Это был горячий привет от Муллы, который, прищурив слегка раскосые половецкие глаза, ревниво наблюдал за путешествием сахалинских сук. Это был урок всем ссученным, способный на долгое время отбить у «красных» беспредельщиков желание вмешиваться в дела «черной» масти.
Услышав об акции в Ванине, Беспалый понял, что Муллу ему не сломать. Он был не властен над ним, точно так же астроном не может повелевать звездами.
Мулла вывернулся и на этот раз.
Беспалый понял также, что если ссученный отряд двинется дальше, то его будут щипать до тех пор, пока от него не останутся одни рога.
Мулла победил его в этом споре, возможно, в самом важном в своей жизни. Беспалому также было известно, что после того, как Мулла попал в лагерь ссученных, он скоро установил в нем свои порядки. Своим подвижничеством Заки напоминал епископа, смело шагнувшего в толпу язычников, чтобы убедить их в своей вере. У воров святыней тоже является крест. И так же как и воинствующие монахи, они изничтожали скверну заточенным металлом.
Часть II ВОЛК В НЕВОЛЕ
Глава 16 СТАНЦИЯ ПЕЧОРСКАЯ
Старики надолго смолкли, видно, потому, что думали об одном и том же. Между ними, как пограничная межа, разная вера — ни позабыть ее, ни перешагнуть. В прошлом — вся жизнь, впереди — лишь ее крохотный остаток. Собственно, и делить уже больше нечего.
Заки вдруг поднялся:
— Не заладится у нас с тобой разговор, Тиша, зря только со шконаря сорвал. — И, заложив руки за спину, сказал, посмотрев на барина: — Вели вести меня в барак, гражданин начальник, тошно мне здесь.
— Ну, смотри, Заки, — пожал плечами Беспалый-младший, — как скажешь. Эй, сержант! — окликнул он стоящего за дверью дежурного и, когда тот вошел, грубовато приказал: — Отведи заключенного!
Мулла ушел, будто в воду канул: ни кивка на прощание, ни взгляда, брошенного через плечо. Правильный, одним словом, по-другому и быть не могло. Иначе это был бы не Мулла.
Тимофей Беспалый некоторое время сжимал в руках пустой стакан, а потом обреченно сказал:
— Не получилось, значит, у нас разговора. Жаль. — И, размахнувшись, швырнул стакан в стену.
Александр лишь только улыбнулся — лютует батяня. Что с него возьмешь?
— Ухожу я, — твердо решил Беспалый-старший.
— Куда это? — не понял Александр.
— В дом престарелых. У тебя здесь тоска неимоверная, а там хоть народ шебуршится, да и потом мне казенная обстановка куда милее домашней. Есть в Подмосковье на станции Косино неплохое заведение, вот там я и обоснуюсь. Туда и позвонить в случае чего можно. А то и приедешь…
— Ну ты, батя, даешь! — не сумел сдержать своего удивления Александр. — Ты это серьезно или просто подзадорить меня решил?
— Я никогда не был так серьезен, как сейчас, — решительно ответил Беспалый-старший. — Только не отговаривай меня. Бесполезно. Если я тебе понадоблюсь, — протянул он со значением, — дашь знать!
— Хорошо, отец, — сдался Беспалый-младший.
* * *Варяг вдруг почувствовал, как зверски он устал. Вспомнил себя молодого, когда хождение по этапам представлялось ему лишь невинной шуткой тюремного начальства. Дальняя дорога не доставляла ему неудобств, а что касается сна, то он мог спать и в переполненном вагоне, и в тряском воронке, и даже в перерыве судебного заседания. Но сейчас душа требовала покоя: ему хотелось обрести собственный угол, пусть даже с решетками на окнах, где можно хотя бы ненадолго укрыться от всевидящего ока охраны, побыть наедине со своими мыслями.
— Долго возить меня будете? — поинтересовался Варяг у начальника караула — рябого сержанта, который почти по-отечески взирал на своего нового подопечного.
И парень, позабыв про устав, согнал деланую суровость доброжелательной улыбкой и проговорил, сильно окая:
— Все! Станция Печорская. Приехали. Колония тут недалеко, в поселке. Пару километров отсюда. — Потом его лицо мгновенно напряглось, и он сурово распорядился: — Заключенный номер триста сорок четыре…
— Отставить! — услышал Варяг за своей спиной начальственный бас. — Я начальник этой колонии, подполковник Беспалый Александр Тимофеевич… Хочу сделать тебе небольшое напутствие: прежде чем портить мне кровь, сначала советую как следует подумать… Нам ведь с тобой ой как часто придется встречаться! Я могу устроить тебе командировку в одну из тюрем, где найдется немало зэков, желающих проверить тебя на вшивость!
