– Если не понимаете, можете спросить, – сказала Юная Невеста.
– Я вас здесь никогда не видел, – отметил мужчина.
– Я тоже никогда себя не видела здесь, – отозвалась она. Да и сейчас не вижу, подумала.
Мужчина осознал, как ему повезло встретить неопытную и чистую девушку; на вечеринках подобного рода такое случалось редко и привлекало по-особому. Зная, что часто гостям предлагают искусно разыгранный спектакль, он склонился, чтобы прижаться губами к шее Юной Невесты, а когда та невольно отпрянула, начал думать, что в этот вечер судьба действительно сулит ему отраду: стоит проявить немного терпения, и вечер этот надолго останется в памяти.
– Простите, – вымолвил он.
Юная Невеста взглянула на него.
– Ничего, – сказала она, – не обращайте на меня внимания, сделайте так еще раз, я просто ничего такого не ожидала.
Мужчина снова склонился над ней, и Юная Невеста позволила поцеловать себя в шею, закрыв глаза. Подумала, что этот мужчина здорово умеет целоваться. Он чуть коснулся ее лица: чистая, невинная ласка. Когда отстранился, руку не убрал, но продолжал ласкать лицо, едва притрагиваясь кончиками пальцев, пока не коснулся губ, которых прежде не замечал, и теперь поразился вдруг тому, что платье перестало казаться таким необъяснимо неподходящим, и на миг усомнился, верно ли он рассудил. Она знала почему и, поражаясь самой себе, раскрыла губы навстречу пальцам мужчины, подержала их одно обжигающее мгновение, потом подняла голову, отстранила мужчину вежливым жестом и сказала, что даже не знает, кто он такой.
– Кто я такой? – переспросил он, глаз не сводя с ее губ.
– Можете что-нибудь выдумать, – сказала Юная Невеста.
Тогда он улыбнулся, глядя на нее в молчании, и уже не очень понимал, что происходит.
– Я живу не здесь, – сказал.
– А где?
– Да так, в другом месте, – отмахнулся мужчина и добавил, что он – ученый.
– Что изучаете?
Он объяснил, причем сам не зная почему, тщательно выбирал слова – хотел, чтобы девушка действительно поняла.
– Вы это выдумали? – спросила она.
– Нет.
– Правда?
– Клянусь.
Он придвинулся, чтобы поцеловать ее в губы, но она откинулась назад и, вместо того чтобы подарить ему поцелуй, взяла его руку, положила себе на колено и стала потихоньку двигать вверх, к подолу платья, но движение это, незаметное, скаредное, миллиметр за миллиметром, не поддавалось разгадке и не выдавало истинных намерений. Она и сама в тот момент не знала, чего ищет. Но ощутила, как где-то внутри, в глубине тела возникает абсурдное желание, чтобы рука этого мужчины касалась ее. Не то чтобы этот мужчина нравился ей, он ей был безразличен, она скорее испытывала настоятельную потребность что-то исторгнуть из себя, и раздвинуть ноги под мужскою лаской ей казалось способом самым коротким или простым. Смерила его ничего не значащим взглядом. Мужчина молчал. Потом осторожно просунул руку под платье. Спросил, откуда она и кто. Юная Невеста ответила. Припоминая, высоко ли натянуты чулки, и скоро ли пальцы мужчины коснутся кожи, заговорила. Никак не ожидала услышать собственный голос, спокойный, почти холодный, произносящий слова правды. Сказала, что выросла в Аргентине, и, поражаясь сама себе, поведала мечту отца: пампа, стада скота, огромный дом, затерянный в небытии. Рассказала о семье. В этом не было смысла, но я ему все рассказала. Он медленно, с некоторым изяществом гладил мое колено, ладонь его иногда застывала, и двигались только пальцы. «То, что казалось легким в Италии, – рассказывала я, – там оказалось куда более сложным». И сама не заметила, как впервые выдала свой секрет, поведав, что в какой-то момент отцу пришлось продать все, чем он владел в Италии, чтобы не расстаться с мечтой. «Он был упорен в своих иллюзиях и отважен в заблуждениях, – сказала я. – И он продал все, что у нас было, чтобы расплатиться с долгами и начать все сначала немного восточнее, там, где трава показалась ему такого, как надо, цвета и гадалка предсказала безграничное запоздалое везение». Мужчина слушал. Смотрел мне в глаза, потом опускал взгляд на губы – я-то знала почему. Рука его забралась под платье, поднималась все выше, и я это позволяла, ведь именно этого по какой-то таинственной причине мне и хотелось. Говорила, что там были правила, которых мы не понимали, а может, не понимали землю, воду, ветер, животных. Были там старинные войны, к которым мы примкнули последними, и покрытая тайной идея собственности, и ускользающее понятие правосудия. А также невидимая тяга к насилию, легко ощутимая, но совершенно непроницаемая, не поддающаяся разгадке. Не припомню точно когда, говорила Юная Невеста, но в какой-то момент ко всем нам пришла уверенность, что все идет прахом и, если мы останемся еще хоть на один день, больше никак не получится вернуться назад. Мужчина склонился, чтобы поцеловать ее в губы, но она откинула голову, потому что должна была выразить в словах некую истину, которую впервые провозглашала в полный голос. «Мужчины моей семьи глядели друг другу в глаза, – сказала она, – и только отец не потупил взгляд. Так я поняла, что для нас спасения нет».
