И начнем его с того, что повторим: даже в тот момент, когда Катерина предложила Алехандро проводить ее до дому, она не знала, что собирается предпринять. Да, искорка пробежала, да, начал потихонечку тлеть бикфордов шнур, но ведь это мало что значит, бывает, что все–таки можно остановить время, взять да затушить, вот только затушить не удалось, ибо такой мямлей сидел перед ней на кухне Александр Сергеевич, таким уж никому не нужным и Богом обиженным, с этим своим извечным страданием по отсутствию любви, что напомнил Катерине ее саму, тогда–то и воспылала она жаждой мести: за себя, за те три года, что неустанно пыталась отыскать под этим небом что- нибудь стоящее, но ничего не обнаруживалось, лишь прокол за проколом, облом за обломом, аут за аутом, тут–то и предложила она Алехандро остаться у нее, но у этого тюхти даже не нашлось сил самому пристать к ней, вот и пришлось, дождавшись момента, когда сей тихий, рафинированный тип проследует в клозет, залезть в постеленную для него постель (вновь возникает вывеска английской почты) и, дожидаясь, тихо скулить о собственной жизни.
Впрочем, после того, как Катерина испытала натиск двадцатидевятилетнего тела г-на Лепских, она изменила о нем свое мнение, но обойдемся без описания любовных забав, скажем лишь, что и весь воскресный день, то есть последующий за минувшей субботней ночью, провел Александр Сергеевич в гостях у ненаглядной его сердцу голубоглазой брюнетки и лишь к вечеру, умаявшись, между прочим, до сильнейшего физического изнеможения, поплелся домой, ибо с утра Кате надо было на лекции, он же должен был отправиться в библиотеку, хотя в библиотеку не пошел, а — проспав чуть ли не до часу — поел что–то, недостойное описания, и помчался встречать Катерину с лекций, внезапно заделавшись пажом, обожателем, спутником, наперсником, то есть человеком, который вдруг становится столь необходимым, что не знаешь, куда без него и шагу ступить, и кончается это, между прочим, обычно тем, что на торжественное предложение руки и сердца — а так всегда бывает в историях с парами и наперсниками — следует молчаливое, хотя не очень–то радостное, согласие, которым и ответила Катерина через три месяца, под Новый год (помнится, уже перевалило за середину декабря), когда Алехандро вдруг завалился к ней в неурочное время (в среду, с утра, даже матушка еще была дома) с букетом нелепо смотрящихся белых гвоздик, и был он в то утро не привычно–джинсовый, а торжественно–костюмный, в смешном ярком галстуке, только что из парикмахерской, сладко благоухающий одеколоном, с тревогой и ожиданием в глазах.
Маменька, не очень–то серьезно относящаяся к очередному Катерининому поклоннику (чего взять с нищего гуманитария), быстренько соорудила приличествующий облику визитера фуршет, а когда услышала, с чем он пришел, так же быстренько вышла из комнаты, чтобы не дожидаться тех громов и молний, которые — по ее мнению — начнет сейчас метать младшая дочь, а когда вернулась, то с удивлением увидела, что она ошиблась, ибо сидели наши голубчики рядышком и правая рука Катерины нежно покоилась в левой руке Александра Сергеевича, то есть правая ее ладонь была в его левой, то есть… В общем, свадьбу — не пышно, но изысканно и скромно — сыграли ближе к весне, и начались тут те десять лет жизни, которые (как раз на момент нашего знакомства) мог А. С. Лепских назвать самыми счастливыми, хотя было и то, что омрачало его спокойное академическое существование с красивой и умной женой под боком: через два года семейной жизни Кэт забеременела (то есть позволила себе забеременеть), но случился выкидыш, и консилиум врачей, созванных вдовой Ивановой — Штампль, постановил — больше подобных зкспериментов не производить, ибо следующая беременность может закончится более печальным исходом. Не могу сказать, кто из супругов переживал больше, но как следствие и возникла та трещинка (так, по–моему, принято писать в подобных случаях), что все дальше и дальше начала разводить супругов по разные стороны семейного бытия, ибо если Александр Сергеевич действительно любил свою жену с той же пылкостью, как и в тот знаменательный декабрьский день, когда явился к ней в костюме и при галстуке и предложил руку и сердце, сопроводив этот торжественный акт вручением несуразного букета белых гвоздик, то Катерина, и тогда–то испытывавшая к нему лишь чувство благодарности (говорю это не в укор), стала все больше времени уделять своей жизни вне дома, ибо благодарность — не любовь, пусть даже муж оказался хорошим человеком и очаровательным любовником, но гнетущая эта реалистическая нотка исчезает сразу же, как возникает, ведь что толку упрекать Катерину в супружеской неверности, несколько лет она сдерживала себя, но потом вдруг что–то взорвалось, вновь вспыхнуло ярким пламенем в ее душе, хотя еще два года она продолжала быть женой Александра Сергеевича, но — как раз за два месяца до того замечательного дня, двадцатого июля уже упомянутого года, когда ровно в одиннадцать утра зазвонил телефон и англо- американский голос потребовал к проводу г-на Лепских — Катерина вновь перебралась жить к маменьке, где мебель к этому времени успели заменить, отчего супружескую кровать она взяла с собой, оставив Алехандро (своеобразная рокировка) лишь диван, естественно, что тот самый, на котором ему впервые довелось отпробовать ее лона; кресла канули невесть куда, а вот диван стоит тут, в одинокой и захламленной комнате, куда как раз в настоящий момент и входит обладатель премии Крюгера, а с ней и десяти тысячи долларов, филолог–медиевист, автор многих трудов в области массовой культуры, исследователь эстетических интерпретаций образа дьявола и их воздействия на харизму читателя, милейший наш Александр Сергеевич Лепских, испытывающий, надо сказать, одно–единственное желание: поскорее дозвониться до дальнего родственника столь преступно покинувшей его жены, до этого т. н. физика Феликса, а там…
Да свалить отсюда, что называется, к этой самой матери!
