Одинокая фигура в кедах, мешковатых джинсах и темной куртке с капюшоном прислонилась к железным перилам в конусе призрачного фонарного света. Когда Ноэль вышел из косых теней от гигантских опор моста, незнакомец повернулся и дернулся в сторону так резко, что с головы у него съехал капюшон, открывая пугающее отражение Ноэля, идентичное, если забыть про сбритые виски и ржавые полоски бакенбард.
— Какого черта…
— Не бойся.
Ноэль вышел из темноты в облачении Занебесной: серебристой блузе с широким воротом, светлых, затейливо зашнурованных бриджах и высоких сандалиях. В смазанном серебристо-оранжевом свете он казался архаичным, сиротливым призраком, его длинные волосы разметал речной ветер.
— Я не причиню тебе вреда.
— Эй, ты… не подходи!
Ноэль застыл на скользком асфальте.
— У меня мало времени.
— Вот черт! — Потрясение дубликата вырвалось невнятным шепотом, глаза у него расширились, все тело напряглось в готовности бежать. — Ну надо же! Ты кто такой?
— Ноэль. — Попытавшись улыбнуться, Ноэль выдавил гримасу. — Я твой клон.
Последнего слова дубль явно не понял.
— Ноэль? Мой близнец или еще кто?
— Вроде того. — Вздернув подбородок, Ноэль протянул правую руку, намереваясь спросить: «Как тебя зовут?», а дубль, будто Ноэль занес над ним кулак, попятился, бормоча:
— Нет у меня никаких братьев.
И слишком поздно, лишь после того, как сила тяготения взяла свое, Ноэлю вспомнился маленький твердый предмет, который Най’а вложила ему в руку.
Звякнув, точно хрупкая льдинка, нефритовая монетка запрыгала по грязному асфальту. «На счастье», — сказала Най’а… Ноэль уставился на… Ну, само это слово считалось в Занебесной кощунством: обол. Такой есть у каждой храмицы. Ядро ее метаболизма, бесконечность в песчинке, монетка судьбы. Она напрямую связывает храмицу с Контекстом. И это родство так тесно, что его не выразить трансчеловеческим языком, а когда храмицы пытаются вместить его в слова, когда вслух излагают свои наблюдения из гиперпространства, пытаясь метафорами перевести на уровень органического бытия, их речь звучит оскорблением: «Разум — наезженная колея Контекста… Жизнь — кошель голодных призраков… Самая грязная часть тела — рот, и все произнесенное — испражнения». Храмицы рано научаются избегать разговоров о Контексте, люди их и не спрашивают, а обол девушки обычно прячут на наименее грязной и, как правило, скрытой части тела.
И сердце Ноэля заходится — не только потому, что обол Най’и скачет по земле, но и потому, что он понимает: пока Най’а разлучена со своим оболом, Контекст не способен регулировать ее биокинезис. То есть через несколько дней она умрет.
Обол же замедлил бег и лег между кедами дубля, и двойник присел, чтобы его подобрать.
— Отдай! — Настоятельный приказ спугнул «близнеца», и когда Ноэль решительно шагнул вперед, парнишка бросился бежать. — Эй! Он мне нужен!
С воплями Ноэль ринулся следом.
Почти беззвучно дубль сбежал с освещенной набережной на тенистую тропку и, натянув на голову капюшон, растворился в тенях сонных улиц.
* * *Закат ложится на западе слоистыми полосами. Под соснами — скелетные силуэты управляющих, эти светящиеся лица обтекаемы и выпуклы, как у мурен. Глядя на них, Ноэль и Най’а понимают: смерть — последний приют в Занебесной. Никто здесь не умирает от несчастного случая, своей или чужой руки. Контекст моделирует все душевные порывы, чтобы они постепенно вели к сокровенной радости, уготованной всем.
— Но если твой дубль не поменяется с тобой местами или попадет сюда без обола, как мы, Три-Сьерра, поможем Най’е? На Земи мы бессильны, и у нас нет способа вернуть обол.
Их гипнотические голоса безмолвны.
— Мы дали тебе исчерпывающие инструкции. Ты не должен был брать с собой ничего, помимо одежды на теле.
Легкий ветер полнится ароматами великого леса. Ноэль вдыхает пряный запах сосновой смолы и не успевает открыть рот, как Най’а произносит:
— Я уже говорила. Это я в последний момент навязала ему обол. Не хотела жить, если он не вернется, если в ваши расчеты вкралась ошибка.
Ноэль ждет ответа. Но слышит лишь стук своего сердца. Рубиновые огни скользят за деревьями. На фоне изукрашенного драгоценностями мира тенями движутся управляющие, держат совет. Журчат голоса.
