— Ты об отце не говори так.
— Сядет на улицу и сидит весь день с мужиками. А это уж взагоди когда с Пашкой займется. Да и какое занятье-то? Посадит Пашку против себя и заставит читать, а тот, шельмец, читает себе под нос; настоящего нет, отец-то и прикурнет. А как задремал отец, он и бежать да все с ребятами в бабки да в мячик играет. Говорю я ему, чтобы он его, собаку, к столу привязал да плетку держал в руке, так на улицу идет, там, говорит, другие ребята вместе с Пашкой будут понимать ученье… Нёха такая, что просто беда!.. Вот что, братец, поучи ты Пашку-то; я уж такую тебе плетку сделаю!.. Из арапника старова сделаю…
— Учить нужно лаской.
— Ой, и не говори! Самого-то как учили!
В это время Егор Иваныч увидел на улице отца. Он шел с Павкой без шапки. Далеко видно было заштатного дьякона по его осветившейся солнцем лысине. Павел скакал кругом дедушки, держа в руках наберуху, из которой выпадывали грибы. Дедушка унимает внучка, внучек хуже шалит.
— Погоди же ты, шельма! Задам я тебе поронь! — ворчит старик и хочет поймать внучка. Внучек язык ему выставляет.
— Плут — парень! Зачем ты грузди-то покидал? Я еще тебе за шапку задам, еще погоди!
— Не боюсь, не боюсь! — кричит внучек и скачет. Егор Иваныч вышел на улицу встречать отца.
— Дедушка! — дядя! — сказал Павел и подбежал к Егору Иванычу. Егор Иваныч подал ему руку и подошел к отцу.
— А! Егорушко! Ах ты, голубчик! Здравствуй, Егорушко, здравствуй! здорово ли, дитятко? — сказал ласково и с радостью Иван Иваныч и облобызал Егора Иваныча.
— Здоровы ли вы, тятенька?
— Плоховато, Егорушко, плоховато… Вот по грузди ходил, ноженьки устали, просто беда! Разломило… Спина ноет, знать-то дождик будет… Ну, как ты, кончил термин?
— Кончил.
— Ну и слава те господи! Пойдем в избенку-то.
Вошли в избу.
— Ну-ко, ты, курва! Што у те все разбросано?.. Брат приехал, а у ней, вишь ты, што… Неряха! — ворчит старик на свою дочь.
— Уж опять пришел ворчать-то! — говорит дочь.
— Ах ты, погань! Мало тебя муж-то бьет, мало, ей-богу… Гадина.
— Полноте, тятенька, — увещевает сын,
— Да как с ней, стервой, не кричать! Просто от рук отбилась.
— Просто житья мне в этом дому нет! — завыла Анна… — И бранят и бьют; поедом съели…
— Молчи! — крикнул Иван Иваныч. — Пошлю из дому к паршивику.
— Тятенька, полноте!.. — просит сын.
— Я те как начну хлестать вот этой дубиной… Чисти грибы-то! Ох вы, мои ноженьки!.. Просто житья мне от них, чертей, нет… Ну, так, Ё=Егорушко, теперь ты как?
— Да уж получил место.
— Ну, слава тебе господи! — и Иван Иваныч перекрестился. — Во священники?
— Да, в Столешинск.
— Слава богу! слава богу… A ты спал ли?
— Дорогой спал,
— Поди сосни, Егорушко. Эй ты, што же ты на стол-то не накрываешь?
— И накрою, подождешь.
— Ах, будь ты проклята! Што мне, в люди идти обедать-то?
Время до обеда Ивана Иваныча прошло скучно для Егора Иваныча; ему должно было слушать ругань отца. Хотя он и вступался в примирение, но его не слушали. Сестра его крупно отгрызалась от отца и все пуще и пуще злила его.
Стал Иван Иваныч обедать грибницу, сваренную из грибов, и грибы, зажаренные в сметане. Егор Иваныч тоже стал есть, но ел лениво. Старику показалось, что Егор Иваныч брезгует кушаньями.
— Што же ты, Ёгорушко, не ешь?
