На улице он сунул ей мятую пачку, и она вытащила сигарету и робко на него посмотрела.
Федор Тучков смутился, что случалось с ним примерно раз в пятнадцать лет.
— Ты, наверное, это не куришь…
— Мне все равно. В институте студенты чем только не угощают! Ты не представляешь… ете… какое дерьмо… то есть какие плохие сигареты курят студенты!
— Не представляю, — согласился Федор Тучков. Тут он вдруг увидел, — своими глазами, разумеется! — как она курит со студентами на институтской лестнице, и улыбнулся.
— Садись, — он подтолкнул ее к лавочке. — Поговорим.
— О чем… поговорим?
Федор Тучков затянулся чрезвычайно глубокомысленно.
— О твоем трупе, конечно! То есть о том трупе, который ты нашла.
Почему-то Марина была уверена, что говорить он хочет совсем о другом, и ей пришлось несколько секунд собираться с мыслями.
Да-да, убийство! Ее собственное «приключение», которого она ждала всю жизнь!..
— Да, Вадик что-то знает! Как ты думаешь, он следил за нами?
Федор Тучков знал совершенно точно, что Вадик за ними не следил. За ними никто не следил. Он профессионал и отлично разбирался в таких вещах.
— Не знаю, что имел в виду Вадик. Странно другое.
— Что?
— Вчера Вероника разговаривала с кем-то в кустах у забора. Сегодня утром появился неизвестный сын Паша.
— Может быть, он ее сообщник. Или она видела, что он убил… того.
— Может быть, у них было свидание.
— Какое еще свидание! — возмутилась Марина. — Вероника никак не могла встречаться в кустах с такой гориллой! Она совсем из другой среды, это же очевидно!
— Мне не очевидно.
— А мне очевидно.
— Почему она ни разу ни о чем не спросила ни Валентину Васильну, ни Пашу?
Марина ничего не поняла.
— Что?
— Вероника говорит все время и за всех. Ей скучно, она так развлекается. Она уверена, что здесь собралась куча пожилых кретинов, и она развлекает себя тем, что непрерывно их дразнит. А Валентине Васильне она ни разу не сказала ни слова. Ее сыну сегодня она тоже не сказала. Я пришел на завтрак раньше всех. Она этого Пашу даже не заметила, хотя не заметить его трудно.
— Ну и что?
— Я пока не знаю, но это странно. Учитывая вчерашний разговор.
Марина подумала.
— Федор, а может, они ее шантажируют?! Может, они специально для этого приехали? И этот Паша никакой не сын, а просто бандит?
Он не мог делать выводов на пустом месте. Его совсем не так учили. Поэтому он промолчал — в своих целях промолчал. Она должна ему помочь в том, чего он никак не мог сделать сам.
Немного помочь, а там он сам справится.
— Слушай, а может, Вероника все-таки убила того, которого я потом нашла? Может, он тоже был шантажистом?
— Что-то слишком до хрена шантажистов. Пардон, то есть много. Их так много не бывает.
— Откуда ты знаешь?
— В кино видел. И эта бабка очень странная. Очень.
— Какая бабка? Элеонора?
— Нет. Элеонора как раз совсем не странная. Странная Логвинова Ирина Михайловна.
Марина страшно удивилась
— Разве она странная?! По-моему, бабка как бабка. Глухая тетеря, жила всю жизнь в деревне под Пензой, потом зять разбогател и отправил мамашу отдохнуть, вот и все.
— Замечательно, — похвалил Федор, — зятя и Пензу ты сама придумала или она тебе рассказала?
— Придумала, — насупившись, сказала Марина.
— Ты все хорошо придумала. Кстати, зять из Пензы как раз единственное, что можно придумать, когда на нее смотришь. А у нее на руках маникюр. Не заметила?
Марина покачала головой.
— Или зять перед санаторием ее сводил в маникюрный салон? И в каком салоне могут отчистить руки, которые последние шестьдесят лет копались в земле?
— Господи, — пробормотала Марина, — бабка-то тут при чем?!
— Она странно говорит.
— Почему?! Федор, ты… куда-то не туда заехал! Она говорит по-деревенски, только и всего.
Он потушил сигарету и посмотрел в небо, жарко сиявшее над голубыми елями. Глаза у него оказались ореховые, светлые, чуть золотистые, и зрачки — с булавочную головку.
— Она говорит так, как говорил бы я, если бы мне пришла фантазия играть деревенского деда. Так говорят в кино.
Марина растерянно молчала.
Ни на бабусю Логвинову, ни на Валентину Васильну с ее сыночком она почти не обратила внимания. Нервная Вероника и Вадик, каким-то образом догадавшийся об убийстве, интересовали ее гораздо больше. И еще Юля с Сережей.