— Если твой двойник попадет сюда, пусть принесет обол, или не пройдет нескольких дней, как Най’а примет сокровенную радость. А без нее твой двойник лишится храмицы. Тогда Три-Сьерре придется создавать ему особые условия. Нам не нужны лишние хлопоты.
По пути назад к древомильцам под долгими и пурпурными вечерними тенями Ноэль признается:
— Он не тот, на кого я рассчитывал.
— Ты имеешь в виду дубля?
Ноэль рассеянно смотрит на ковер еловых иголок и случайно подобравшиеся к тропинке грибы.
— Он выглядит как я, но он не я.
— Конечно, он не ты.
В неверном свете звезд, ведь луна еще не взошла, Най’а останавливается, волнистые волосы ложатся ей на плечи, и в глубине ее зрачков клубится чернота.
— Он живет на Земи, Ноэль. Чего ты ждал?
— Я думал… Ну, я думал, что лучше знаю его. — Он поднимает изумленный взгляд и видит лицо, печаль которого вот-вот выплеснется через край, словно вода из ведра. — Он не узнал меня. Я для него был лишь призраком. А теперь я понимаю, что и для меня он не более чем призрак. Весь их мир, Най’а, лишь обернувшийся кошмаром сон.
— Что ты собираешься делать?
— Отправлюсь туда, как и планировал. — Решительным шагом он направляется к древомильцам. — Теперь другого выхода нет. Я разыщу твой обол.
— Ты? — Крепко взяв его за локоть, она всматривается в него напряженно, старается обуздать надежду. — Ты вернешься? Ко мне?
Удивление в ее голосе чуть умеряет его разочарование.
— Ты была права, Най’а. Тебе он не понравится. Прости… прости, что я увлекся этой безумной затеей. Я найду обол и непременно вернусь.
— Если тот, другой, его не потерял, — шепчет Най’а.
— Я найду его, — шепчет в ответ Ноэль.
Держась за руки, они неспешно покидают лес и оказываются на краю озера, расчерченного тенями стволов, словно зебра. Они садятся на сланцевый уступ над галечным пляжиком, и Ноэль погружает лицо в ее волосы, вдыхает глубоко, вбирает в себя запах ее естества, который намерен взять с собой.
— Мы всегда будем вместе, — заверяет она, — даже если ты не вернешься.
— Вернусь.
— Эта уверенность останется здесь, в Занебесной. — Проникший в щель среди облаков лунный луч ложится им под ноги кинжалом. — На Земи нет уверенности ни в чем, Ноэль. Ни в чем, помимо гибели.
Шифрованный циферблат часов
Солнечный свет золотой пудрой сыпался меж ветвей. Сидя на спинке парковой скамейки, подтянув на сиденье ноги в кедах, Леон рассматривал кусочек нефрита, который выпал вчера у его двойника. Меньше четвертака, больше никеля, тоньше десятицентовика и на ощупь такой, словно его из морозилки вынули. Сколько ни сжимай кругляшок в ладони, сколько ни выставляй на солнце, все равно остается прохладным. На обеих полированных сторонах по девять точек: «…» — и ничего больше.
— А вот Причастие! — забормотал он на манер зазывалы, когда мимо прошаркал потенциальный покупатель. — Меловая Пыль. Смоляной Ангел. Причастие.
Подошел Черепаха, при пожатии сунул ему в ладонь наличку, а заодно незаметно забрал кодированную цветом промокашку, чтобы в дальнем конце парка обменять на их долю. Скучища, временная работенка, когда нет ни шанса сбыть товар на сторону или стырить наличку. Но ему нравилось сидеть в парке: зашибаешь достаточно, чтобы еще через четыре месяца завести собственную базу и выйти на опт. Обычно мозги его так и вибрировали в предвкушении сногсшибательных перспектив. Но не сегодня. Нефритик успокаивал.
— Кому Причастие? Меловую Пыль? Смоляного Ангела?
— Что это у тебя, Леон? — мягкий голос, перекатывавший слова, как черничины, принадлежал единственно важному для него человеку на свете. — Дай посмотреть.
Не оборачиваясь, он поднял зеленый кружочек, и аккуратные ноготки фиалкового цвета ловко выхватили его. И тут же последовал краткий вдох удивления. Он криво улыбнулся солнечной лужайке.
— Холодный, да?
— Как лед. — Она скользнула на скамейку, устроилась у него между ногами. В огромных солнечных очках, длинной черной блузе, блестящих брючках в обтяжку и зашнурованных ленточками сандалиях до колен она казалась тоненькой, как тень в полдень. — Что это?
— Откуда мне знать?
Он рассказал, как ночью под мостом утащил нефритик у своего близнеца.
Отблески камня мелькали отражениями в очках девушки, пока она вертела кружочек в пальцах.
— Холодный, да?