— Сыт, тятенька. Я, как приехал, поросенка поел. Потом сестра пришла, молока принесла и малинки… Да и мы там очень мало едим.
— А ты опять бегала? — спросил строго Иван Иваныч свою дочь.
Опять брань.
— Принеси молока с малиной.
Анна принесла молока и малины. Егор Иваныч не ест.
— Поешь, Егорушко.
— Не хочу — сыт. — Егор Иваныч встал.
— А ты посиди, поговорим. Али спать хочешь?
— Нет, не хочу.
— Ну, брат, я знаю, что спать хочешь… Эй ты, Анна, топи баню!
— Да какая же теперь баня? — сказал Егор Иваныч.
— Ну, брат, об этом и в писании сказано. Ты у меня золото, Егорушко! А баню надо истопить. Да что с ней, шельмой, и толковать… Пашка, не балуй, отдеру за вихры-то! Пошел за водой!..
Егор Иваныч отправился спать на сенник. Он долго думал об отце. Как он не развит до сих пор! С людьми он хорош, крестьяне любят его, отчего же это он с семьей так обращается? Отчего же это брань и ворчанье? Тут что-то кроется худое. Надо будет расспросить у отца; или пока молчать, а самому посмотреть на них. Он спал немного; его разбудил отец.
— Егорушко, спишь? — Эти слова старик повторил раза четыре.
Вымывшись в бане, Поповы стали пить чай.
— А я, Егорушко, давеча забыл сказать тебе… Эта шельма у меня совсем отбила память… Я ведь думал ехать к тебе. Так-таки и положил завтра ехать.
— Зачем?
— Да что я стану делать с ними? Петька всего обворовал, а вчерась чуть не прибил, окаянный.
— Вы бы, тятенька, как-нибудь легче урезонивали его.
— Бить его надо, да сил у меня таких нет. Так как же теперь насчет невесты-то?
— Не знаю, как.
— Ну, как-нибудь… Так мы завтра же и едем по невесту.
— Мне отдохнуть хочется, да и до октября еще долго.
— А как да ты опоздаешь?
— Не знаю.
— Нет уж ты лучше скорее вари кашу, а то другой, окромя этой, не найдешь.
— Знаете ли, тятенька, что меня мучит: как мне жениться на незнакомой девушке?
— А что?
— Да как же? Ведь я ее не видал даже!
— Так что, что не видал?.. эка беда! Приедем, пошлем сватью какую-нибудь, и дело в шляпе.
— А как да она не понравится мне?
— Я вижу, ты большой привередник. Больно в тебе нрав крутой сделался. Да оно так и должно быть… Накось, кончи курс в семинарии! Славно, Егорушко!.. Я бы, как кончил курс, уж кем бы теперь был! Ну, кем бы я был?
— Может быть, благочинным.
— Ишь ты! А благочинным сделаться — штука… Нет, я бы выше был.
— Можно быть и благочинным в губернском городе, старшим членом консистории. Там житье славное.
— То-то вот ты и есть! А как я обучился топорным манером, вот и остался на всю жизнь дьяконом, да и за штатом оставили… Нет, Егорушко, я бы экономом архиерейским сделался. Слыхал я, что им большая честь, да и хорошая жизнь.
— Ну, экономом вы могли бы сделаться только тогда, когда вы были бы монахом.
— Право?
— Неужели вы не знаете, что экономы выбираются больше из монахов?
— А видал и протопопа.
— Не знаю. А больше монахи.
— Ну уж, я в монахи не пойду.
— А вот монахам житье лучше нашего брата, то есть белого духовенства.
— Ну, не ври. Монах за мир грешный молится.
— Вот я так могу быть архимандритом и архиереем даже.
— Ну??
— Право. И очень легко.
— А как?
— Вот каким образом. Если я теперь поеду на казенный счет в духовную академию…
— Ну уж, не езди, не мучь себя, а то ты уж спичка спичкой…
— Мне отец ректор предлагал, да я сказал, что я должен всеми силами заботиться о вас.
