— Не делай этого!
— Чего?
— Я знаю, что ты собираешься делать, я…
— Все стереть, ну да. Потому что то, что я сейчас скажу…
— Я не смогу с тобой работать. У меня же не будет данных. Личностный профиль…
— Со мной не нужно работать. Мне просто нужно было с кем-то поговорить. И тебе придется меня выслушать, потому что… больше некому. Тем более, ты и сам догадался. Тот сбой в компьютерах… Когда излучатели заработали спонтанно, сами собой… и жесткое излучение… Терраформирование, это ведь, прежде всего, зачистка. По крайней мере, на начальном этапе.
Чтобы отдать такой приказ, нужно вскрыть по меньшей мере три уровня защиты. Но кто знает, на что, в принципе, способен этот фактор икс… что он делает с электроникой. Могли мы подцепить его, несмотря на все наши предосторожности? В принципе, да. А он мог включить излучатели… тоже… в принципе. Потому что официально никто такой команды не давал. Просто… полетели уровни защиты, и система запустилась самопроизвольно.
Ну вот.
Можешь не спрашивать меня, испытываю ли я чувство вины. В той ловушке, в которую мы сами себя загнали… был ли у меня выбор? Тем более, я уверен — мы видели не всю правду, и даже не ее часть. Мы видели то, что хотели увидеть. То, что нам показали. Декорацию.
Я уже говорил, мы не способны распознать чуждый разум, даже если наступим на него. Ну, по аналогии с муравьем. С муравьями. Но это не значит, что мы вообще не обращаем внимания на муравьев. Мы же их изучаем, правда? Не то чтобы отдаем этому все силы, или надеемся на контакт, на понимание. Просто изучаем. Но ведь мы не исследуем взаимоотношения муравья с человеком — с чего бы? А вот как они друг с другом — иное дело. Как они… шевелят своими антеннами, как обмениваются сигналами, способны ли они к абстрактным понятиям, — как это узнаешь? Только заставив одного муравья общаться с другим.
Самое эффективное в этой ситуации — создать искусственного муравья. Чтобы мы изучали его, а он изучал своих собратьев. Общался с ними. И если бы мы ухитрились создать такого, это был бы совершенный муравей.
Почему?
Просто потому, что, создавая искусственные конструкты, всегда стремишься к совершенству. Нужно быть очень расточительным, чтобы… воспроизводить отклонения.
Так вот, я думаю, когда корабль Альянса действительно опускался на эту планету, экипаж… прежде чем он погиб, возможно, просто от болезней, от старости, от чего погибают люди, не слишком здоровые от природы, оказавшись в чужеродной среде, без техники, без защиты… этот экипаж послужил моделью, прототипом…
Но, моделью, на основе которой этот чуждый разум… чтобы понять, какого черта мы вообще тут делаем, что мы за звери такие, он выстроил идеальный муравейник. Ведь чтобы выстроить муравейник со всеми отклонениями, со всеми пороками, какие там бывают у муравьев, откуда я знаю, они, вроде, тоже бывают склонны к социальному самоубийству, к наркомании; я читал, какой-то жучок, ломехуза, они добровольно притаскивают его в свои дома, и он… ну, не важно. Для того чтобы выстроить неидеальный муравейник, надо быть муравьем. Это понятно, да? У нас кишка тонка — создать муравейник, где все, буквально все особи были бы дефектными… и все равно функционировали… распространялись по поверхности земли… создавали другие муравейники… понятно, да?
Те полипы…
Или что-то еще? То, что превратилось сейчас в груду гниющих останков, вместе с этими лесами, вместе с тремя человеческими поселениями… вместе с Натаном…
Не думаю, что этому, чем бы оно ни было, удалось нас понять. Его модели были для этого… слишком хороши. Оно создавало их на рациональной основе — откуда ему знать про первородный грех? Про чувство вины? Про комплекс неполноценности? Про то, что делает людей людьми, потому что других нет, а значит, и не может быть.
Ты спросишь, зачем ему, этому, понадобилось разрушать нашу технику?
А зачем мы разрушаем муравейник, который пытаемся исследовать?
Ему надо было свести к минимуму помехи, вот и все. Отделить главное от неглавного. Что врожденное, что наносное… Как это определить? Самое простое — свести к минимуму случайные факторы. Материальную культуру. Вытряхнуть нас из нашего механического панциря.
Просто, правда?
Я так и не смог объяснить это Натану.