Александр Тимофеевич намекал на камеры, в которых содержались «изгои». Каждый из них был приговорен тюремным сообществом к смерти за серьезные прегрешения перед воровским миром: это могло быть предательство или убийство уголовных авторитетов, сотрудничество с милицией. Каждый из них готов был выполнить любой приказ начальства, лишь бы только не оказаться в общей камере.
— А ты попробуй, — серьезно отозвался Варяг. — Посмотрим, что из этого выйдет. Я своих вшей еще в малолетке вывел…
— Ладно, ступай! — мрачно буркнул Беспалый. — У нас еще будет время, чтобы побеседовать по душам.
Один из солдат распахнул дверь воронка, и Варяг шагнул в его зарешеченное нутро.
Глава 17 ЗАПОМОЕННАЯ ХАТА
Сначала открылась амбразура, и в полутемном проеме показалось усатое лицо сержанта Федосеева. Это был тертый жизнью, битый строгим начальством и приниженный стервой-женой человек. Узкому кругу зэков было известно, что за хорошие деньги он мог принести с воли чай и сигареты, передать весточку в соседнюю камеру.
До окончания службы ему оставалось немногим более полугода, и он мечтал о том времени, когда можно будет заняться огородом и всласть понянчить годовалую внучку.
Именно ощущение близкой свободы поднимало у него настроение, и он уже второй месяц подряд перешагивал порог здания тюрьмы с оптимизмом базарного Петрушки.
— Здесь вас словно сельдей в бочке, но ничего, от одного теснее не станет, — буркнул он.
Амбразура громко хлопнула, потом дважды щелкнул замок, и металлическая дверь неохотно повернулась на петлицах.
В камеру, с сидором в руках, вошел мужчина лет тридцати. Он дружелюбно улыбнулся, не избегая настороженных взглядов, а когда за его спиной громыхнула дверь, вздохнул:
— Кажись, прибыл!
Потом он неторопливо развязал сидор, достал из него две банки сгущенки, три пачки чая и громко объявил:
— Это на общак!
На лицах сокамерников заиграли довольные улыбки. Парень оказался свой! Стоящего человека можно распознать с одного взгляда. Сразу видно, что он не только знаком с неписаным тюремным уставом, но скорее всего один из тех, о ком говорят, что он каторжный бродяга.
— За что сел? — поинтересовался Лука и лениво потянулся за угощениями. Лука в хате был смотрящим, он же держал общак, здесь даже сигарета не выкуривалась без его ведома.
— Кража со взломом. Взяли хату одного ширмача в Нижнем Новгороде. Пять комнат у него, и все добром заставлены. Вывезли быстро, как надо, да мусора на хвост наводчику сели. А он, падла, всех нас заложил одного за другим.
— Сука первейшая! — поджал губы Лука. — Его бы наказать за это. Потаскал бы гребешок с пяток лет.
Он аккуратно уложил последнюю пачку чая в небольшую котомку.
— Я уже шепнул об этом кому надо! Он не успеет прийти на зону, а там о его стукачестве уже известно будет. Так что блатные его встретят как полагается, — уверенно пообещал новенький.
— Тебя как звать-то?
— Алексей. А погоняло у меня Керосин.
— Керосин? — удивился Лука. Ему все больше нравился этот жизнелюбивый паренек. Такие люди на любой зоне мгновенно становятся своими и неласковый быт пересылок воспринимают как всего лишь небольшое дорожное приключение. — Что так?
— А я в молодости керосинил больше, чем другие.
Его открытость вызвала улыбки на лицах заключенных.
— Теперь с этим тебе придется завязать надолго.
— Сладим! — бодро отвечал Керосин и присел на нары.
— Значит, чалился?
— Приходилось…
— И на какой киче парился?
— В Соликамской колонии.
— Бывать там не приходилось, но о порядках наслышан. За что попал?
— За кражу. Шесть лет просидел. Дали три года, но на чалке раскрутился.
— А какой ты масти?
— Обычной. Из мужиков… А может быть, чайку сварганим?
Лука кивнул на мужиков, обнаженных по пояс, и уныло ответил:
— Чифирь — хорошее дело. Но все, что можно было сжечь, уже спалили. Ты только посмотри на них — рубахи на дрова пошли!
— Ну, это дело поправимое, — весело отозвался Керосин и закинул ногу на ногу. — А это чем не дрова? — вытянул он из носка тряпицу.
Платочек оказался из чистейшего хлопка. Только зэк, искушенный в тонкостях приготовления тюремного чая, мог оценить по достоинству подобный подарок. Такой материал не плавится и горит практически без дыма, а жара от него столько, что уже через минуту кружка с водой начинает кипеть.
