Внешне Лесовик производил впечатление человека очень мягкого и сговорчивого. Говорили, что брань из его уст услышать столь же немыслимо, как хулу на бога из уст архиерея.
— Открывай! — распорядился Лесовик.
Подручные расторопно бросились выполнять приказ. Звякнула щеколда, в темный барак ворвался поток света и застыл на неровных, плохо сбитых половицах продолговатым пятном.
— Здравствуй, Мулла! Для меня честь принимать в своем логове такого знатного урку, как ты!
Голос Лесовика звучал мирно. Невозможно было поверить, что именно по его воле воры в сучьей зоне выкорчевывались так же беспощадно, как пни на пашне. Лесовик помнил известную истину: баре могут общаться между собой вполне дружески, в то время как у холопов трещат чубы.
— Здравствуй, Лесовик! Слыхал я, какую возню в лагерях ты организовал — дня не проходит, чтобы воры и суки стенка на стенку не пошли.
Лесовик печально улыбнулся. Он создал свою религию, может быть, несколько отличную от классической воровской философии, но тем не менее имеющую такое же право на жизнь, как и всякая другая. Это была религия воров новой формации, более жизнеспособная, что ли, вполне применимая к современным реалиям. Он не считал себя раскольником, а тем более не считал свое учение какой-то крамолой, просто он так жил, и заведенный порядок был для него так же естествен, как для живого человека — дыхание.
Лесовик прекрасно знал, что все воровские зоны считают его Иудой, призывают на его голову все кары небесные и ставят свечи на его быстрейший упокой. Но это его ничуть не смущало.
— Разве я похож на кровожадное чудовище, которое способно сожрать собственных братьев? Вижу, Мулла, что ты меня совсем не знаешь. Жаль, что у нас раньше не было времени познакомиться поближе. Где мы с тобой встречались — в Челябинской пересылке?
Мулла нахмурился, вспомнив, что случай когда-то и впрямь определил их с Лесовиком в одну камеру — в то время никто не мог предположить, что тот станет ссученным вором номер один: если бы можно было предвидеть подобный расклад, Мулла самолично завязал бы крепенький шарфик у Лесовика на шее.
Не дождавшись от Муллы ответа, Лесовик продолжал:
— Эх, жалко, развели нас тогда дорожки, а то, кто знает, может быть, на одной стороне воевали бы!
Сучий пахан в упор смотрел в глаза Мулле. Два крепких самца, два вожака, они как никто тонко понимали значение пристального взгляда, придавая ему порой смысл куда больший, чем словам. По понятиям более слабый должен опустить взгляд — именно так в волчьей стае самый сильный самец подавляет других самцов. Если взгляд будет слишком упорным и долгим, то это воспринимается как вызов. Никто из них сейчас не желал уступать, каждый надеялся на победу.
— Так о чем базар? — наконец проговорил Лесовик, слегка растягивая слова.
В его повадках ощущалась заметная ленца, и если бы Мулла не знал ссученного пахана, то мог бы предположить, что подобная манера вести разговор — своеобразная маска. Этакий неудавшийся трагик, пытающийся сыграть императора. Но сложность заключалось в том, что Лесовик вовсе не играл роль короля — он им был, и это чувствовали даже правильные воры.
— Если ты считаешь себя вором, то должен согласиться на сход — пусть братва решит, как нам делить зону.
— Ты меня умиляешь своей наивностью, Мулла! Будто лох какой-то. Ты находишься в моем доме, который вы называете «сучья зона». Так вот что я тебе хочу сказать: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. — Последние слова были произнесены предельно жестко — мягкотелый король в период боевых действий — это беда, это всегда ведет к большим потерям. А Лесовик непременно хотел победить, криво улыбаясь, он добавил: — А может, тебе суки не нравятся? Вот что я тебе скажу: тут качать права не резон. Щелкну пальцами — и мои молодцы успокоят тебя на веки вечные. А приставил я к тебе охрану для того, чтобы тебя не порвали на части, слишком много накопилось претензий у нашего брата к вам, правильным ворам. Вот что я тебе предлагаю, Мулла: переходи вместе со своей шоблой на нашу сторону.
— А если я откажусь?
— Мне останется только пожалеть тебя — мои бойцы тебя на куски порежут. Ты мне лучше ответь, что было бы со мной, если бы я попал к вам в лагерь? Мне страшно об этом даже подумать. Тебе же я даю шанс выжить, у тебя есть время подумать до утра. Я все сказал.
