому что ум его находится в беспрестанном неистовом движении. Он словно всадник на бешено скачущем коне, и для этого седока проносящийся пейзаж не более чем лента сливающейся ряби.
Самой наглядной иллюстрацией был бы, наверное, хронометр, лежащий теперь на дне реки. Помнится, получив от Дориона — лучшего механика в городе жуков — эту вещь в подарок, Найл подолгу сидел, следя за неторопливым движением секундной стрелки по циферблату. Если присмотреться к минутной стрелке, различалось, что и она ползет. А вот часовую отследить не выходило почти никогда: внимание утомлялось от такого нудного занятия.
Тут до него внезапно дошло: хамелеоны, даром что не глядят в сторону гостя, все как один чутко сознают его присутствие. Они резонируют с умом Найла и улавливают все, что он думает и чувствует с той минуты, как приступил к еде.
Сделалось как-то неловко, все равно что на людях разговаривать с самим собой. Но это вскоре прошло. Найла вовсе не подслушивали. Они просто читали его разум — точно так же, как он мог считывать их мысли. Причем во время этой процедуры он, Найл, казался им таким же странным и диковинным, как и они ему. Их зачаровывала сама способность его сознания действовать прямолинейно, напролом — у них не укладывалось, к чему такая жесткая концентрация и поспешность. Для них он был существом, чья жизнь мчится в темпе, от которого попросту голова кругом.
Теперь, когда Найла удалось умерить до их собственного темпа, он понял, что этого они пытались добиться с того самого момента, когда вытащили его из реки. В противном случае — пока ум его не достигнет определенной точки расслабленности — установить с ним контакт было бы просто невозможно. Теперь же, по достижении глубинной релаксации, обратная связь получалась, потому что он разделял неторопливый, непринужденный ход их сознания.
Теперь, когда Найла удалось умерить до их собственного темпа, он понял, что этого они пытались добиться с того самого момента, когда вытащили его из реки. В противном случае — пока ум его не достигнет определенной точки расслабленности — установить с ним контакт было бы просто невозможно. Теперь же, по достижении глубинной релаксации, обратная связь получалась, потому что он разделял неторопливый, непринужденный ход их сознания.
И вот что примечательно. Пребывая с ними на одной волне, Найл мог теперь видеть в темноте, так что пещера представала буквально как при дневном свете. Более того, все вокруг смотрелось достовернее, насыщенней. И дело не только в том, что краски стали ярче — просто все сделалось на порядок реальнее. Он понял, что видит мир глазами хамелеонов, а они естественным образом воспринимают окружающее на порядок интенсивнее и внятнее, чем делал бы это Найл, опираясь на свое восприятие.
Открылось и еще кое-что — а именно: почему в мире так непросто существовать. Все время, сколько Найл себя помнил, он жил со смутным ощущением того, что человеческой жизни присуще нечто странное, неизъяснимое. Будто кто-то произвольно создал некие правила, а объяснить их забыл. И вот теперь открылось: все оттого, что в жизни человека фактически отсутствует добрая половина реальности, а именно та ее часть, что открывается лишь за этой самой точкой глубинной релаксации.
Глядя на удивительных обезьяноподобных существ, Найл сознавал, что связь с ними столь же четкая, как если бы они изъяснялись словами. Точно так, как люди могут общаться посредством улыбки, подмигивания или даже шевеления бровями, эти гуманоиды разговаривали наглядными образами. Это был язык на самом сокровенном уровне, прямой эквивалент значения. Протекал он гораздо медленнее, чем людская речь, но и речь в сравнении с ним была гораздо примитивнее; можно сказать, па первобытном уровне.
Первое, что уяснил Найл, — это то, как у хамелеонов протекает жизнь. Ритм их сознания, по сути, совпадал с ритмом Земли и всего, что на ней произрастает — деревьев, трав, мха.
Это означало, что им почти неведомо чувство опасности. Начать с того, для врагов они невидимы. Как и пауки, хамелеоны наделены колоссальным терпением. Но в отличие от пауков, у них нет необходимости охотиться. Безмолвный покой им в удовольствие. Ничто их так не очаровывает, как дождь: он невыразимо драматично струится с небес и питает землю, давая ей для жизни новые силы. А, скажем, водопад, в котором Найл чуть не утонул, для них был бы подобен фееричному зрелищу, где перед глазами проплывает вся жизнь. Вот почему Найла спасли так быстро: они как раз занимались своим излюбленным времяпрепровождением, глядя, как вспенивается вокруг камней вода. Они частенько простаивали так от рассвета до сумерек.
Но кто они? Откуда вообще взялись?
Ответ в целом оказался для усвоения непрост. По словам этих существ, они были гораздо старше человека и жили на Земле еще задолго до того, как здесь появились его первые предки. Людям они, вероятно, известны как духи природы.
Получив соответствующий инсайт — каково это, быть духом, — Найл буквально поперхнулся от охватившего его ощущения безграничной свободы.
Но почему они в итоге решили принять твердое, материальное обличье?
Все потому, что произошло роковое событие. Сама энергия Земли видоизменилась, став более тяжелой и многообразной.
Найл понял, что здесь имеется в виду: Великую Перемену привнесла своей энергетикой богиня. Но зачем все-таки принимать форму твердых тел?
Последовавший тут же ответ был таким очевидным, что Найл устыдился своей недалекости. Быть духом означает быть безгранично свободным. Однако твердая форма подразумевала куда более глубокую удовлетворенность: всю невероятную, многообразнейшую реальность мира материи — рек и гор, рассветов и закатов.