Платочек оказался из чистейшего хлопка. Только зэк, искушенный в тонкостях приготовления тюремного чая, мог оценить по достоинству подобный подарок. Такой материал не плавится и горит практически без дыма, а жара от него столько, что уже через минуту кружка с водой начинает кипеть.
— Давай зачифирим, — охотно согласился Лука. В его глазах загорелись веселые искорки. — Мужики, спичками не поделитесь?
Сидящий рядом парень протянул мятый коробок. Лука налил из чайника воды, разорвал платок на несколько лоскутов. В тюрьме он славился как один из самых опытных чифиристов — умел минимально расходовать дрова и колдовать над настоем даже с закрытыми глазами. Зэкам памятен был случай, когда он через амбразуру разговаривал с сержантом Федосеевым в тот самый момент, когда втихаря варил чифирь. Одно дело, что подобное баловство запрещалось тюремной администрацией и за такую шалость можно было угодить на неделю в изолятор, но важнее было другое — не испортить драгоценный напиток и проварить его дважды до нужного цвета. А это, несомненно, больше, чем обыкновенное ремесло, скорее всего это соизмеримо с настоящим искусством.
Уже через пять минут чифирь был готов, и мужики пустили кружку по кругу. Вначале полагалось сделать по одному глотку, а он-то и был самый сладкий. Чифирь позволяет ненадолго позабыть о толстых стенах каземата, утонуть в приятных грезах и ощутить некое подобие счастья.
Не беда, что это всего лишь иллюзия…
Потом следовали второй и третий глотки. Их полагалось делать не спеша, наслаждаясь кайфом, который обжигающей волной расходится по всему нутру. Эта благодать помогает некоторым зэкам не лезть от тоски на стену и вспоминать все светлое, что осталось на воле.
— Где же ты был раньше-то? — млел от счастья Лука, бережно держа в руках кружку с горячим чифирем. — Мы ведь без чая помирать собрались. А то еще хуже, перегрызли бы друг друга в тесноте, как крысы в бочке.
Керосин остался доволен похвалой.
— Спрашиваешь, где я был? Там уже мусора толпятся. Шмонают. Да все без толку.
— И то верно!
Новенький сделал глоток, другой, а потом, как и положено в таких местах, передал драгоценный напиток соседу.
За чифирем позабыли даже приглядывать за «дорогой» — одной из главных святынь тюрьмы. Именно «дорога» связывает осужденных с волей; благодаря ей заключенные узнают тюремные новости; именно по ней передаются приказы генералов преступного мира.
Действует «дорога» несложно: через решетки соседних камер протягиваются крепкие нитки, к которым крепятся послания зэков, достаточно потянуть за нить, чтобы привести дорогу в движение.
Листок бумаги робко вынырнул из-за угла, как будто хотел убедиться в безопасности происходящего, и, обнаружив, что ничего ему не угрожает, медленно пополз дальше. Малява остановилась в самом центре зарешеченного окна и терпеливо стала дожидаться, когда на нее обратят внимание. А зэки в это время увлеченно смаковали чифирь, полагая, что не существует в эти минуты более важного занятия, чем бестолковая, но проникновенная трепотня между обжигающими глотками.
Первым маляву заприметил Егорка Малышев, двадцатипятилетний малый с шершавой кожей, какая бывает только после сильного обморожения. Именно за этот недостаток он и был прозван сокамерниками Чешуей.
Егор отставил кружку, виновато улыбнулся и сказал:
— Васил, нам маляву послали. Сам прочтешь?
Васил был в камере признанным авторитетом. Он был старшим не только по возрасту, но и по опыту, немудрено — три ходки по пять лет каждая. Он был хорошим знатоком лагерной жизни, а среди новичков прослыл терпеливым агрономом, способным привить крепкую веточку тюремных традиций к самому чахлому ростку.
Васил был ответственным за дорогу и все малявы читал первым. Только после этого доводил тюремный глас до обитателей камеры. Но не было сейчас силы, которая смогла бы оторвать его от чифирного ритуала. Ему приятно было держать горячую кружку в руках и чувствовать, как ее тепло разливается по всему телу.
— Ладно, читай, — великодушно разрешил Васил и сделал очередной глоток, который показался ему на редкость вкусным.
Чешуя распаковал маляву. Мужики сидели на корточках, образовав широкий круг. И если бы не знать, что они попивают чифирь, можно было бы подумать, что зэки участвуют в каком-то таинстве.
— Прочитай! — протянул Чешуя маляву Луке, который ревниво наблюдал за тем, как кружка с чифирем переходила от одного зэка к другому.