Дверь захлопнулась, и барак вновь погрузился в полумрак. Мулла первым нарушил молчание:
— Лесовик высказался конкретно. Если мы не поменяем свою черную кожу на красную, то завтра в наших малинах по нашим скверным душам будут плакать марухи… Я так думаю… У нас нет выбора. Может, кто-то считает иначе?
— Мулла, о чем базар, мы уже выбрали себе судьбу!
— Если откажемся сразу, то Лесовик просто переколет нас, как связанных овец. Здесь нужно действовать похитрее.
— Мулла, не играй в темнило, раскладывай марьяж, — поторопил дружка Шельма.
— Надо кончать с этим беспределом в зонах. Откуда все лихо идет? От сук! Если мы Лесовика порешим, то и беспредел уляжется.
— И как же ты это себе представляешь?
— Сначала нужно заморочить пахана, наболтать ему всякого. Пусть поверит, что мы переродились. А как целоваться полезет, тогда его нужно уделать. А уж там, бродяги, беремся за ножи и режемся до последнего — нам не привыкать.
Куда ни глянь — всюду безнадега! Плохо быть оторванным от воровской семьи, с которой сроднился за многие годы; хреново попасть в сучью зону, с которой одна дорога — под могильный холмик, и уж совсем невыносимо умереть под ударами озверевших блядей.
А Мулла спокойно продолжал:
— Давайте разложим карты, на кого упадет бубновый туз, тот и замочит Лесовика.
— Лады, Мулла, — поддержали его бродяги.
— Думаю, расклад для вас ясен, кореша. У того, кто это сделает, не будет никаких шансов выжить, но остальным еще может подфартить.
Бубновый туз — карта скверная во всех отношениях, даже накалывают ее, как правило, насильно и «лепят» на самом видном месте, чтобы знающий мог заприметить издалека. А при жеребьевке бубновый туз не только самая пакостная карта, но и некая «черная метка», указывающая на погост.
Тот человек, на которого сейчас укажет бубновый туз, будет похож на японского камикадзе, готового совершить свой главный подвиг. У себя на родине япошки-камикадзе освобождаются даже от ответственности за уголовные преступления — вот где настоящая свобода! И если таковое случается, то полицейский с легкостью отпускает преступника.
Но все это там, в Японии.
Русский камикадзе создание в высшей степени хреновое — ни чести тебе во время подвига, ни славы после кончины. Ладно хоть удосужатся закопать на полтора метра в землю да воткнут перекошенный крест с маленькой фанеркой, на которой нацарапают имя усопшего.
Мулла аккуратно и тщательно тасовал длинными пальцами колоду. В эту минуту он походил на циркового фокусника, который в любую секунду извлекает из вороха разложенных карт нужную. Но на сей раз игра могла быть только честной — никаких крапленых карт! Слишком велика ставка — человеческая жизнь!
Карты зэки умели делать всегда, порой сотворяя их почти из ничего. Аккуратно разрезанные листки бумаги многократно смачивали слюной, пропитывали потом, склеивали хлебом, рисовали на одной стороне рубашку. Тюремные карты всегда получались лучше фабричных: в них безымянный тюремный Левша вкладывал весь свой невостребованный талант.
Рубашка у тех карт, которые тасовал Мулла, была расписана в виде вихляющегося скелета, который, казалось, собирался соскочить с плотной бумаги на нары и, громыхая костями, пуститься в устрашающий танец. Сейчас скелет выглядел символично, его оскаленная улыбающаяся пасть, словно уста оракула, должна была объявить кому-то из присутствующих смертный приговор.
Два десятка воров, собравшихся в круг, с волнением ожидали, на кого выпадет выбор. Первая карта, шлепнувшись на стол, усилила напряжение. Шестерка треф. За ней полетели вторая, третья, четвертая. Дама червей, десятка пик, валет бубен… Краем глаза Мулла заметил на лицах воров, мимо которых пробежала костлявая, трудно сдерживаемую радость. Однако эта радость была преждевременной — судьба-злодейка могла зацепить каждого и на втором круге.
Так оно и получилось — бубновый туз оказался тридцать пятой картой и достался молодому вору по кличке Белый. Свою судьбу Белый встретил спокойно — поднял глаза к небу (не то помолился, не то просил у кого-то прощения), а потом осторожно взял роковую карту. Оказывается, смерть может являться к жертве и в облике маленького кусочка плотной бумаги… После чего Белый небрежно швырнул карту на нары и спокойным, ничего не выражающим голосом произнес:
— Я готов.
Видно, так же отвечал самурай-камикадзе императору, перед тем как направить самолет на американский крейсер.
— Я готов.
Видно, так же отвечал самурай-камикадзе императору, перед тем как направить самолет на американский крейсер.