Что его идеальные люди — просто подделка. Муляж. Конечно, откуда болезни, старость? Тот, кто их делал — по негодным, ущербным образцам, — старался выжать из того материала, что у него был, лучшее. Он счел болезни и старость просто нарушениями генома. И удалил их, как и все остальные. А заодно немножко подправил социальные механизмы. Наверное, тоже воспринял те заложенные в нас биологические программы… как противоречивое… неправильное… они и есть противоречивые… неправильные… как мы ухитряемся лавировать в этом хаосе? Сам не знаю. И ты не знаешь. Ты просто механический психотерапевт, аппарат, умеющий реагировать на ключевые фразы.
Так вот, насчет чувства вины.
Я убийца?
Ну, нам, терраформаторам, не впервой. Мы только и делаем, что уничтожаем неугодную нам жизнь. Разумную? Как знать, сколько раз мы уже убивали разумную жизнь, вот так, походя, потому что не могли ее отличить от любой другой?
Еще я убил одного-единственного человека. Натана. Он… отказался уходить, он сказал, что разделит с ними их участь — ну, он думал, что мы погрузим их на орбитальную станцию, в несколько ходок… а потом вернем обратно, на цветущую планету земного типа.
Не уверен, что это удалось бы. Шаттлы не выдержали бы — техника уже была на пределе. Потом… кто бы допустил? Я сам бы не допустил. Ведь не исключен вариант, что все они — носители этого самого фактора икс. Инфицированные.
Ну да, он бы радикально улучшил человечество. И при этом погубил его. Потому что человечество — это его машины. Это… агрессия, это стремление… к расширению пространства, к распространению. Пускай даже за счет себе подобных. За наш счет.
Но я думаю, все-таки они не были людьми. И вот тогда…
Тогда я…
Нет, погоди.
Я знаю, что я сделал.
Я оставил людям надежду.
Потому что есть отчеты Натана. Материалы. Съемки с орбиты.
Там, на этих кадрах, в этих файлах доказательство того, что человечество… что люди могут быть достойными восхищения. Могут достигнуть бессмертия. Физического совершенства. Жить в мире.
И вот теперь, когда от тех, кто внизу, не останется ничего, кроме смутной легенды… вот тогда, когда наши генетики, наши социологи… когда они будут гадать — а как такое возможно? И коль скоро возможно, то как это повторить? Воспроизвести?
Пускай не сразу… пускай когда-нибудь… я что, я отработанный материал. Мы все отработанный материал.
И когда-нибудь, полагаю, довольно скоро эти данные попадут к Альянсу.
У них прекрасно налажена система разведки, верно?
А. А. Аттаназио ТЕЛЕФУНКЕН РЕМИКС
Переход
Едва различимая за шорохом дождя, проникающим через овальное окно спальни, череда трех сладкозвучных нот трижды льется из будильника в изголовье, и Ноэль мягко всплывает из Лона. Так в Занебесной называют сон: слово очень древнее и означает «место, где зарождается все новое». Лучше не пытаться это объяснить!
Такова первая мысль Ноэля, когда, скатившись с мшистой кровати, он в два шага оказывается в душевой колонне. Он поднимает чаги-жалюзи и смотрит, как утро выглядывает из-под одеяла удаляющихся грозовых туч. Еще один прекрасный новый день в Сейлле, ивовом городе Занебесной. Сейлле, мир лесных травостоев и лебединых заводей, мечта о старинном предместье райского сада, полнится птичьими мадригалами и дышит утренней дымкой от сотен водопадиков. Но даже этой мирной картине не усмирить беспокойных мыслей Ноэля. Настал большой день, рискованный день, когда он покинет Занебесную ради Земи.
Предрассветные лиловые тени тянутся сквозь его сердце и омрачают тревогой: а вдруг дубликат его не поймет? Ноэль уже решил начать с объяснений, почему в Занебесной мир дубликата называют не Землей, а Земью.
— Ваше название возникло в результате ошибки, — репетирует он вслух. — Уверен, многие в твое время догадались, что жизнь и сама Солнечная система созданы разумом.
«Многие в твое время…» Ноэля коробит от корявого оборота. «В мое время?» — переспросит дубликат. Ну и как Ноэлю связно изложить все, что случилось в течение разделяющей их бездны веков? Огорошить тем фактом, что человечество вымерло задолго до того, как сигналы его теле- и радиопередач достигли ближайшего монитора Контекста в галактике Андромеды?
Сможет ли дубликат поверить в Контекст, если первым делом узнает, что саму его жизнь определил дефект в Разумном Мироустройстве? Как подать тот факт, что монитор в Млечном Пути засбоил и всеведущий Контекст так и не узнал, что на третьей планете в системе Солнца зародился разум, — до того как неразумные создания сами себя уничтожили?
Сможет ли дубликат поверить в Контекст, если первым делом узнает, что саму его жизнь определил дефект в Разумном Мироустройстве? Как подать тот факт, что монитор в Млечном Пути засбоил и всеведущий Контекст так и не узнал, что на третьей планете в системе Солнца зародился разум, — до того как неразумные создания сами себя уничтожили?