Ивану Иванычу это любо показалось; он улыбнулся, но ничего не сказал. Вероятно, он хотел поблагодарить сына, да только не мог или не хотел поблагодарить. Егор Иваныч продолжал:
— Отец-ректор сказал, что это дело хорошее, что я за это могу скоро получить священническое место.
— Вот, значит, я не дурака вырастил. Славный ты у меня, Егорушко!.. ей-богу славный… А мы вот что сделаем.
— Что?
— Да нет, уж я теперь не скажу…
— Вы не видали моего указа из консистории?
— Покажи.
Егор Иваныч показал отцу указ. Отец смотрел, улыбаясь.
— Прочти, Егорушко, не вижу.
Егор Иваныч стал читать: «По указу его высокопреосвященства, высокопреосвященнейшего (имя рек) архиепископа…»
— Постой! — И Иван Иваныч убежал на улицу. Егор Иваныч посмотрел в окно.
— Куда же это он? — спросил он сестру.
— В кабак! — ответила она.
— А он ходит разве туда?
— Ходит. Каждый день ходит. Он и теперь пьяный пришел.
— Ты врешь, сестра? Он прежде не пил.
— Не знают будто! Вот ты два года не был дома и не знаешь.
— Это всё вы, свиньи, довели его до того! — и брат начал ходить по комнате.
Сестра обиделась на брата и ушла на улицу, ничего не сказавши на замечание брата.
Егор Иваныч положил указ в ящик и только что подошел к окну, как увидел около дома толпу крестьян, впереди которой шел Иван Иваныч, держа в руке косушку вишневки.
— Сюда, ребятки! сюда! — кричит Иван Иваныч крестьянам, торжественно входя в избу.
— Тятенька! — сказал Егор Иваныч.
— Ну-ну, голубчик… — Он уже выпил и жевал ржаной кусок хлеба.
В кухню вошло семеро крестьян.
— Вот он, Егорушко-то! Вот он, сынок-то! — представил Иван Иваныч своего сына крестьянам.
— Здравствуйте, Егор Иваныч! Наше вам почтение! — сказали крестьяне, снявши шапки, и поклонились ему.
— Здравствуйте, господа, — сказал Егор Иваныч несколько вежливо и несколько гордо.
— Здравствуйте, господа, — сказал Егор Иваныч несколько вежливо и несколько гордо.
— Как поживаете?
— Покорно благодарю, господа.
— Какие мы господа!.. А вы в попы идете? Дело, Егор Иваныч. Дай бог вам счастья, дай бог!.. — сказал один крестьянин, кланяясь.
— Ну, ребятки, выпейте! За сына моего выпейте: ведь в священники посвятили…
— Слава те господи!
— Сам преосвященный бумагу дал.
— Дай вам господи много лет здравствовать.
Крестьяне присели и стали шептаться. Иван Иваныч налил рюмку водки и поднес Егору Иванычу,
— Выпей, Егорушко. Сладенькая.
— Не могу, тятенька.
— Ну, не церемонься. Знаю я, как ваша братья пьет. Ну, ну!..
— Егор Иваныч, выпей… Ништо, водка-то сладкая, — просят Егора Иваныча крестьяне. Крестьяне эти были старые, честные и добрые люди. Нельзя было не уважить их ради отца. Тут не для чего было церемониться, потому что Егор Иваныч выпивал в губернском с товарищами, но ему хотелось показать, что он ничего не пьет, показать, что он бегает от кабака и подобного зелья; но подумав, что этим крестьян не обманешь и он будет священником в другом месте, он выпил, сказав, что выпивает ради хороших людей.
— Ну, теперь я, — сказал Иван Иваныч.
— Во здравие! — сказали крестьяне. — За сынка-то, Егора Иваныча, пейте.
— Ребя, купим еще! Штоф купим, черт их дери с деньгами-то, — сказал один уже хвативший очищенного крестьянин.
— Белой! Самой горькой!! — закричал другой крестьянин и вытащил из-за пазухи кожаный кошель с деньгами.
— Вали! вот те пятак.
— Мало! вали десять.
— Ну те к…
— Митрей, дай три копейки!
