Вот это и есть история Израиля. И я ее свидетель. Я вижу людей, которые эту историю делают, ну, скажем, ту же Инну Винярскую, которая уже тридцать лет занимается строительством поселений. То есть в этом вот безмятежном почти, загородном, полудеревенском пейзаже вокруг меня как раз это напряжение. Ну и это ведь тоже история, которая делается на твоих глазах. Крохотный по мировым масштабам Израиль не первых полосах всех газет. И уже не первое десятилетие. Точка, в которой сошлись западная цивилизация и арабское средневековье.
Ленина фраза: «Знаешь, почему у нас такая хорошая агентурная сеть в Палестине? Да потому, что слишком узок для жизни современного человека проповедуемый ими вариант ислама. Слишком много запретов для живой жизни. И потому так много арабов, готовых к сотрудничеству».
Жуткое ощущение, когда смотришь по ТВ на грузную, как башня средневековой крепости, пожилую мусульманку, с щелью в черной ткани, из которой светят ее глаза, и слушаешь клокотание в ее голосе: «Уничтожить Израиль! Стереть с лица земли эту разъедающую жизнь мировую язву! Жизни не пожалеем!» Персонификация ненависти, реальной готовности умереть за то, чтобы не было на земле евреев. Тут нет места для мысли, для человеческого разговора. Куда там до нее Шевченке с Куняевым. Ощущение, как будто на тебя поезд прет.
Ну а я записываю все это, сидя на том же каменном крыльце, в тенечке от черепичной крыши и виноградных лоз. С дремлющими передо мной в кресле и на диване двумя стариками. С яростным чириканьем птиц на деревьях и со звуком их крыльев, взбалтывающих короткими сильными взмахами воздух. Маленькие птицы, а сколько шума. С треском цикад и отдаленным подвыванием бензопил, клекотом отбойных молотков, визгом сверл, вгрызающихся в камень.
Турист ты здесь или не турист, это уже, в конечном счете, гомеопатия.
Все дело в том, на что и как смотришь.
Ну да, исторические камни Иерусалима, Хеврона, Вифлеема. История Израиля. Она же – история всемирная, откуда начинался язык той культуры, на котором мы говорим. И мы ловим следы человеческих рук на камнях как свидетельства рождения этого языка, то есть – нас. Мы видим следы, оставленные человеком две или три тысячи лет назад. Но ведь камень – он ведь еще и сам по себе. Он такой же древний. Для нас – почти вечный. У него свои измерения жизни, как и у собаки Игоря Руши, которая крутится возле меня, как у птиц, вспархивающих с каменных перил крыльца, когда я тянусь за пепельницей. Они не разговаривают с нами. Они сами по себе. И мы сами тоже ведь включены в этот мир на тех же правах, что и камень, и птица, и собака. И не обязательно ставить себя выше всех и числить их добавлением к нашему миру. Камню нет дела до следа, оставленного на нем инструментом резчика тысячу лет назад. Или – до тени, упавшей на него от проносившего мимо свой крест Христа. Мы же, отслеживая эти следы, эти тени, пытаемся разговаривать, тем не менее, с камнем, а не с самими собой. Но получается с трудом.
Евреи с арабами жили на этой земле так долго, что для кого-то национальность – это вопрос, так сказать, личной самоидентификации. Игорь рассказывает про знакомого араба из соседней с Текоа арабской деревни, который считает себя арабом, при этом мать его похоронена на их деревенском арабском кладбище, и над могилой у нее шестиконечная звезда.
Инна рассказывала, что в первые годы вокруг Текоа была непроглядная мгла по вечерам. Ни огонька. Пустыня. И я представляю себе это по виду с крайних улиц соседнего, за горой Иродион, поселения – темно-серая желтоватая зимняя пустыня, аскетичный пейзаж, меланхоличный; почему-то напоминающий федоровскую «Оттепель», покой, сосредоточенность, и я облизнулся при мысли: вот бы сюда – с компьютером и незаконченной рукописью месяца на два, и чтобы в окне – только вот этот вид.
Ну а сейчас склоны покатых гор вокруг Текоа светят белыми арабскими домиками. Деревни по большей части новенькие – арабы начали активно заселять эти склоны недавно, и как раз потому, что появились евреи, а значит – работа, плюс дороги, электричество, водопровод и т.д. И для жителей этих арабских деревень снос еврейских поселений – это только в дурном сне.
Собственно они эти поселения и строят.
Каждое утро встречные потоки машин: евреи-поселенцы из Текоа едут на работу в Иерусалим, навстречу машины с арабами-строителями – едут в Текоа работать.