Не переставая ласкать меня, мужчина смотрел мне в лицо, возможно пытаясь понять, так ли уж важно для меня то, что я рассказываю. Я умолкла, вгляделась в него томным взглядом, как я понимала – вызывающим. Почувствовала его руку под платьем, между ног, и вдруг поняла, что могу делать с этой рукой все, чего захочу. Это невероятно – но, когда произносишь истину, долгое время скрываемую, становишься более надменным, или самоуверенным, или – ну, не знаю, сильным, что ли. Я чуть-чуть откинула голову назад и закрыла глаза, ощущая, как эта рука поднимается все выше и выше к бедрам. Хватило легкого вздоха, чтобы она продвинулась туда, где заканчивались чулки и начиналась голая кожа. Я спросила себя, в самом ли деле получится ее остановить. Открыла глаза и сказала, голосом сладким до абсурда, что мой отец вечерами проделывал в точности тот же самый жест своей одеревеневшей рукой – садился рядом и, пока братья безмолвно выходили из комнаты, точно так же залезал мне под юбку своей ссохшейся, деревянной ладонью. Мужчина остановился. Вернулся к колену, но без резкого жеста, попросту так, будто уже давно собирался это сделать. «То был уже не отец, которого я знала, – говорила Юная Невеста, – то был сломленный человек. Мы были одни, настолько одни, что, если пролетал ястреб, это уже было явлением, а если кто-нибудь спускался к нам со склона холма – целым событием». Она была обворожительна, когда говорила это: взгляд, затерянный в темных далях, твердый голос. И мужчина склонился, чтобы поцеловать ее в губы, и в этом жесте он сам не мог бы отличить неодолимое желание от рыцарственной потребности защитить. Юная Невеста позволила поцеловать себя, потому что в этот момент поднималась по склону истины и всякий другой жест ей был безразличен – ведь шла она в иные края. Язык мужчины она едва ощутила, ей это было не важно. Ощутила, но периферическим восприятием, что рука под платьем приближается к паху. Оторвалась от губ мужчины и сказала, в конце концов, что единственный выход, какой они нашли, было вступить в соглашение с тамошними людьми, а это означало, что мне предстоит выйти замуж за человека, едва знакомого. Он даже не был уж слишком неприятным, – улыбнулась Юная Невеста, – но я была обручена с юношей, которого любила, здесь, в Италии. Которого люблю, – поправилась я. Чуть-чуть раздвинула ноги и позволила пальцам мужчины проникнуть в лоно. Так, я сказала отцу, что никогда этого не сделаю и уеду, как всегда и предполагала, чтобы выйти замуж здесь, и ничто не помешает мне так поступить. Он сказал, что этим я его погублю. Сказал, что, если я уеду, он покончит с собой на следующий день. Мужчина раскрыл мое лоно пальцами. Я сказала, что убежала ночью, с помощью братьев, и не оглянулась назад, пока не пересекла океан. И когда мужчина сунул пальцы в мое лоно, я сказала, что на следующий день после моего бегства отец покончил с собой. Мужчина остановился. Говорят, будто он пьяным свалился в реку, добавила я, но я-то знаю, что он выстрелил себе в голову из ружья, ведь он в точности описал мне, как это сделает, и заверил, что в последний миг не испытает ни страха, ни сожалений. Тогда мужчина посмотрел мне в глаза, желая знать, что происходит. Я с нежностью взяла его руку и вынула из-под платья. Поднесла ее к губам и на миг взяла его пальцы в рот. Потом сказала, что буду ему безмерно благодарна, если он будет столь любезен и оставит меня одну. Он глядел, ничего не понимая. Я буду вам безмерно благодарна, если сейчас вы будете настолько любезны, что оставите меня одну, повторила Юная Невеста. Мужчина задал вопрос. Прошу вас, сказала Юная Невеста. Тогда мужчина встал, повинуясь рефлексу хороших манер, не понимая, что с ним произошло. Сказал какую-то вежливую фразу, но все не уходил, продлевая то, чего не ведал. Наконец сказал, что это – не самый подходящий способ занимать мужчину в таком месте. Не могу не признать вашей правоты и прошу принять мои извинения, сказала Юная Невеста: но спокойно, без тени сожаления. Мужчина отвесил прощальный поклон. Много раз за всю свою жизнь он пытался забыть об этой встрече, но безуспешно; или рассказать о ней кому-то, но не находил нужных слов.