Крестьяне стали выкладывать на лавку копейки и грошики. Наклавши тридцать копеек, они послали одного крестьянина за водкой. Между тем Егор Иваныч разговаривал с двумя крестьянами о хлебопашестве и о прочих хозяйственных делах поселян.
— А что, вас ныне не дерут в стану?
— Э, Егор Иваныч, об эвтих делах не след толковать. Мы люди темные. Ну их к богу!.. Третьеводня Максимку отварганили любо; ничего не взял.
— За что?
— А так, отваляли — и дело в воду. Старосту он обругал, тот становому жалобу написал, да, бают, сунул ему малую толику, — ну, Максима и взъерихонили.
Полштоф выпили. За водкой и поеле водки разговаривали об отце Федоре, его дочке, вышедшей за станового пристава Антропова. Крестьяне хотели было еще купить водки, но их стала гнать сестра Егора Иваныча. Егор Иваныч, по приказу отца, прочитал крестьянам консисторский указ. Крестьяне слушали, плохо понимая содержание этого указа. Они только и поняли, что Егор Иваныч едет жениться.
— Вот дак дело!
— Любо! Хозяйка — важнецкая штука!
— А ты ее, смотри, не балуй.
— Ноне бабы-то модницы такие стали, просто ужасти.
Крестьяне хотели идти, но в это время пришел Петр Матвеич, пьяный, с подбитыми глазами. Волосы его были заплетены косоплетками, нарезанными из платья жены в виде ленточек.
— Здорово, брат! — сказал густым басом Петр Матвеич и поцеловал Егора Иваныча.
— Ну, как живешь, можешь?
— Ничего.
— Кончил курс-то?
— Да.
— А место получил?
— Получил.
— Брат, дай денег! Ей-богу, нету ни копейки. Дай пожалуйста!
— На что?
— Ты только дай,
— Ты уйди отсель, пока бока тебе не наломали, — сказал Иван Иваныч.
Крестьяне стали выходить.
— Куда? Эй, Семен, дай денег! — закричал Петр Матвеич.
— Нету, Петр Матвеич,
— Дай!..
Крестьяне стали рассуждать на улице, перед домом Попова.
— А что, Михей, дать али нет?
— Да за што дать-то?.. Кабы дело какое, — так, а то не за што.
— Так оно… Разве уж для дедка купим.
— Иван Иванычу разе?
— Так как?
— Вот и парня-то надо бы угостить,
— За што угощать-то?
— Да уж все обнаковенно… Так как? Смотри — того не надо!
— Да ты, смотри, так окличь: на улицу, скажи, просят; а не то на ухо шепни, оно лучше будет.
— Да смотри, ежели тот придет, шею намылим и тебе и ему.
— Сумею.
— То-то — сумею. Олонись сумел! сам, брат, ты один полштоф вылакал.
— Да смотри, проворней…
На зов крестьян на улицу вышли Поповы, а за ними вышел и Петр Матвеич. Крестьяне озлились на Митрия.
— Уж выбрали козла! А ты коли с ним знакомство имеешь, уходи отсель, — сказал один крестьянин Митрию.
— Да што я с ним стану делать?
— Батюшко, отец дьякон, подем… Мы как-нибудь угостим тебя и сынка твово.
— Я, братцы, пить не стану, — сказал Егор Иваныч.
— Мы вот к Елисею Марковичу подем. Там весело калякать-то.
— Я не пойду в кабак, — сказал Егор Иваныч.
— Ну, как знаешь, твое дело… А только, Егор Иваныч, мы больно тебя полюбили: уж ты такой смирный, и Иван-то Иваныч вот дак человек!.. Право, подем!
— Не могу, братцы. Да мне и спать хочется.
— Так ты, Егорушко, не пойдешь?
— Нет.
— Ну, а я так пойду.
— Грешно, отец, тебе на старости лет в кабак ходить. Мы лучше дома станем толковать.
Ивану Иванычу хотелось сходить в кабак, покалякать с мужичками, и обидно было, что Егорушка церемонится, но, подумав, что сын приехал сегодня, он не пошел в кабак, а пошел спать на сенник вместе с Егорушком. Крестьяне разошлись по домам, рассуждая:
— А каково?