Армия просила обносить поселения забором, так легче охранять. Инна настояла, чтобы вокруг Текоа не было забора. Есть ворота для въезда с будкой охранника и полудекоративный не слишком длинный забор. Все остальное открыто.
18.20 (в автобусе на автостанции Иерусалима перед выездом в Тель-Авив)
Девочка-солдат, серьга в носу, на правом ухе висюлька. Стоит за мной в очереди на посадку. Черты лица мелкие, внешность заурядная. Попробовал пропустить ее в автобус вперед себя, она удивленно запротестовала
– Бат ай мэн (хоть и старый), ю – янг вомен.
– Ноу-ноу-ноу – улыбка еще шире, и дурнушка превратилась почти в красавицу. Не хочет она быть «янг вомен».
20 ноября
12.20 (пляж)
Вот ведь гадство какое! Чем вынужден заниматься я, сидя на тель-авивском пляже, о котором год мечтал? Вместо того чтобы вкушать эту средиземноморскую истому, я вспоминаю процитированные вчера по радио антисемитские высказывания Максима Шевченко и, соответственно, составляю фразы для текста, который надо обязательно написать про вот эту войну для какого-нибудь нашего издания. При этом непроизвольно вслушиваюсь в звуки окружающего меня мира: в свист и рокотание с неба (самолет, вертолет, что там еще?), пронзительное бибиканье грузового фургона, выворачивающего из-за кофейни задом, сигналы башенного крана, сигналы поднимающегося строительного лифта и т.д. Ну и где она – вожделенная «нега бытия»?
21 ноября
16.14 (в мастерской)
Утром на пляже. Вода заметно похолодала. Немного поплавал. Пил кофе. Вернулся домой и сел писать «Азаку». После обеда прогулялся от Нес Циона напрямую до Дизенгофа, оттуда до бульвара Бен-Гуриона, по нему до Бен Иегуды, и по Бен Иегуде домой. Треугольник. Напрягала несделанная работа.
22 ноября
19.16 (в мастерской)
Проснулся в семь. Дожмурился до восьми. В девять пошли с Ирой на море.
Писал на балконе «Азаку». После обеда собирался в музей изобразительных искусств. Позвонила Ира: «Ты еще не поехал в музей? И не надо. Там теракт. Спускайся к нам».
И это что – война переходит в интифаду?
Спустился на первый этаж. Миша с Ирой перед включенным телевизором. На экране автобус – с покореженными дверьми, с выбитыми стеклами. Взрыв произошел на остановке рядом с музеем. 21 раненный. Есть изображение предполагаемого террориста с уличных видеокамер. Обобщенное, почти лишенное индивидуальных черт. Мужской силуэт.
Интервью с начальником городской полиции: «Делаем все, что можем. Уверены, что поймаем террориста в ближайшее время». Ну да. А что ему еще, бедному, говорить.
23.18 (в мастерской)
В девять часов вечера в Каире министр иностранных дел делает объявление о перемирии.
С 21 до 22 часов шесть ракет выпустили хамасовцы.
ХАМАС сделал заявление, что Израиль капитулировал.
Двадцать ракет после объявления перемирия.
Сегодня Израиль раздолбал здание штаба Исламского джихада.
Отправил «Азаку» в Русский Журнал.
22 ноября
22.00 (в мастерской)
Выходил на море. Пасмурно. Прохладно.
Плавал. Закрыл для себя сезон.
23 ноября
10.40 (на пляже)
С ночи дождь. Утром в комнате, из приоткрытого окна у изголовья, а потом на лестнице с открытыми окнами на лестничных площадках со двора – звуки стекающей с крыш, с пальмы воды, которые – музыка для израильтян.
Сижу в застекленном отсеке своего пляжного кафе, на столе русская карта Тель-Авива, купленная вчера на улице Дизенгоф, и вот на шестой только год обнаружил, что пляж мой называется Ершулаим.
Дождь немного притих. Темно-синие тучи. Лицом к морю, в несколько рядов, как зрители на концерте, спиной ко мне мокрые стулья кафе снаружи.
Дошел до обменника на углу Бен Иегуды и Алленби, обменял последнюю порцию своей валюты.
16.47 (в «Красном кафе»)
Только что село солнце.
Прогулка по Тель-Авиву. Дошел до музея изобразительных искусств.
На входе мне сказали: приходите лучше завтра, мы еще не все картины развесили после их эвакуации. Часть коллекции, самое ценное, была укрыта от возможных обстрелов. Я сказал, что сегодня пришел смотреть только израильскую живопись.