Но тут Федор Тучков опять сбил ее:
— А как Элеонора оказалась утром возле корта?
— Да никак! — с досадой, потому что он уводил ее непонятно куда от ее правильных «детективных» мыслей, воскликнула Марина. — Она ходила за малиной для Оленьки. Ты что, не знаешь? Оленька плохо кушает.
Федор Тучков покосился на нее и достал еще одну сигарету.
— Куда ходила? В деревню?
— Да.
— Дорога к воротам с другой стороны санатория. Или она лезла через забор?
— Не знаю. Наверное, нет. Вряд ли она лезла.
— Да. Вряд ли. Значит, она вернулась и вместо того, чтобы отнести корзину в номер, почему-то пошла вокруг, дошла до корта, и дальше. С тобой. Почему она пошла с корзиной?
Марина молчала, только смотрела на него.
— Геннадий Иванович не курит, о чем объявил всем с гордостью. Откуда у него в кармане спички? Он что, разводит здесь костры?
Все это были какие-то дурацкие мелочи, о чем Марина так и сказала Федору Тучкову.
— Подумаешь, спички! Может, он их на всякий случай носит! Вдруг придется что-нибудь зажечь!
Федор вздохнул — она уже отлично знала эти его вздохи.
— Ты, часом, не носишь в кармане спицы?
— Какие спицы?
— Ну такие… на которых вяжут.
— Зачем?
— На всякий случай. Вдруг придется что-нибудь связать.
Марина страшно обиделась:
— Вчера ты говорил мне, что я сошла с ума, когда я рассказала тебе про ремень и убийство! А сегодня навыдумывал неизвестно что!
— Я не говорил тебе, что ты сошла с ума.
— Говорил.
— Нет.
— Говорил.
— Нет. Я говорил, что это вряд ли возможно. Но теперь я… изменил свою точку зрения.
Марина фыркнула — скажите, пожалуйста, и точка зрения у него есть! Это ее «приключение», и она никому его не отдаст. Она сама во всем разберется. В конце концов, именно она первая поняла, что это убийство, а никакой не несчастный случай!
— Как бы узнать, зачем Вадим собрался в милицию?
— Никак, — сказал Федор Тучков довольно равнодушно и нагнулся, чтобы почесать лобастую пыльную кошку, которая вылезла из кустов и теперь терлась о его ногу.
Когда он нагнулся, с шеи свесился странной формы медальон, похожий на две железки, надетые на толстую цепочку. Он поймал железки и закинул за воротник фиолетовой распашонки.
— Ты можешь пойти и спросить, зачем ему надо в милицию. Выслушать ответ и оценить, правда это или выдумки.
Марина помолчала. Сигарета была невкусная, пахла незнакомым дымом и немного Федором Тучковым, очевидно, потому, что он курил именно такие сигареты. Этот запах у самых губ нервировал ее. Не надо было брать у него сигарету.
Заскрипела высокая ореховая дверь, блеснула на солнце длинная латунная ручка, и показалась бабуся Логвинова. Ясное дело, с пакетиком.
— Кысь, кысь, кысь, — бодро произнесла бабуся и прищурилась на Марину с Федором. — Сидитя, голубки? Воркуитя? Ну воркуйтя, пока дело молодое! Кысь, кысь!
— А вы… откуда приехали, Ирина Михайловна? — вдруг спросила Марина.
— С-под Архангельска я, Мариночка. Село Мокша, не слыхала? Тама Логвиновых тринадцать семей! Знатное село, большое, а раньше-то еще больше было, до войны когда! Много робят рожалось, не то, как щас! Все боятся! Родить боятся, от жисть какая! Измельчал потому народ, Мариночка! Да и конец света близехонек! Батюшка Ферапонт как зачнет про конец света говорить — страсть! Так и дереть мороз, так и дереть, до самых мослов!
— Вы не расстраивайтесь, бабуся, — утешил ее Федор Тучков. — Хотите цитатку?
— Каку… чинарку?
— Очень она нам с вами подходит. — Федор посмотрел на елочки, как будто вспоминая. В булавочных зрачках горели золотые искры. — «Нет и не было от начала мира времени худшего, чем то, в котором не посчастливилось жить нам. Разврат, разложение, упадок во всем — не только в науках и ремеслах, но и в душах человеческих, погрязших в пороке, утопивших в грязи все, что светлого было дадено богами. Недалек тот час, когда наш мир погибнет и на смену ему придет другой, гораздо более совершенный, а человечество будет наказано и канет навсегда».
— Свят, свят, — перекрестилась бабуся Логвинова.
Марина молчала. Федор Тучков затянулся в последний раз и решительно потушил окурок. Потом посмотрел, но почему-то не на бабусю, а на Марину.