— Как лед. — Она скользнула на скамейку, устроилась у него между ногами. В огромных солнечных очках, длинной черной блузе, блестящих брючках в обтяжку и зашнурованных ленточками сандалиях до колен она казалась тоненькой, как тень в полдень. — Что это?
— Откуда мне знать?
Он рассказал, как ночью под мостом утащил нефритик у своего близнеца.
Отблески камня мелькали отражениями в очках девушки, пока она вертела кружочек в пальцах.
— Ты под кайфом был?!
— Ха!
Собрав стриженые волосы подруги в кулак, он легонько встряхнул ее голову.
— Честное слово?
— Зуб даю. Как свое отражение увидел. Только с длинными волосами. — Он уставился в послеполуденные тени на мозаичной дорожке, точно пытался решить геометрическую задачку. — Как, по-твоему, кто он?
Снова пришел Черепаха, и во время передачи Тейма вложила монетку меж губ в персиковой помаде. Холодок обжег ей зубы, и боль зазвенела у нее в душе горестным пониманием, что она сидит на этой парковой скамейке, где за деньги можно купить самое отчаянное счастье на планете — а сама она этого счастья не хочет. Живо вспомнились обкуренная грусть матери и неоплаканное одиночество сестры, уставшей от всего, кроме синего дыма в стеклянной трубке кальяна. Она выплюнула нефритик.
— Эй!
Леон перемахнул через нее по-лягушачьи, едва не сбил с ног Черепаху и одним прыжком догнал катящуюся меж трещин и окурков монету.
— Да что на тебя нашло, Тейма?
Через черные очки подруга пригвоздила его сердитым взглядом.
— Твоя штука хотела мои мозги съесть.
— Ну да?! — С бессильной ухмылкой он поднял монетку. — Ага, значит, ты тоже заметила.
Тейма нахмурилась, переваривая свое возмущение, а после понизила голос:
— Жуть от нее, Леон. Лучше выбрось.
— С ума сошла?
Крутанувшись на каблуке, он вернулся и сел на скамейку, держа перед собой нефритик. Камешек холодно блеснул на солнце.
— Тут какая-то магия, детка.
* * *Бритвы звезд брайлем вырезают знаки слепого случая в небесах. Ноэль один шагает по дорожке заброшенного сада за Сейлле. Рассеянный лик луны освещает путь средь узловатых одичавших яблонь и замшелых камней разрушающейся стены. Крах Отшельник, звероватый коротышка в одежде из сыромятных шкур трофейных животных, спустился с предгорий бескрайнего вереска и серебряных дней, где стоит его каменная хижина. Вот уже восемьдесят циклов каждое полнолуние Крах встречался с Ноэлем и другими беспокойными анамнестиками среди сумрака деревьев в синем безмолвии лунного дыма. Драма связывает их: декорации дикого мира, сломленного мира.
Крах, как и Ноэль, анамнестик, но в отличие от своего пылкого ученика Отшельник давно бросил данный ему древомилец, чтобы жить собственным умом и добычей с пустошей. Сейчас он невозмутимо восседает среди поганок и репейника в амфитеатре запущенных садовых террас.
— А, это ты, Познай Эля! — Эхо разносит его голос меж лиственниц, увитых плетями гороха. Среди приверженецев Краха был один дубль, раввин на Земи, и от него Крах узнал, что Эль — библейское имя Бога, и теперь не упускает случая радостно напомнить Ноэлю, что его имя означает «рождаться», добавляя: мол, если ты родился в Занебесной, то уж точно познал Эля. Крах умеет отпускать шутки, но он не духовный учитель в традиционном смысле, и если на него поднажать, неохотно признает: «Мир сам по себе священное писание».
Ноэль тяжело садится на землю. С рыданиями рассказывает о случившемся.
— Во-первых, возьми себя в руки. — Крах подается вперед; звякают, сталкиваясь, вплетенные в сальные косицы бусины. — Земь не место для глупцов с расстроенными нервами.
— Мне вообще не следовало туда отправляться.
— Верно. А теперь ты отправляешься снова. Поскольку должен. — Исходящее от него внутреннее спокойствие заставляет Ноэля собраться, рыдания замирают. — Вот почему ты послал за мной.
Ноэль утирает рукавом слезы.
— Твой дубль — не ты. — Крах отклоняется снова. Монголоидные глаза напоминают шрамы. — Повтори.
— Мой дубль — не я.
— На Земи люди ежеминутно умирают по ошибке или из-за злого умысла.
Голова Ноэля тяжело повисает.
— Тут нет ничего нового, Крах.
Темно-медная кожа Отшельника словно впитывает лунный свет.
— Кем бы ни был твой дубль, он страдал. И он опасен.