Сливная ниша спускает воду, и пока Ноэль смотрит, как свивающиеся струи, журча, уносят отходы в подземные камеры, у него мелькает случайная мысль: надо рассказать про древомильцев. Ну конечно! «Занебесная выращивает нам все, даже крышу над нашей головой, наших древомильцев… наши дома». Прямо так и сказать: дома. «Контекст спроектировал наши дома, чтобы они о нас заботились». Надо использовать расхожие, общие слова, чтобы объяснить неизвестные.
Вдохновенная догадка захватывает Ноэля целиком, и он продолжает вслух, радуясь энергичной уверенности в собственном голосе:
— Давай я расскажу про биотекстуру и как безупречно увязано все, даже наши выделения.
Он останавливается. «А двойнику это слово известно?» Лучше будет сказать отходы.
— То, что ты спускаешь в канализацию… хотя у нас таковой нет, не только способствует росту твоего собственного древомильца, но и сообщает ему о твоем здоровье, поэтому он выращивает именно те питательные вещества, которые тебе больше всего нужны.
«Вот так, правильно. Начни с этого. С дома. Тогда ему будет легче расслабиться».
В гладком озерце посреди душевой колонны отражается худощавый, белый, как творог, юноша с узкими костлявыми плечами. Ноэль придирчиво изучает свое отражение, зная, что во многом дубликат будет походить на него: жидковатые пряди мышиного цвета, отброшенные со лба, прямоугольного, как кусок мрамора; зеленые глаза, у зрачков коричневые, словно запекшийся на солнце торф; обрубки бровей, птичка морщины над бесформенной бульбой носа и изящный рот, который мог бы показаться женственным, если бы не широкий, как бумеранг, подбородок.
Вдалеке ворчит на прощание гроза.
— Привет. Я Ноэль. Я — это ты, твой клон через два миллиона лет в будущем.
«Чушь», — одергивает он себя, а после нажимает узловатый рычажок, выпуская бодрящий спрей из резервуаров в листьях, куда собрал дождевую воду его древомилец.
— Привет, я Ноэль. Через два миллиона лет Мироустроитель, потерявший вашу галактику, найдет твою лопатку. Я — воспоминание о тебе, выращенное из этой косточки.
Солнечный свет сыплется сквозь ветки золотой трухой. Под пологом ивовых ветвей Ноэль сидит, скрестив по-турецки ноги, на мягком дерне и вглядывается в лицо своей inamorata,[1] запоминая ее черты, сознавая, что, возможно, никогда больше ее не увидит. Это последнее их свидание. Най’а смотрит на него напряженно и беспокойно теребит складки туники. Ее сивиллова красота вибрирует умом, переливается черным, словно сотканная из тьмы собственных зрачков.
— Что если он мне не понравится?
— Это же буду я, — голос Ноэля звучит удрученно, он перестает шнуровать бриджи. Сколько раз он уже ей объяснял? — Мы идентичны.
— Генетически, — упрек в ее голосе становится отчетливей. Сколько раз она это повторяла? — Но он не ты. Он твой двойник, дубликат.
— Он тебе понравится, — слова со вздохом вырываются из потаенного места в душе, куда он прячет воспоминания о ней. — Ему необходимо нравиться тебе.
Най’а подается вперед.
— А что если ему не понравлюсь я?
— Это нереально. — Он берет ее руки в свои. — На Земи нет никого красивее тебя. — Объективно это верно. — Ведь ты — храмица, а значит, сама красота.
— Тогда почему ты меня бросаешь?
Пессимистическое «но я-то не компьютерное создание храма» едва не слетает с его губ.
Черные, как порождение тьмы, глаза всматриваются в его лицо, стремясь заглянуть в душу.
— Ты анамнестик. И что с того?
— Ну да, ну да…
Само это слово звучит гадко. Анамнестик… Анамнестик… Будто не говоришь, а чихаешь. И ведь значит оно всего-то «помнящий о прошлом».
Най’а непримиримо хмурится.
— И каково, по-твоему, будет этому двойнику, когда он из-за тебя тут застрянет?
— После всего, что выпало на его долю? Замечательно!
В этой части препирательств он приводит логические доводы. Но таким разговорам не будет конца, пока он не оправдает сердечные порывы. Ничто другое ее не интересует. За последние двенадцать лун, пока она помогала с приготовлениями к нуль-переходу, они разыгрывали множество вариантов этого спора. Ноэль хмурится, словно разгадывает шифр в покачивании теней под кроной ивы.
— Его жизнь — игра случая. На Земи преуспевают лишь хитрые и изворотливые. Те, кто продает и покупает с алчностью и сноровкой большими, нежели любовь. Остальные же плывут по течению, подталкиваемые событиями. Уверен, он — один из последних.