— Этой цитате две с половиной тысячи лет. Один великий грек писал письмо другому великому греку. Он был уверен, что конец света вот-вот настанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только батюшка Ферапонт, дай бог ему здоровья.
— Этой цитате две с половиной тысячи лет. Один великий грек писал письмо другому великому греку. Он был уверен, что конец света вот-вот настанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только батюшка Ферапонт, дай бог ему здоровья.
Высказавши все это, он взял Марину за руку — его ладонь была горячей, как будто он сильно волновался, и потащил ее за собой, оставив недоумевающую бабусю наедине с нахальной лобастой кошкой, которая вечно прикидывалась голодной.
* * *До двенадцати у Марины были «процедуры» — массаж, ванна и какие-то электрические примочки на позвоночнике. Она покорно вынесла все, думая только о Федоре Тучкове Четвертом и том, что теперь с ней будет — после того как он сказал ей, что она ему нравится, а она сказала ему, что у нее никогда в жизни никого не было!
Нравится. Какое учтивое, старомодное, гимназическое слово!
Вот барышня, а вот молодой человек, и она ему нравится. Он ей тоже нравится.
Есть еще слово «ухаживать». Может быть, теперь он станет за ней ухаживать? Марина понятия не имела о том, как это делается. В голову лезла какая-то ерунда — Дон Гуан под балконом с гитарой и шпагой, веревочная лестница, кирпичная стена, чугунная решетка, красная роза, тайный соперник, ночная дуэль…
Кажется, нынче ухаживают как-то не так. Тогда как? Как?!
Хорошо, что мама не знает, что дочь волнуют такие вопросы. Что дочь «опустилась». Что «позволила обращаться с собой неподобающим образом». Что «опозорилась» — целовалась в бассейне, а потом еще почти поцеловалась в коридоре, а потом он тащил ее за руку, и огненная кровь от ладони моментально растеклась по всем ее жилам, и зажгла сердце, и затуманила голову.
Или все это просто игра? Игра на какой-то непонятный интерес, как метаморфоза с его переодеваниями. Ну не может же он не знать, что выглядит во всех этих одеждах ужасно, — и зачем-то их носит. Зачем? По правилам какой-то игры, которая неизвестна Марине. Она не умеет играть, она никогда не играла, она непременно допустит какой-нибудь просчет — и проиграет!
Она не умеет обращаться с мужчинами. Единственным мужчиной в ее окружении был Эдик Акулевич, очень умный, с тихим голосом, влажными руками и привычкой носить в холодное время года в нагрудном кармане дольку чеснока — «для профилактики простудных заболеваний», так это называлось. «Профилактика» ужасно воняла.
Ни медальона на толстой цепочке, ни выпуклых плеч, ни плотных зубов, ни ореховых с золотом глаз, ни теннисной ракетки «Хэд» в широкой горячей ладони.
Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от души наплевать на все эти… внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже в таком возрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект и отсутствие геморроя.
Горячая вода бурлила в огромной санаторной ванне, пузырьки взбирались по спине и по бокам, приятно лопались на коже. Марина подняла розовую нагревшуюся ногу и посмотрела так и эдак. Нога как нога. Интересно, какие ноги нравятся Федору Тучкову Четвертому?
Следом за ногами ей вдруг подумалось о чем-то таком непристойном, что пришлось быстро сесть в ванне и взяться руками за щеки. Вода буйствовала вокруг, валила на спину.
Нет, она не станет о нем думать. Может, он совсем не это имел в виду, когда говорил, что она ему нравится! Может, она нравится ему как-то не так, а, например, по-другому! Как друг.
Друг. Очень хорошо.
Она отличный друг. Эдик Акулевич может это подтвердить. Любовницей она никогда не была, а другом — всю жизнь.
Мама говорила, что любовь очень быстро уступает место дружбе, так что лучше с ней и не затеваться, с любовью, а перейти, так сказать, сразу к основному блюду. Мама говорила, что Марина так «преуспела в жизни» именно потому, что не тратила время ни на какие «глупости». Мама говорила, что мужчине необходимо «давать отпор», иначе дело плохо — он захватит, подавит оборону, и всю оставшуюся жизнь придется посвятить ему и его скотским интересам.
Федор Тучков казался странно «своим», как будто давно и хорошо знакомым. Или биологические ритмы у них так совпали, что ли? Ей нравился его запах, его поцелуи — один, один поцелуй! — и, черт возьми, волосы на ногах! Он смешно прихлебывал чай, но это было именно смешно, а не противно.
Она не чувствовала в нем… врага, как во всех мужчинах до него. Даже коллеги-преподаватели вызывали у нее только брезгливую настороженность. Все-то она всегда замечала — кто и куда ткнул окурок, кто как ест сиротские бутерброды из сиротских промасленных бумажек, кто как сморкается, закуривает, причесывается, пахнет, — и все это было отвратительно.