– Они вам идут, – заметил Отец, указывая на длинные красные перчатки.
Юная Невеста поправила складку на платье.
– Это не мои, – сказала.
– Жаль. Ну что, пошли?
Они снова устроились в поезде, опять одни в целом вагоне, друг против друга, в свете долгого заката, и если сейчас я мысленно вернусь к этому, смогу вспомнить в подробностях, несмотря на все прошедшие годы, с каким намерением я держала себя горделиво, сидела выпрямившись, даже не опираясь о спинку, хотя и боролась с неподъемной усталостью. То была гордость, но особого рода, такую порождает кровь только в юности, по ошибке сопрягая ее со слабостью. Толчки вагона мне не давали заснуть, а еще подозрение, не пролилось ли бесповоротное бесчестье, целиком и полностью за один день, в сосуд моей жизни, будто в чашку, из которой сейчас ничего не выплеснуть, разве только наклонить немного и наблюдать, как липнут к ее краям мутные подтеки стыда – я ощущала, как медленно он струится, и не знала, что думать. Если бы я могла мыслить ясно, если бы тысяча жизней ждала меня впереди, я бы, напротив, поняла, что этот странный день, исповедальный и несуразный, нес в себе урок, чтобы усвоить его, мне понадобились годы, полные заблуждений. Все подробности этого дня, все, что я делала в эти часы – слышала, говорила, видела, – учило тому, что жизнь определяется телом, остальное – следствие. Тогда я не могла в это поверить, потому что, как и все в юности, ожидала чего-то более сложного или вычурного. Но теперь я не знаю ни одной истории, моей ли, чужой, начало которой не положили бы животные движения тела – наклон, ранение, перекос, иногда блистательный жест, зачастую похабные инстинкты, пришедшие издалека. Все уже записано в них. Мысли приходят позднее, это всегда устаревшая карта, которой мы приписываем, по привычке и от усталости, кое-какую точность. Возможно, именно это Отец задумал объяснить мне жестом, по видимости, абсурдным: отвести молоденькую девушку в бордель. По прошествии лет я готова признать всю смелость, с какой он попал прямо в точку. Он хотел привести меня в место, где невозможно защититься от истины – ее неизбежно выслушаешь, деваться некуда. Он должен был сказать мне, что ткани судеб, вытканные на стане наших семейств, сплетены из нитей примитивных, животных. И что, как бы ни трудились мы, подыскивая другие объяснения, более изящные или искусственные, начало каждого из нас запечатлено в теле, означено огненными буквами – будь то неисправность сердца, мятеж бесстыдной красоты или грубая неодолимость желания. Так мы и живем в пустой надежде исправить то, что нарушило движение тела, жест постыдный или блистательный. С последним блистательным, или постыдным, жестом, движением тела, мы умираем. Все остальное – бесполезный балет, оставшийся в памяти благодаря чудесным танцовщикам. Но я это знаю сейчас, а тогда не знала – в том поезде я ехала слишком усталой, чтобы это усвоить, или гордой, или напуганной, как знать. Сидела, выпрямив спину, больше ничего. Глядела на Отца: он вернулся в свой прежний образ человека благодушного, незаметного – сидел, сцепив руки на животе и на них уставившись. Иногда, на короткое время, взглядывал в окно. Потом опять пристально глядел на свои руки. Тот еще вид. Юная Невеста вдруг поняла, что находит этого мужчину неотразимым, просто сопоставляя то, что она о нем узнала, со старообразной фигурой, которая маячила у нее перед глазами. Впервые обнаружила поразительную ловкость, с которой Отец скрывал свою силу; иллюзии, на которые был способен, и непомерные амбиции, которым посвятил всю жизнь. Профессиональный игрок, тасующий невидимые карты. Фантастический шулер. Я узрела в нем красоту, о которой до этого дня даже не догадывалась, пусть на короткий миг. Ему нравилось одиночество в движущемся поезде и то, что они остались вдвоем на целый день. Ей было восемнадцать лет, она встала, уселась рядом с ним, а когда поняла, что он так и не оторвет взгляда от своих рук, положила голову ему на плечо и задремала.