— Иван-то Иваныч ничего, а сын-то горденек.
— Нельзя, выходит: скоро поп будет.
— Счастье!
Между тем Егор Иваныч рассуждал с отцом:
— А ведь вы, тятенька, прежде не ходили в кабак?
— Да что станешь делать? Дома водку держать нельзя, потому что Петрушка выпьет.
— Ведь, тятенька, на водку денег много выйдет.
— Да, Егорушко; ты правду сказал. Все-таки я тебе скажу: крестьяне меня любят и потому сами зовут.
— Они, пожалуй, будут считать вас за пьяницу.
— Ну, и пусть их с богом. Пословица говорится: пьян да умен — два угодья в нем. Как выпьешь — оно и хорошо, и горести все забудешь. А ведь мне, Егорушко, скажу тебе по совести, трудно было жить. Сначала Петр тянул с меня сколько денег, да ты знаешь… Ну, Анка в доме жила, по крайности хозяйством занималась, теперь ничего не просит. Ну, вот истягался я, истягался на Петра, дьяконом сделал, а он теперь шиш показал. Поди-кось, даром деньги-то даются… Ну, да бог с ним, пусть сам вырастит детей, сам узнает, каково отцу-то… Священником, брат, трудно сделаться нашему брату: доходы были маленькие, просто хоть вой да зубы на спичку весь… Вот теперь на тебя я сколько издержал… Каждый месяц восемь рублей посылал, а сам без копейки оставался. Хорошо еще, что Анка кормит, еще не гонит, дура…
— Да, тятенька, трудно быть отцом.
— Попробуй — и взвоешь так, что беда!.. Теперь вон насчет жены тоже штука. К примеру так сказать, отца Федора дочь вышла за станового пристава, ну, и ладно… Человек он богатый, старенек маленько, да все же он муж, а она, слышь ты, с мировым посредником дела имеет. Только это секрет; ты, смотри, никому не болтай, а то мне худо будет.
— Мне какое дело!
— Ну, то-то… Мне, знаешь ли, староста сказывал. Был, говорит, я у станового раз, ну и увидал, говорит, в зале станового с женой и этова посредника. Посредник-то ее, слышь ты, на фортоплясах учит играть… Сижу, говорит, я в зале, кофей пью, а мировой около Степаниды Федоровны сидит… Только что ж бы ты думал? Становой вышел в другую комнату, мировой и поцеловал Степаниду-то Федоровну. Во что бы ты думал? а? в щеку? То-то, што нет… в щеку! Вот оно што!!!
— А ведь я хотел жениться на ней.
— Ну и слава богу, что не женился. Она с мировым-то посредником еще недавно познакомилась. Становой-то его на свадьбу пригласил, ну с тех пор и пошло.
— А становой не знает?
— Кто его знает? Я с ним мало знаком. Да если и узнает, то побоится жаловаться, потому что мировой-то — сын богатого помещика и с губернатором знаком, так что люли. Говорят, он и повыше эти дела ведет… Тут, брат, молчи знай. Ты, Егорушко, не проболтайся, пожалуйста.
Егор Иваныч проснулся уже тогда, когда солнышко было высоко, а в котором часу — он не знал, потому что в селе часы только у должностных лиц, и бегать справляться — далеко и не к чему, так как делать решительно нечего, а обеден сегодня не полагалось, так как день будничный — вторник. Он долго лежал, думая об отце, сестре, Петре Матвеиче, о крестьянах и обо всем, что только он видел и слышал в селе. Село ему опротивело, люди ему показались грубыми. «То ли дело у нас в губернском! — решил он. — Надо уехать скорее в город. Сегодня же поеду. Здесь просто помрешь; здесь ничего не услышишь хорошего, здесь слова сказать не с кем, — все положительно неучи и все развращены…»
Сошедши с сенника, Егор Иваныч увидел своего отца на улице. Он сидел без шапки на скамейке у ворот. Около него сидел Павел и трое ребят, крестьянских мальчиков. Иван Иваныч учил их грамоте по церковной азбуке. Егор Иваныч подошел к отцу.