5
Немудрено, что уже вечером Феликс сидит на кухне у Александра Сергеевича, пьет с ним (что бы вы думали?) водку и выслушивает тот бред, что излагает ему (торопливо, порою глотая слова и оставляя от них одни окончания) Алехандро.
Но сперва о Феликсе. То, что он был в родстве с Катериной Альфредовной Ивановой, можно вывести хотя бы из полного фио засекреченного естествоиспытателя тире теоретика/практика — звали его Феликсом Ивановичем Штамплем, внешностью же он отличался столь любопытной, что не описать ее — грех. Роста выше среднего, худой, как палка (бамбук, тростник, телеграфный столб, вот только немного подпиленный сверху), блондинистый до заунывности и с таким же до заунывности вытянутым лицом, с бегающими льдисто–серыми глазами, будто лишенными ресниц (на самом деле ресницы были, вот только не сразу бросались — опять же, в глаза), с печально нависающим над верхней губой носом, пришлепнутым на самом кончике, который всегда пылал неестественно красным цветом (и не от того, что Феликс много пил, хотя последнее было ему не чуждо), с юношеской прыщавостью на лбу и щеках, да еще дурно припахивающим (попахивающим, если хотите) ртом — в общем, картинка, далеко не радующая глаз, что, впрочем, никак не отражалось на личной судьбе Феликса Ивановича, ибо в своем деле был он личностью незаурядной (поговаривали, что способен отхватить и Нобелевку), семейная жизнь его складывалась тоже неплохо — был он уже несколько лет как женат, жену звали (предположим) Зиной, от нее даже имелась обожаемая дочь, хотя все это — как понимаете — не имеет к нашей истории никакого отношения, поэтому оставляем и жену, и дочь за пределами абзаца, впустив в него лишь самого Феликса, сидящего сейчас напротив Алехандро, попивающего хозяйскую водочку да время от времени внимательно покачивающего головой, будто говоря при этом: слушаю, милейший мой Александр Сергеевич, очень внимательно слушаю!
А слушать было что, ибо ни разу еще Алехандро никому не плакался о своей судьбе, тем паче — не делился радостью от получения премии Крюгера. Излагал он все это сбивчиво, перескакивая с одного на другое, так что Феликсу пришлось даже приложить некие мыслительные усилия, чтобы свести концы с концами и выстроить подобие логически рассказанной истории, на одном полюсе которой был уход жены, Катерины (Екатерины) Ивановой — Штампль, а на другом — звонок из заокеанской глубинки.
Дождавшись наконец паузы, во время которой Александр Сергеевич остановился перевести дух и разлить еще по рюмашечке, Феликс решил уточнить две заинтересовавшие его вещи. Это были: а) основная причина ухода от г-на Лепских дальней родственницы г-на Штампля и б) облагается ли премия Крюгера налогом, а если да, то каким?
Что касается первого, то ничего конкретного Александр Сергеевич поведать не мог, ибо воспринималось им это лишь на уровне эмоций, хотя в ответном спиче и промелькнуло несколько фактов, главными из которых были опять же: а) невозможность (по словам Катерины) и дальше жить вместе, ибо (по ее же словам) «произошел кризис любви» и б) затянувшийся финансовый кризис (последние пять, а может, что и все шесть месяцев) г-на Лепских, что тоже не придавало их семейной жизни особой стабильности, ибо (уже по его словам) «дорогой бриллиант — и это, между прочим, без тени иронии — дорогой оправы требует, не так ли, Феликс?». Феликс вновь утвердительно кивает и просит не отвлекаться, а ответить на следующий вопрос, на что Александр Сергеевич с готовностью отвечает, что премии налогом не облагаются, а потому его доллары государству не достанутся.