Найл продолжительное время вбирал этот ответ, давая себе вкусить все богатство насылаемых образов. Что, впрочем, неизбежно привело еще к одному вопросу.
Если у хамелеонов нет врагов среди людей или хищных животных, то почему они предпочитают оставаться невидимыми?
Ответ всколыхнул мнимую безмятежность. Получалось, что Земля полна опасных и злых сил, от которых никто не защищен наверняка.
Поскольку ответ посылался напрямую, сердце у Найла тревожно екнуло. Мелькнула мысль, что они имеют в виду Мага. Но встречный вопрос на этот счет остался без ответа; судя по всему, ни о каком Маге они не слышали.
Тогда что это за злые силы?
С несвойственной для хамелеонов внезапностью их предводитель встал. А когда он передал, что Найлу надо проделать то же самое, стало понятно: гостю собираются предъявить ответ на его вопрос.
Распрямившись, Найл обнаружил, что конечности, вопреки ожиданию, почти не затекли. Удивляло и то, что, хотя в пещере стоял прежний холод, одежда полностью просохла. Шишка под колтуном набухших кровью волос и та исчезла; в этом он убедился, проведя рукой по затылку. Должно быть, вода подземелья обладала какими-то целебными свойствами.
Вслед за своим провожатым Найл из пещеры прошел через небольшую арку в помещение, которое принял за подобие кухни. На самом деле это оказался вход в другой тоннель, уходящий круто вниз. Внимание Найла привлекли своим видом несколько деревянных бочек, хранящихся в специальных нишах, — а именно привлекли насыщенным, глубоким цветом древесины. Найл лишь потом сообразил, что цвет у них, собственно, не отличается от обычного. Просто общее с его новыми знакомцами восприятие придавало всему дополнительную степень реальности.
Фактически все изменилось — не вокруг, а в нем самом. За время, проведенное в пещере (не больше двух часов), Найл словно перестал быть собой. Себя он видел глазами хамелеонов. Он как будто плыл по воздуху над своим собственным телом, сам для себя сделавшись незнакомцем.
Помнится, в подземелье он входил с тяжелым сердцем, подозревая почему-то неладное. Теперь же он ощущал себя ничуть не хуже какого-нибудь барсука или кролика, а толща земли над головой воспринималась как нечто само собой разумеющееся, под стать небу.
Надо сказать, ощущение в этом тоннеле было совсем иное. Создан он был не людьми, но кем-то явно разумным: в грунт для укрепления были тщательно вделаны камни. Пока шли, у Найла вновь и вновь возникала мысль, что со стен на него взирают лица — отрешенные, нечеловеческие, — сознающие его присутствие.
На протяжении мили тоннель постепенно снижался, после чего выровнялся, раздавшись при этом в ширину и глубину. Здесь Найл столкнулся с одним загадочным явлением. В потолке виднелась трещина, через которую сочилась вода, совсем как из прохудившейся крыши. Обратив внимание на сверкающую чистоту струй, Найл вдруг понял, что это не вода, а жизненная сила, образующая слой вроде той синеватой изморози, что оседала на буром лишайнике пещеры. Здесь она скапливалась во впадине на полу, образуя большую лужу.
Шагнувший туда человек-хамелеон остановился так, что струйка жидкости попадала ему на голову, и ненадолго замер. Когда вслед за ним под необычной трещиной проходил Найл, он понял, почему провожатый поступил именно так. Стекающая с темени по лицу голубоватая жидкость давала невыразимо приятное ощущение бодрящей жизненности. Удивительно даже, что провожатый задержался так ненадолго.
Спустя минуту стало понятно и это. Игристая сила заполняла тело светлым блаженством, точно какая-нибудь изысканная еда или питье. Но так же быстро выяснилось: находиться здесь чересчур долго нежелательно. Насыщение энергией сменялось легким головокружением: что-то вроде тошноты, вызванной перееданием. Дальше он зашагал в состоянии какого-то залихватского, беспечного счастья, будто хватил лишку.
Кстати, вот что еще. Ощущение, будто стены живые и полны отрешенных лиц, лишь усилилось.
Участок дороги шел ровно, без уклона, но земля под ногами сделалась такой каменистой и щербатой, что Найл невзначай даже запнулся и упал на четвереньки; подняться помог провожатый, шедший сзади. Непонятно даже, откуда у пола появилась такая строптивость: он как будто специально подкарауливал нерадивых путешественников, норовя повредить чью-нибудь лодыжку. Что до стен с потолком, то на них появились острые зазубренные выступы. Сам тоннель сделался намного шире, а потолок уже вдвое превышал рост Найла.
Хамелеонам, судя по всему, путь давался гораздо легче: неровности они огибали с непринужденной грацией кошек.
Справа и слева по ходу теперь встречались ответвления, и число их росло; постепенно место обретало сходство с сотами. Многие из этих боковых тоннелей уходили под острым углом. Стало вдруг ясно, что вокруг пошли совсем иные места, а контакт с хамелеонами свидетельствовал, что здешние обитатели не имеют с ними ничего общего.
Из ответвлений тянуло сквозняком, и воздух стал заметно холоднее. В самом сквозняке чуялся странноватый острый запах — непонятный, но чем-то напоминающий тот, что стоял в лавке у Голо точильщика. Запах тот возникал, когда Голо в снопах искр затачивал на точиле ножи, охлаждая при этом лезвия струйкой беловатой жидкости, стекавшей по желобку.