— Когда мы все выйдем, ты подойдешь к Лесовику как можно ближе и воткнешь ему заточку под самую ложечку, чтобы получилось наверняка. Ты меня хорошо понял, Белый?
В голосе Муллы столько же ноток участия, сколько у отца-командира, отправляющего бойца на верную смерть.
Когда законные отправляли «торпед» — воров, проигравших свою жизнь в карты, — на уничтожение ссученного, у тех оставался небольшой шанс выжить. Но Белому не светило ровным счетом ничего. Лесовик всегда ходил в окружении плотной охраны, не менее бдительной, чем у влиятельного члена Политбюро. Вся хитрость заключалась в том, что добраться до ссученного пахана можно было лишь в тот момент, когда кодлы, еще вчера ненавидевшие друг друга, примутся обниматься в знак наивысшего доверия — некое братание воюющих армий.
— Лучше, чем когда-либо, Мулла… Знаешь, я с нетерпением буду дожидаться завтрашнего утра.
И утро наступило. Оно началось не с криков рассерженных вертухаев, подгоняющих зэков на поверку, не с хриплого лая собак, а с лязга тяжелого засова.
Дверь отворилась, и вместе с солнечным светом в барак ворвались голоса ссученных.
— Как спалось? Бессонница не мучила? — весело поинтересовался Лесовик. Взъерошенный, малость помятый, он как будто только что выбрался из берлоги. Ссученный вор стоял в окружении своих быков — мордастых детин с огромными кулачищами. Они с равнодушным видом поглядывали вокруг: им было все едино, что исполнять в следующую минуту — убивать или спешить с объятиями. Поодаль кучковались еще десятка три зэков — самых разных мастей, пехота, одним словом… — Ну, так что надумал, Мулла? Мы к тебе за ответом пришли.
Мулла сделал шаг вперед, демонстрируя добрую волю, после чего бодро произнес:
— Крепко ты меня прижал, Лесовик! Мы тут немного с бродягами покумекали…
— И что решили?
— Пойдем в твою сучью зону!
Лесовик улыбнулся, словно говоря: «А куда ж ты денешься?» Но голос его прозвучал вполне миролюбиво — все-таки в уме ссученному пахану отказать было нельзя:
— Вот и ладушки, не век же нам друг дружку резать! Наша война только в радость оперсосам.
Следом за Муллой шагнули вперед и остальные зэки из его кодлы — в их движениях не было ничего настораживающего, даже руки против обыкновения не прятались в карманах. Игра была чистой — ни дать ни взять утренняя роса.
— Только мне, Лесовик, хотелось бы с тобой кое о чем потолковать.
— Само собой, Мулла, без этого нам просто не обойтись. У меня к тебе тоже вопросиков предостаточно накопилось. Но это все потом… Давай сначала почеломкаемся, чтобы между нами вера была.
Мулла не двинулся с места, пропустив шагнувшего вперед Белого. Такое поведение законного Лесовик расценил по-своему. Он укоризненно покачал головой и произнес:
— Или ты брезгуешь?
Объятия между правильным вором и ссученным в принципе были недопустимы. Это все равно что испоганиться о самого последнего чертилу или поменять благородную масть на презренные бубны. Но ссученные воспринимали этот обряд всерьез. Для них объятия служили неким очищением «черного» вора, он как бы намагничивался их верой, становился их заединщиком. Этому ритуалу они придавали такое же большое значение, как верующие — клятве на Библии или на Коране.
Мулла знал об этом. Наслышаны об этом были и остальные воры. Как только Заки Зайдулла раскинет руки для дружеского объятия и притронется колючей щекой к улыбающейся физиономии Лесовика, он будет мгновенно развенчан и поменяет не только свои убеждения, но и масть. И вернуться потом в прежнее состояние будет столь же невозможно, как восстать из мертвых.
— Я уже все решил, Лесовик, — как можно спокойнее произнес Мулла.
Заки и сам был королем — не полагалось ему шествовать без пышной свиты, и правильные воры ступали следом. До «крещения» Заки Зайдуллы оставалось каких-нибудь три шага, когда сбоку вывернулся Белый и точным ударом продырявил Лесовику горло. Кровь брызнула фонтаном, как из раненого кабана, и в несколько секунд залила стоявших рядом быков. Потом Белый полоснул лезвием по лицу ближайшего быка и, развернувшись, бегом устремился к правильным ворам, которые уже ощетинились ножами и заточками и готовы были схлестнуться в последнем бою. У Белого появился шанс выжить. Толпа воров вот-вот должна была разомкнуться и впустить храбреца в свои недра, словно камень, упавший в болотину. Разве мог он предположить, что бубновый туз для него окажется удачной картой! До спасения оставался только шаг, когда Белый ощутил тупой удар в спину и тотчас почувствовал, как ноги его наливаются неимоверной тяжестью. Вор зашатался, беспомощно взмахнул руками, грохнулся на землю и в предсмертных судорогах задергался в пыли.