— Древомилец меня подготовил. — Гнев подталкивает Ноэля. — Послушай, старик, из-за тебя я стал задумываться о том, чтобы поменяться местами с дублем. — Он обвиняюще вскидывает голову. — Ты ведь проповедуешь естественную жизнь, так? Мол, надо быть верным своей истинной природе. Вот так я и решил поступить. Жить в диком и сломленном мире. Это должно было стать актом сострадания, а обернулось кошмаром. И я не знаю, смогу ли все исправить. Возможно, я не вернусь. Поэтому пришел попрощаться.
— Чем хорошо прощание, Познай Эля? — Крах сияет, бесконечно довольный собой, мудрый странник, охотник на антилоп и афоризмы, и гордо выдает старинный трофей: — Мы машем, показывая, что наша рука пуста. Пустая рука, полная тоски.
— Думаю, это попадает под категорию казуистики.
— И подобные слова говорит человек, который получает свое пропитание от дерева. — Крах разражается лающим смехом. — Когда приходится самому себя кормить, быстро понимаешь, что «Привет» и «Прощай» в самом деле случаются. Пустота и Наполненность. Выбор есть лишь в мечтах, а большинство не умеет мечтать и потому не имеет даже такого.
Ноэль опускает голову.
— Сомневаюсь, что хоть когда-то тебя понимал.
— Хорошо. — Коричневые и твердые, как кирпичи, руки Краха ложатся на плечи Ноэля. — Значит, когда вернешься, нам будет о чем поговорить.
* * *Закат заложил запад змеями-полосами. Леон и Тейма стояли под стальными опорами колоссального моста.
— Вот тут я его видел. — Леона подгонял адреналин, не давая стоять спокойно. — И я сдрейфил! Он хотел поговорить, назвал свое имя. А у меня крышу снесло. Я просто сбежал!
— Ну не совсем же она у тебя поехала. — Подобравшись сзади, Тейма запустила руки в карманы его черной куртки на молнии. — Ты стащил нефритик.
Он прижимается к ней спиной.
— Ага.
— Как его звали?
— Джоэль… нет… Ноэль. — Достав из кармана нефритик, он повернулся в объятиях Теймы, едва не коснувшись ее носом. — Я подумал: если мы придем сюда вдвоем и его штуковину прихватим… ну, туда, где я ее получил, может… может, мы что-нибудь почувствуем.
Со дна ее медовых глаз поднялось согласие. Она сжала ладони поверх его, и обол из двух миллионов лет в будущем на мгновение превратил сумерки в пылающий меч. Когда жгучее лезвие вернулось в ножны темноты, черная мысль одновременно омрачила обоих. Какой-то ангел решительно и бесповоротно изгнал всю их планету во тьму случайностей и преступлений, а после удалился в неведомый, запретный, яркий мир, оставив их в серой безвестности, где становится все темнее.
Оба разом отпрянули, и обол звякнул об асфальт.
— Господи, Леон! — Тейма уставилась на него сквозь пелену жарких слез. — Господи Боже! Что это было?
— Хрена я знаю! — Хмыкнув с угрюмой бравадой, Леон присел над оболом, но не коснулся его.
— Ты тоже это почувствовал, Леон. — Она попятилась. — Я почувствовала, как ты почувствовал.
Он передернул плечами.
— Ну, почувствовал. Словно сделал глубокий вдох очень холодной ночью. В каком-то далеком-далеком месте. И внутрь тебя забирается нереальное одиночество, будто дома у тебя вообще нет.
— Это проклятие, Леон! — Она все пятилась. — Такое ощущение, будто нас прокляли.
— Проклятие?! — Он натужно рассмеялся. — Где ты этого набралась, Тейма? В воскресной школе?
Она перевела взгляд на реку, серую как асфальт, на красный мазок, зависший в небе.
— Только не говори, что сам туда не ходил.
— У нас воскресенье ничем не отличалось от будней: смотри не попадись под ноги пьяной мамаше и ее обдолбанным хахалям.
Леон подобрал обол, и чувство ущербного одиночества пропало: утекло ему в душу, забралось поглубже и принялось осматриваться в самой ее сердцевине, о которой он даже не подозревал. И словно издалека он услышал собственный голос:
— Рассерди ее, и если она не даст тебе оплеуху, то прижжет сигаретой шею. Под волосами, где не видно.
Тейма все отводила глаза, точно стыдилась.
— Оставь эту штуку здесь, Леон. Пойдем. — Все еще не глядя на него, она протянула руку. — Пойдем, приятель. Пора убираться отсюда.
Спрятав нефритик в карман, Леон рывком поднялся, взял Тейму за руку, и вместе они поспешили в лиловую ночь. Странность последовала за ними. Их шаги отдавались гулким эхом, точно в пещере. Вспышки света, краткие, как от огонька спички, кружили и расплывались разводами на радужке, если посмотреть на них прямо. И грусть рыскала в их сердцах, как ветер по ржаному полю.