– А, ну это сейчас как раз доступно, эта экспозиция висит как обычно.
Но сказать, что я увидел экспозицию израильской живописи, не могу. Три картины Рубина и еще пять-шесть – израильских художников, представленных так же сверхскупо, плюс два просторных пустынных зала с видеоинсталляциями. Небольшой зальчик, плотно завешенный прекрасной графикой Мунка. Оказывается, он в фондах музея. И еще какая-то выставка на галерее. Но не более того.
Но сказать, что я увидел экспозицию израильской живописи, не могу. Три картины Рубина и еще пять-шесть – израильских художников, представленных так же сверхскупо, плюс два просторных пустынных зала с видеоинсталляциями. Небольшой зальчик, плотно завешенный прекрасной графикой Мунка. Оказывается, он в фондах музея. И еще какая-то выставка на галерее. Но не более того.
Это новое здание музея, я здесь впервые, и здание замечательное – со странным скошенным экспрессивным пространством. Только это все-таки музей изобразительных искусств, я сюда шел живопись смотреть, не только архитектуру, – а такого количества пустых стен я не видел ни в одном музее.
После музея встретился с А. Посидели в кафе в ее районе.
А.: «Израиль проиграл. Как всегда. Какой смысл в ходе войны соглашаться на снятие блокады, если она на самом деле давно фикция. Нужно было дипломатическими методами, чтоб было торжественное заключение соглашения с ХАМАСом, и тогда мы бы были на коне. Или уже надо было давить до конца военной силой. Показать, на что мы способны, и посмотреть на реакцию Египта. Египет ведь быстро сбледнул, на третий день войны уже другая была интонация в их высказываниях про эту войну. Нужно было, если начали войну, вести ее до конца – взять под контроль Газу и потом аннексировать Синай. Это необходимо было сделать. Все оружие идет оттуда. И как бы уже изготовились для этого – для наземной операции в Газе не нужно 75 тысяч. В прошлый раз было не больше 15 тысяч. А здесь – 75. Ясно же, что нацелились на аннексию Синая. Но тоже тормознули. Ни то ни се.
А что касается начала, ты не прав. Началось не 10-го, а раньше, когда наши разбомбили туннель, который хамасовцы прокопали под границей уже не Египта и сектора Газа, а между Газой и Израилем. Видимо, для того чтобы воровать наших солдат. Наши его разбомбили, но мало того, в операции участвовал спецназ, уже на территории Газы, что и было расценено той стороной как агрессия, как вмешательство. Израиль на самом деле всегда начинает сам. И убийство Джабари в тот день было откровенной провокацией, нужно было усиление огня со стороны Газы.
В общем, просрали, и дипломатически, и в военном отношении».
20.40 (в мастерской)
Новости: невероятно, но террорист, взорвавший автобус возле музея, арестован. Вот так они здесь работают. Террорист из деревни под Рамаллой.
Ира прочитала в сети комментарий к событиям в секторе Газа: «И вообще, евреи добавляют в “вискас” кровь палестинских котят».
И еще от Иры услышал – межконфессиональный диалог: «– Как это Бог мог родиться от женщины? Ведь он Бог, он-то и создал женщину? – А наш сумел».
23.12 (в мастерской)
Вечерний комментарий Миши насчет моих музейных впечатлений: «Внезапно умер предыдущий директор музея, который все делал сам. Никого, по сути, не подпускал. В этом была его ошибка. Потому что после его смерти музей оказался вообще без хозяина. Сотрудники были бессильны. Долго искали директора. И тут, в Израиле, и за границей. Не нашли. Поэтому директором назначили даму из Иерусалима, уже отработавшую и уже собравшуюся на пенсию. Нет, у меня тоже нет своей концепции музея. Ну хотя бы очевидную задачу в подобной ситуации – ретроспективное представление израильского искусства по десятилетиям – можно было поставить перед собой?
С нашими левыми иметь дела нельзя. Бездарны. Бестолковы. Я с ними давно живу в войне. С тель-авивским музеем у меня нормальные отношения. Но только с ним. Несколько лет назад Иерусалимский музей решил приобрести несколько моих работ. И деньги, надо сказать, немаленькие. И я вроде как согласился, но потом одумался и написал им заявление, что не нахожу для себя возможным и отзываю свое согласие. С левыми я не раз схлестывался в газетах. На выставках. Они меня терпеть не могут. В истории израильского искусства про меня вот такой огрызочек, из которого ясно, что они просто не понимают, чем я занимаюсь в искусстве; ясно, что они не знают и, естественно, не понимают той культуры, из которой я вышел».