— Стоять! — заорал Мулла. — Всех порежем!
Вспомнив о долге, из-за ограждений бешено залаяли собаки, а потом с вышек над толпой зэков рассерженным роем просвистели пули, и молодой голос отчаянно завопил:
— Назад!!!
Две разъяренные кодлы отступили друг от друга. Еще одна очередь просвистела над их головами.
— Назад! Всех положу!
Угроза была нешуточной — вновь затрещали автоматы, выхаркивая из раскаленных стволов смертельные плевки, и один из зэков, ойкнув, ухватился руками за живот.
Власть ссученных закончилась вместе с кончиной Лесовика. На зоне установился порядок хозяина.
* * *Тимофей Беспалый не перебивал Леватого, слушал его с интересом. О произошедшем в Красногорске Леватый поведал начальнику Печорского лагеря со всеми подробностями, благо был в команде сопровождения этапа.
— Ай, малай-малахай! Ну и молодец! Узнаю Муллу, только он один мог на такое отважиться, ушатал самого Лесовика! Осиротели ссученные воры, не скоро они оправятся от такого удара. Не ошибся я в Мулле. Признаюсь, мне хотелось посмотреть, как он выберется из этого дерьма, в которое я его засунул с головой. И вот надо же, выкарабкался! Я даже горжусь, что мы когда-то с ним крепко корешили. Знаешь, Леватый, почему я отправил Муллу в сучью зону?
Беспалый почти забыл о том, что когда-то сам состоял в зэках у Леватого, и обращался с бывшим барином подчеркнуто покровительственно. Леватый, кряхтя, терпел. Вот и теперь он нерешительно топтался у порога, не смея пройти в комнату. Беспалый приглашать не спешил.
— Почему же, товарищ полковник?
— От любви!
Ответ был неожиданный, и Леватый не сумел сдержать скептической улыбки.
— А что ты лыбишься? — дружелюбно поинтересовался Тимофей Егорович. — Как в той пословице: кого люблю, того и бью! Я его и дальше любить буду. Очень мне интересно, как он из следующих помоев выкарабкается. Так ты говоришь, они готовы были умереть?
— Так точно, товарищ полковник, — отозвался Леватый. Он уже давно смирился с тем, что находится в полном подчинении у бывшего вора, и только удивлялся тому, как быстро бывший зэк перевоплотился в барина.
Тимофей любил окружать себя роскошью: так всегда бывает с теми, кто в юности голодал и прозябал в нищете. На полу огромные ковры, в ворсе которых утопают ноги. Создавалось впечатление, что ступаешь по луговой весенней траве. В комнате было чисто и уютно, и этот уют явно создавался умелой женской рукой. Леватый знал, что Беспалый не любит подолгу держать около себя баб. Место прежней полковничьей полюбовницы Вероники уже заняла красивая юная арестантка с обыкновенным именем Мария. Зэки уже начали злословить по этому поводу, называя Беспалого Иваном. Дескать, Иван да Марья! В прошлой, долагерной жизни Мария была подругой и любимой игрушкой одного из московских воров в законе. Впрочем, в ее жизни мало что изменилось: ведь до своей карьеры в НКВД Тимофей был тоже известным московским паханом.
— Знаешь, что я придумал на этот раз? — начал Беспалый. Он явно не желал замечать того, что его бывший начальник переминается с ноги на ногу у самого порога. — Я организую ему встречу с Рябым. Представляешь, какой будет занимательный концерт! Ты когда в Москве служил, часто ходил в театр?
— Редко, товарищ полковник.
— Да что ты говоришь? — искренне удивился Беспалый. — Такой интеллигентный человек — и не любишь театр? С кем служить приходится… А мне вот часто приходилось. — В голосе Тиши послышались трогательные нотки. — Была у меня одна краля, которая любила выводить меня на всякие премьеры. «Дни Турбиных» там и все прочее. И, знаешь, пристрастился! Я даже один раз самого товарища Сталина видел… Так вот, мне всегда нравились пьесы с эффектным финалом. Встреча Муллы с Рябым будет очень впечатляющей, и занавес опустится под громкие овации.
Беспалый, видимо, чувствовал себя злым гением, роком, который посылал главному герою всевозможные испытания, чтобы в конце длинного пути ему достался главный приз — Елена Прекрасная.