Сегодня выяснилось, что Федор Тучков — весь, с головы до ног, — ей приятен, и она только и мечтает о том, как бы его потрогать или чтобы он ее потрогал. Подержаться за него, вытащить из-за воротника лиловой распашонки странный нагретый медальон и рассмотреть его хорошенько, а потом еще посмотреть, какая у него кожа в сгибе локтя, и потереться о твердую, чуть заросшую щеку, и замереть, и ждать, что будет дальше.
Дальше будет катастрофа, мрачно решила Марина, вытираясь.
Я вернусь домой, и мама все поймет — с первого взгляда! — и бабушка все поймет, и они перестанут меня… уважать. Они единственные, кому я по-настоящему нужна. Федору я не могу быть нужна, это уж точно.
В ее «люксе» было уже чисто и пахло полиролью — горничные здесь старались на совесть. Марина откинула белую занавеску и распахнула балкон — солнце, отразившись от чистого стекла, ударило по глазам, и она радостно зажмурилась.
День разогревался, расходился, небо от края до края наливалось жарой — ах, как Марина любила июль! Нужно будет сходить в деревню и купить себе лукошко малины. Поставить на стол, заварить кофе, брать ягоды, по одной класть в рот и жмуриться от их прохладной сладости.
Тут она некстати вспомнила, как Федор Тучков смотрел на нее, покуда она таскала ягоды у Элеоноры Яковлевны, и так ей стало стыдно и вместе с тем весело, что она засмеялась и взялась за щеки.
Потом она, конечно, сказала себе, что это неприлично, и прикрикнула на себя и даже притопнула ногой, но настроение стало отличным, как она ни старалась его себе испортить.
Тогда она достала сигарету и закурила, стараясь — непонятно перед кем — выглядеть строгой и неприступной. Наверху, над ней, вдруг что-то загрохотало, как будто бабахнула балконная дверь, и все смолкло. Марина посмотрела вверх.
Снова загрохотало, и Вероника прямо у нее над головой почти прорыдала:
— Я не хочу ничего слушать!
Что-то невнятно ответили, Марина не разобрала, что именно.
— Я не буду слушать! Это моя жизнь, и я проживу ее как хочу! Как мне нужно!
Голос звучал так близко, что Марина отступила поглубже, почти к самой стене, опасаясь, что Вероника ее увидит.
Увидит и решит, что Марина Евгеньевна специально подслушивает. Впрочем, она и вправду «специально» подслушивала, приказав хорошему воспитанию и порядочности заткнуться и не вмешиваться.
Дед Генрих Янович говорил из комнаты, негромко и, как показалось Марине, презрительно. «Сталинский ампир» строился на совесть — толстые глухие стены, высокие потолки, — подслушать, что происходит за стеной, невозможно. Марина слышала только Веронику, которая была на балконе.
— Ты не смеешь меня упрекать! Не смеешь! Послушай, что ты знаешь обо мне?! О моих… проблемах?! О моих делах?! Ты даже не знаешь, в какой переплет я попала, а советы даешь! Какие-то идиотские бессмысленные советы!
Дед что-то глухо проговорил из-за стены.
— Нет, не буду! Потому что я во всем разберусь сама! Да, сама, и мне не нужна твоя благотворительность! Зачем ты издеваешься надо мной?! Что я сделала плохого, что вообще я всем вам сделала плохого?! Почему никто, никто меня не жалеет?!
Опять длинный ответ, из которого Марина не разобрала ни слова, а ей так нужно было услышать, что именно говорит дед Генрих Янович. Она даже приложила ухо к теплой белой стене в надежде, что хоть так сможет что-нибудь разобрать.
Нет, ничего не слышно.
— Не смей так со мной говорить! Я не подзаборная девка! Попробуй только еще раз меня оскорбить, и я… я… — Тут Вероника так тяжело и бурно зарыдала, что Марина перепугалась, отлепилась от стены и стала заглядывать наверх, вытягивая шею.
Очевидно, невидимый собеседник опять что-то сказал, но Вероника все рыдала, никак не могла остановиться.
«Господи, — думала Марина, — я должна ей помочь. Как же мне ей помочь? Подняться на один пролет, постучать в дверь и сказать, что я пришла за солью или спичками?!»
— Ну хорошо, — вдруг отчетливо произнесла Вероника. Голос у нее как будто вибрировал от напряжения. — Я сделаю так, как ты хочешь. Но знай, моя смерть будет на твоей совести. Только на твоей. Ты сможешь с этим жить?
Воцарилась тишина.
Марина замерла.
Наверху долго молчали, потом снова бабахнула дверь, и как будто вернулись летние звуки, перепуганные Вероникиными рыданиями, — воробьиная возня и бодрое чириканье, ленивый шелест листьев, отдаленные детские голоса.