Мишин комментарий к тому, о чем мы говорили с А.:
«Ни один вменяемый израильтянин и подумать не может об аннексии Синая. Синай – это необыкновенно выгодно и удобно для Израиля. Это буферная зона между нами и Египтом. Это подушка. Это возможность маневра для нас. Это невозможность внезапного нападения на Израиль со стороны Египта.
С Египтом мы обречены на добрососедские отношения. Мы в них заинтересованы необыкновенно. И Египет заинтересован. Для нас это взаимовыгодное дело. Очень важное дело. И вот посмотришь: какую бы какашку нам ни кинули египтяне, все перенесем. И не рыпнемся.
Что касается сведений, которые дают военные о военных итогах операции “Облачный столп“, то им можно верить на все сто. Армия не имеет права врать. Иначе дисквалификация ее начальников. Это серьезное дело – военная информация. Так что как они написали, так дело и обстоит.
А что на операцию “Литой свинец“ было призвано относительно небольшое количество резервистов – до 15 тысяч, то есть как минимум в два раза меньше, чем сейчас, то там ситуация была другой: вооруженными силами командовал летчик. И ему казалось, что такие операции должны осуществляться с помощью, прежде всего, авиации. Такая у него была концепция войны. Ну а потом выяснилось, что никуда ни денешься: даже если все разбомбил, нужно, чтобы туда пришли наши солдаты и наземная операция состоялась. Ну а разница в цифрах 15 и 75 тысяч – это просто разница в подходах к войне, а никак не намерение напасть на Египет. На Египет нападать не будем никогда».
24 ноября
11.20 (на ул. Бен Иегуда)
С утра укладывал вещи.
Прогулялся до пляжа в свое кафе. Капучино под солнцем на ветру. Только сидел я уже не в шортах и майке, а в джинсах и курточке; по здешним понятиям – глубокая осень. Прошел по набережной, посмотрел танцы под «Шератоном». Потом – по бульвару Бен Гуриона и свернул к себе на Бен Иегуду.
Сегодня суббота. Шабат. Улица пустая. Просматривается насквозь. Узкая река серебристого асфальта. Берега из темных крон фикусов. Прерывистое, пунктирное свечение припаркованных по левой стороне машин, разомлевших на неожиданном после вчерашнего ненастья солнце. Я иду по правой стороне, в тени деревьев, вдоль застывших мотоциклов и велосипедов, прикованных цепями к домам.
На перекресточках поворачиваю голову направо, в короткие спускающиеся вниз провалы, кончающиеся голубым маревом моря.
В небе вертикально стоящие сизо-белые облака.
Записываю все это, сидя за столиком единственного открытого на Бен Иегуде кафе. Хозяин – или араб, или воинствующий атеист.
Сижу один, еще три столика, выставленные на тротуар, пустые.
Кроме меня на улице еще два человека – неподвижная парочка в тени на скамейке; девушка, уютно устроившаяся в руках у своего парня.
Дома тоже млеют. По жесткой поверхности стекает солнечный свет.
Харедимный в белой накидке с черной вертикальной полосой и белой кипе проходит, но не так расслабленно, как другие редкие прохожие, а целенаправленной походкой.
Молодая женщина в бледно-оранжевой рубахе навыпуск, в обтягивающих ноги и ягодицы черных лосинах (или колготках, не знаю, как называется эта одежда, которая уже больше по ведомству не одежды, а скорее нижнего белья), на ногах резиновые шлепанцы, переходит пустую улицу, протягивает руку с пультиком к стоящей машине и нажимает кнопку, открывает дверцу, усаживается – как в спальню свою заходит, пройдя по улице-коридору из ванной.
Самая негламурная столица, как сказал Бавильский.
Закрытые магазины. За стеклом витрин полумрак, в котором сиротливо стоит товар, лишенный света и взглядов, сам по себе – что-то такое от детских сказок про ночную жизнь игрушек.
17.40 (аэропорт Бен Гуриона)
После часа полудремоты-полурасслабухи и еще часа на сборы и прощание с Гробманами я как бы отдохнул. В машине было хорошо. Солнце, облака, начинающийся вечер, косое уже солнце высвечивает дальние горы, темно-синяя дорога. И не сверни такси налево к аэропорту, я мог бы ехать и ехать – до Иерусалима, и дальше, в пустыню, к Мертвому морю, или налево, на север, в сторону Цфата, в сторону горы Фавор и Тверии. Там целая страна, вот она – передо мной. Жаль, не удалось в этот раз поездить.