Отец воспринял это как обобщающий жест, итог всего, что Юной Невесте удалось продумать по поводу открытий нынешнего дня. Этот жест даже показался ему неожиданно верным. Так что он позволил ей спать, а сам вернулся к тому, что делал раньше, стал смотреть на свои руки. Он перебрал в уме все ходы, сделанные в этот день, испытывая сложное удовлетворение генерала, который, изменив диспозицию войск на поле битвы, добился построения, более приспособленного к местности и менее уязвимого для замыслов врага. Оставалось, конечно, отладить некоторые детали, прежде всего нужно было найти Сына, который исчез, но итог этого дня больших маневров склонял его к оптимизму. Придя к такому выводу, он перестал глядеть на свои руки, уставился в окно и позволил себе предаться умственному ритуалу, к которому давно уже не прибегал за неимением времени: перечислить, одно за другим, все то, в чем он был уверен. Таких вещей у него накопилось порядочно, разного типа. Он их перепутывал, смешивал одну с другой, веселясь, как ребенок. Он оттолкнулся от мысли, которая не вызывала сомнений, что летом советуют употреблять крем для бритья с цитрусовой отдушкой. Потом пришел к убеждению, зревшему на протяжении лет, что кашемира как такового не существует, откуда следовала очевидность того, что не существует и Бога. Когда он увидел, что пора выходить, дело дошло до последнего пункта в списке, того, который был ему более других по сердцу; единственный, в котором он никогда никому не признавался; тот, в котором проявлялись самые героические его черты. Он никогда о нем не думал без того, чтобы произнести вслух:
– Я не умру ночью, я это сделаю при свете солнца.
Юная Невеста подняла голову с его плеча, возвращаясь из далеких снов.
– Вы что-то сказали?
– Нам пора выходить, синьорина.
Пока они шли по вокзалу, Юная Невеста не говорила ни слова, увязнув в паутине путаного пробуждения. Модесто их встретил и отвез домой в кабриолете, сообщая о мелких происшествиях дня с оттенком радости в голосе: в самом деле, в Семействе практиковалось, чтобы всякому возвращению, даже вполне ожидаемому, сопутствовало ликование и облегчение в манерах и жестах.
Только когда они уже вышли из кабриолета, в нескольких шагах от порога, Юная Невеста взяла Отца под руку и остановилась. Безупречный Модесто пошел вперед, не оборачиваясь, и исчез в боковой двери. Юная Невеста сжала руку Отца, не отводя взгляда от обширного, ярко освещенного фасада, готового их поглотить.
– И что теперь делать? – спросила она.
Отец нимало не смутился.
– То, что намеревались, – сказал он.
– А именно?
– Что за вопрос. Поедем на курорт, милая.
Не тогда, когда написал ее, а через несколько дней, когда, лежа на диване, ее перечитывал, я заприметил эту написанную мною фразу и стал в нее вглядываться с близкого расстояния. При желании можно было даже попробовать получше ее обкатать. Например, Днем, при свете солнца, – вот когда я умру, – кажется более закругленной. Или Я хочу умереть при свете солнца, и сделаю это тоже подойдет. Когда такое случается, я пробую прочесть фразу вслух – ведь вслух, в конечном итоге, ее произнес и Отец тоже – и вот, проговаривая, я ее услышал, и вдруг получилось так, будто я не написал ее, а получил готовой, проскользнувшей сюда из какой-то неведомой дали. Такое бывает. Звучание четкое, расположение выдержанное. Я не умру ночью, я это сделаю при свете солнца. Фраза исходила не от меня, она здесь стояла, и все тут: так я заметил, что в ней говорилось о чем-то таком, чему бы я сам не смог дать определение, но теперь узнавал безошибочно. Это касалось меня лично. Я прочел ее еще раз и осознал, во всей простоте, что единственное, чего мне остается желать, имея в виду неизбывность смятения, это в самом деле умереть при свете солнца, хотя умереть, несомненно, понятие несколько преждевременное – скажем, исчезнуть. Но никак не ночью, это теперь для меня ясно. При свете солнца. Я лежал на диване, твердил эту фразу и осуществлял единственный жест, который в последнее время мне удавался, со всей уверенностью в себе и хорошей способностью к самоконтролю, то есть писал книгу: но вдруг случилось так, что я уже не писал, а жил – чего я избегаю уже давно, или, по крайней мере, всякий раз, когда это возможно, – если жизнью можно назвать это стремительное возвращение в себя, ничем не предваренное, какое довелось мне испытать, когда я лежал на диване и читал вслух фразу, которую написал несколько дней назад и которая теперь представала пришедшей издалека, в убедительном свете голоса, который больше не был моим.
Я оглянулся вокруг. Вещи, порядок, полумрак. «Логово маньяка», – сказала Л. Немного преувеличивая, как всегда. И все-таки.
Возможно ли, чтобы я кончил вот так?
Время от времени – все, наверное, замечали – каждому приходит на ум: возможно ли, чтобы я кончил вот так?