А слушать было что, ибо ни разу еще Алехандро никому не плакался о своей судьбе, тем паче — не делился радостью от получения премии Крюгера. Излагал он все это сбивчиво, перескакивая с одного на другое, так что Феликсу пришлось даже приложить некие мыслительные усилия, чтобы свести концы с концами и выстроить подобие логически рассказанной истории, на одном полюсе которой был уход жены, Катерины (Екатерины) Ивановой — Штампль, а на другом — звонок из заокеанской глубинки.
Дождавшись наконец паузы, во время которой Александр Сергеевич остановился перевести дух и разлить еще по рюмашечке, Феликс решил уточнить две заинтересовавшие его вещи. Это были: а) основная причина ухода от г-на Лепских дальней родственницы г-на Штампля и б) облагается ли премия Крюгера налогом, а если да, то каким?
Что касается первого, то ничего конкретного Александр Сергеевич поведать не мог, ибо воспринималось им это лишь на уровне эмоций, хотя в ответном спиче и промелькнуло несколько фактов, главными из которых были опять же: а) невозможность (по словам Катерины) и дальше жить вместе, ибо (по ее же словам) «произошел кризис любви» и б) затянувшийся финансовый кризис (последние пять, а может, что и все шесть месяцев) г-на Лепских, что тоже не придавало их семейной жизни особой стабильности, ибо (уже по его словам) «дорогой бриллиант — и это, между прочим, без тени иронии — дорогой оправы требует, не так ли, Феликс?». Феликс вновь утвердительно кивает и просит не отвлекаться, а ответить на следующий вопрос, на что Александр Сергеевич с готовностью отвечает, что премии налогом не облагаются, а потому его доллары государству не достанутся.
— Это хорошо, — задумчиво произносит Феликс, погружаясь в какие–то непонятные раздумья, а потом вновь обращается к Алехандро: — Ну а от меня–то ты чего хочешь?
Александр встает с табуретки, Алехандро начинает мерить кухоньку шагами, Александр Сергеевич носится по ней из угла в угол, натыкаясь то на газовую плиту (двухконфорочную, четырех здесь не поместилась бы), то на угол стола, за которым они с Феликсом и предаются выпиванию/закусыванию, то на (опять же) угол мойки, между прочим, финской (воспоминания о теще), превращая таким образом свой маршрут в неправильной формы треугольник, проще же говоря, разносторонний, стороны «а» коего (от стола до плиты) чуть побольше, «в» же и «с» совсем крохотные, уймись, говорит ему Феликс, внятно можешь сказать?
И Александр Сергеевич Лепских, внятно и тщательно произнося слова, объясняет своему родственнику, что — исходя из всего сказанного — единственным возможным для себя выходом в сложившейся ситуации он считает бегство, уход, уезд, но не в эмиграцию, а в тартарары, в никуда, в запределье, в какие–то параллельно существующие измерения и реальности, которые, говорят, есть, но сам он в этом ничего не понимает, потому–то и позвал сегодня к себе Феликса, ибо Феликс — все говорят! — в этом дока, не так ли? И он смотрит на гостя, смотрит внимательно и печально, а тот начинает смеяться, долго и странно, будто поквакивая, нос его неустанно ходит над губой, как поплавок по волне, то касаясь самым кончиком упомянутой губы, то вновь отдаляясь (верх волны и ее низ), а потом, отдышавшись, отфыркавшись (так и хочется добавить — отплевавшись), говорит:
— А что, в этом что–то есть, по крайней мере, мне давно хотелось поставить такой эксперимент!
Александр Сергеевич внимательно смотрит на собеседника, и вдруг чудится ему, будто облик того начинает меняться: прилизанная льдистая блондинистость приобретает пламенеющие черты инфернального существа с жесткими и безжалостными глазами, рот становится злым, более того, стоит подождать еще немного, и увидишь, как в уголках рта покажутся два больших, цвета слоновьей кости клыка, с самых кончиков которых начнет капать кровь, пахнёт в комнате серой и прочими подобающими запахами, недаром ведь Александр Сергеевич так много лет занимается эстетическими интерпретациями образа дьявола в мировой литературе, и определить еще одно воплощение героя своих научных штудий для него не составляет труда, да и сама ситуация (точнее — то, что предшествовало), да и обстановочка — куда подевались финская мойка, двухконфорочная газовая плита плюс уютный кухонный столик с разложенной/расставленной на нем снедью/выпивкой — грозно пылают дрова в камине, тяжелые бархатные шторы плотно затягивают высокие стрельчатые окна, резная спинка кресла отчего–то достаточно больно впивается в спину, капает воск со свечи в массивном золотом подсвечнике, стоящем посреди круглого стола, покрытого золотом же расшитым бархатом темного, почти черного цвета, а если упомянуть еще ветер, воющий за стенами, да остановившиеся ровно в полночь часы… Но что тут говорить! — И Александр Сергеевич моргает, наваждение исчезает, мойка, плита и столик вновь на своих местах, как на месте же и собеседник, все такой же блондинисто–льдистый, вот только клыки… И Александр Сергеевич моргает еще раз, что, в глаз попало, интересуется Феликс, да, робко отвечает Алехандро, а потом спрашивает:
— Что за эксперимент?