— Ну и что? — голос пресекается от избытка чувств. — Это случилось два миллиона лет назад, Ноэль. Ему уже не больно.
— Но мне больно, Най’а. — Заметив, что стискивает ее пальцы, он разжимает руки и встает. — Ты же знаешь, что такими, как я, движет сострадание. — Ее скептический взгляд заставляет его продолжать. Сегодня слова Ноэля звучат весомо, ведь произносятся они в последний раз. — У меня есть древомилец. У меня есть ты. У меня есть вся Занебесная, и она готовит меня к успеху на Земи. Как я могу бросить его там, если у него нет ни одного из этих преимуществ?
— Твое место здесь, со мной.
— Ты храмица. Твое место в Занебесной. А я… Посмотри на меня. Я воспоминание о Земи, кризис изъянов.
— И что ты хочешь этим сказать? — Она откидывается на локти, смотрит на него снизу вверх полуночными глазами. Она игнорирует завуалированный довод, мол, «помнящие делают нашу культуру сильнее», и переходит прямо к очевидной истине: — Дубликатам тут тяжелее.
Ей нет нужды объяснять. Дубликаты-двойники помнят Земь — а в Занебесной это всегда травма. Некоторым древомильцам так и не удается успокоить своих новых хозяев, если не стереть их память. А в Лоне дубликаты попросту бесполезны.
Вот тут заключается истинная трудность. Вот почему управляющие Мироустройством не одобряют замен. Управляющие — добрые соседи из гиперпространства, из Контекста, которые зовут себя Три-Сьерра: им кажется, такое словосочетание приятно для слуха человекообразных. Взаимозамена между Занебесной и Земью — процесс сложный и мучительно многогранный и для управляющих, и для храмицы; ноша настолько тяжелая, что снести ее способна одна лишь любовь. Разумеется, Най’а его любит. Ведь Контекст именно такой ее создал. Най’а поднимается, фактически складывая оружие.
— Значит, взамен кризиса изъянов я получу кризис без изъяна. Повезло же мне.
— Это мне понадобится везение. — Улыбаясь, он пытается обратить свои слова в шутку.
— Так тебе сказали Три-Сьерра? — Взмах руки, и ивовые плети раздвигаются, как занавеси, открывая янтарно-сказочную панораму перекатывающихся холмов с древомильцами среди хвойных лесов, вересковых пустошей и озер, где отражается небо. — Сказали: испытай свою удачу?
— И не раз предостерегали. Сегодняшний переход — предварительный. Им нужно откалибровать приборы. «Учитываю ли я стохастические опасности путешествия через нулевой портал? Сознаю ли я, что будет, если вакуумные флуктуации хотя бы в малом отойдут от установленных…» Ну… завтракать я тогда начну с динозаврами. — Он берет ее за руку и выводит из переливчатых теней на безжалостный свет. — Удача — сфинкс с острыми когтями!
* * *Красная луна восходит гигантским горнилом. Ноэль целует Най’ю, и девушка прижимается к нему.
— Мы любим друг друга, — горячо шепчет она. Ноэль щекой чувствует исходящий от нее жар. — Возьми на счастье.
— Нуль-портал открыт! — с безопасного расстояния возвещают управляющие, окутанные тьмой среди желтых сосен. — Пороговое ограничение пятнадцать минут. Поспеши!
Беспокойный взгляд через плечо Ноэля упирается в обтекаемые лица, бесстрастно наблюдающие из темных недр леса. Эти маски-иероглифы не сулят милосердия, и если он не вернется после четверти часа на Земи — фр-р! — сами струны, сплетающие его атомы, разовьются… И от него не останется ничего, даже призрачного отпечатка в вакууме.
Последнее «прощай» полыхает во взглядах, которыми они обмениваются с Най’ей, и он поворачивается к нуль-порталу. Это пустая полянка, на которую сквозь кроны ложится косой лунный свет. Он приближается осторожно, сердце у него колотится, но голову все-таки держит высоко, как слепец, пока управляющие не восклицают разом:
— Сейчас! Сейчас, Ноэль! Не медли.
Он бежит по пружинящей траве. Лунный свет нарастает пенным буруном. На безумное мгновение он чувствует себя всеми покинутым, затопленным горем. А потом вдруг подошвы его сандалий с чавканьем опускаются на асфальт. Галогеновый свет душит лунный. Пазухи носа и рта ему обжигает затхлая вонь отходов и аммиака с реки. Поляна и сосны сменились соборными арками внушительного моста. С перекладин его приветствует сонный голубиный хор, а в отдалении сияет огнями электрическое ожерелье другого моста-колосса.