— Да что с тобой, Чешуя?! — глянул Лука на парня, который стал белее мела. Сейчас особенно было заметно, насколько он некрасив. Он напоминал ящерицу, с которой клочками сходит старая кожа. — Ну, давай сюда!
Его насупленные брови, сжатые губы выражали явное неудовольствие: он давал понять недоумку, что в тюрьме также существуют важные дела, от которых отрывать не рекомендуется.
Кружка с чифирем уже совершила полный круг. Сосед, сутулый старичок, угодливо протянул Луке кружку. Лука, отстранив его руку, взял маляву. На своем тюремном веку он прочитал их не одну сотню и был глубоко уверен в том, что не существует посланий, ради которых можно было бы отложить чифирь.
Сидельцы безучастно наблюдали за тем, как Лука читал письмецо. Прочитав его, он принялся бережно разглаживать смятые уголки листка, как будто хотел оставить записочку себе на память.
Сутулый услужливо протянул ему кружку, в глубине души надеясь, что тот откажется в пользу других. Но Лука взял кружку с чифирем. Рука его дрогнула, и густая черная жидкость пролилась на пальцы, на живот.
Лука несколько раз взболтнул содержимое кружки, выплеснув несколько черных капель на пол, а потом с силой плеснул горячий напиток Керосину в лицо.
— А-а-а-а! Что ты делаешь, сука! — вскочил парень и метнулся к умывальнику ополаскивать обожженное лицо. — За что?!
— Лука, ты че? — вступился за Керосина широкоплечий вор-домушник по кличке Рваный. Он уже давно устал от начальственных замашек Луки и дожидался удобного случая, чтобы пнуть его под самый дых. — За такое знаешь что бывает?
— Может, ты для начала поинтересуешься, с кем сидишь?! Почитай! — Лука швырнул маляву Рваному.
Тот не побрезговал, подобрал с пола клочок бумаги. Прочитал.
Керосин стоял подле умывальника. Он усердно ополаскивал лицо и стряхивал с одежды черные чайные хлопья. Его обожженное лицо густо запунцовело.
— Да его, гада, убить мало за это! — рявкнул Рваный.
— Вы что в темнило играете? — подал голос сутулый сосед Луки. По его разочарованному лицу было видно, что он больше всех сожалел о пролитом напитке и если бы не традиции тюрьмы, то, позабыв про брезгливость, собрал бы чай и припрятал его до худших времен.
Старик был из самой надоедливой человеческой породы: «оставь мне»! Именно такие, как он, караулят курящего, когда он делает сладкие затяжки; именно они без стеснения заглядывают в кружку с чифирем; именно такие же с собачьей преданностью смотрят на получателя посылки во время ее дележа.
— В чем дело, Лука?
— В чем дело, спрашиваешь?! — с негодованием воскликнул Лука. — А в том, что мы все запомоились, за один раз! — Он зло вырвал у Рваного записку. — Послушать хотите?
— Читай!
— «Братва! Будьте настороже, к вам подсадили петуха с погонялом Керосин. Выделите ему место у параши, там, где положено сидеть пидорам. С приветом к вам кореша из триста седьмой хаты».
— Да его убить за это надо! Он же всех нас запомоил! — злобно зашипел Рваный, прервав молчание.
Каждый входящий в камеру новичок обязан был объявить о своем тюремном статусе. И если законный вор входил с гордыми словами: «Я за вора!», то обиженный перешагивал порог всегда неуверенно и виновато объявлял о своей птичьей принадлежности. Если опущенному удавалось скрыть факт, что он некогда нанюхался параши, то правда все равно выявлялась на этапе или в колонии. Но всякий раз молчуна немедленно приговаривали за оплошность.
А к запомоенным причислялся каждый, кто хоть однажды сел с ним за один стол.
— Тридцать человек запомоил!
Лука пнул кружку с остатками чифиря — прикасаться к ней руками было нельзя и обращаться с ней следовало с такой же осторожностью, как и с вещами туберкулезника.
— А запомоил ли? — усмехнулся Чешуя. — Кто еще в тюрьме, кроме нас, узнает, что он вместе с нами чифирь пил?
— Падла! Мы его за человека приняли, в «семью» взяли…
— Ты предлагаешь его убить? — спросил Лука, грозно глянув на Керосина.
На этот раз взгляд его был совершенно иным: так смотрит охотник на раненого кабана, пытаясь определить на глаз, сколько килограммов мяса в этой мохнатой туше.
— А что нам остается?
Керосин стоял у дверей. Вид его был жалок. В эту минуту трудно было поверить, что еще полчаса назад он уверенно вошел в дверь камеры с видом бывалого уркача и своим добродушием мгновенно расположил к себе всех сидельцев.