И тут приходит очередь Феликса встать с места и начать строить в замкнутом пространстве (дверь в коридор прикрыта) кухни разносторонний треугольник, усадив Алехандро на табурет и превратив его (нет, не в ужа или жабу) во внимательного слушателя. Опустим мало что говорящие гуманитарному уху А. С. Лепских физико–математические подробности, оставим лишь суть, из коей можно узнать, что уже несколько лет институт, в котором имеет честь (он так и сказал!) работать г-н Штампль, ведет сложнейшие исследования, смысл которых как раз и состоит в попытке научиться преодолевать тот временно–пространственный барьер, который и мешает в переходе из одного измерения в другое…
— Так они на самом деле существуют? — всерьез удивляется г-н Лепских.
Феликс отмахивается от его вопроса, как от чего–то очень несерьезного (мухи, комара, надоедливой осы), и продолжает разъяснять, что да, существует и — более того — есть множество способов проникновения из одного мира в другой, сам он, по крайней мере, знает целых три (над этим и работает его лаборатория), но пока все это не больше чем теория, подкрепленная, впрочем, показаниями приборов, точными расчетами и т. д. (это таинственное «и т. д.» Феликс не стал расшифровывать). Конечно, Александр Сергеевич может спросить, почему они пока не переходят к практике, то есть не переводят свои исследования в стадию эксперимента? Объясняю (тут Феликс Иванович приосанился, клыки сверкнули в лучах электрического света, и Алехандро зябко поежился). Все дело в том, что: а) подобные опыты бессмысленно ставить на приматах, а лишь поставив опыт на приматах, они могут получить разрешение на опыт с участием человека, и б) есть формула попадания туда, но нет формулы попадания обратно, хотя над ней сам Феликс сейчас и бьется, но сколько это займет времени — одному Господу ведомо. И вот тут–то он, Феликс, должен сказать, что бредовая идея Александра Сергеевича о бегстве в тартарары, в запределье, очень ему импонирует (слово это он произнес необычайно сладко), ибо дает возможность обойти инструкции и поставить давно желаемый эксперимент, проверив на практике — останется ли А. С. Лепских после нажатия кнопки с нами, то есть здесь, в этом измерении, или исчезнет, и он, Феликс, предлагает сейчас Александру Сергеевичу заключить конфиденциальное соглашение, по которому тот обязуется уплатить г-ну Штамплю пять (повторим: пять) тысяч долларов, за что упомянутый г-н Штампль согласен взять на себя: а) риск по подготовке и проведению всей операции, б) обеспечение ее необходимыми материальными ресурсами (собственно, лишь аренда аппаратуры — если представить, что Александр Сергеевич арендовал бы ее на законных основаниях — и составила бы эти самые пять тысяч, причем, за неполный час) и в) гарантию удачного исхода эксперимента, то есть заброски А. С. Лепских в тартарары, в иное измерение, в неведомый мир, называйте этокак хотите, смысл все равно будет тем же…
— А если не получится? — поинтересовался Александр Сергеевич.
— Получится, — уверенно заявил Феликс, а потом, подумав, добавил: — Я тебе могу даже пари предложить.
— Какое? — удивился Алехандро.
— Смотри. Если все поручится нормально и ты исчезнешь, то вторые пять тысяч долларов тоже достанутся мне. А если что–то мешает и ты остаешься, то я мирю тебя с Катериной. Хочешь?
— А просто так помирить не можешь?
— Просто так — нет, просто так у меня нет стимула, а тут придется, тем паче, что первые пять тысяч я тебе все равно возвращать не буду, ну что, по рукам?
Александр Сергеевич замялся, он чувствовал, что этот, непонятно каким образом материализовавшийся в облике Феликса Штампля, властелин подлунного мира соблазняет его, ведь — если верить Феликсу — в любом случае А. С. не останется в накладе, а значит, стоит рискнуть, хотя вдруг…