— С противоположного берега? — спросил я.
— Почему нет? Что-то там было. Так я подумал. Но сейчас темно, не увидишь.
— А ночью может выпасть снег, — мрачно сказал я.
— Вряд ли, — покачал головой Веденеев. — Небо ясное, мороз. Наоборот: если есть какие-то следы, к утру они только четче обозначатся. Когда рассветет… Думаю, часов в девять самое время. Как вы…
— Конечно, — сразу согласился я. — Будете идти, позвоните, я выйду.
— Значит, договорились, — сказал Михаил Алексеевич и, вытащив двумя пальцами из банки огурец, отправил его в рот. — Надо бы помянуть Олега Николаевича, но это потом. Завтра. Когда разберемся.
Он ушел, а я с трудом уснул в три часа ночи. Может, в четыре. А может, и вовсе не спал, потому что все время вспоминал что-то, и было ли это во сне или в реальности, я сказать не мог — да и какая, собственно, разница?
* * *Парицкий был «тот самый», и после нашего знакомства в лесу я специально вышел вечером в интернет, нашел посвященный работам Олега Николаевича сайт (на английском, по-русски сделать такой сайт ни у кого почему-то не дошли руки) и перечитал резюме основных его статей, полный текст которых был для меня вообще-то недоступен — математику я знал, конечно, неплохо, но ровно настолько, насколько мне это было нужно для решения астрофизических задач, достаточно сложных для физика и вполне примитивных для математика-профессионала.
О Парицком заговорили в научных кругах еще тогда, когда он учился на четвертом курсе питерского матмеха — в одной из курсовых студент, как выяснилось, доказал неполноту «решета Аткина» для простых чисел. Доказательство, как оказалось потом, было недостаточно общим, но сначала шум в научных кругах получился изрядный — даже у нас в обсерватории теоретики из отдела небесной механики посвятили исследованию талантливого студента семинар, на котором я высидел до середины и смылся, не поняв и половины того, что было написано на доске и сказано с кафедры.
После университета Парицкому предложили остаться на кафедре и писать диссертацию на любую понравившуюся ему тему из любимой им теории чисел. Он же, однако, предпочел пойти младшим научным в Стекловский институт, где и числился до того дня, когда о нем заговорили по совершенно иной причине, с математикой связанной косвенно. За несколько лет Парицкий опубликовал десятка два работ, каждая из которых получила известность как замечательная, неожиданная, уникальная… Честно говоря, меня это не интересовало ни в малейшей степени — современная теория чисел так же далека от астрофизики звезд на поздней стадии эволюции, как белые карлики — от голубых сверхгигантов. Но фамилию Парицкого невозможно было не услышать, работая в любом научном учреждении, хоть как-то связанном с математикой: в двадцать четыре года он усовершенствовал тест Миллера-Рабина, в двадцать шесть расправился с задачей Виттинге-ра, в двадцать семь… И все ждали, когда Парицкий иссякнет — известно ведь, что математики лишь до тридцатилетнего возраста радуют своими оригинальными идеями и научными изобретениями, а затем наступает спад. Почему происходит именно так, не знает толком никто, но факт остается фактом — науке не известны математические открытия, сделанные учеными старше тридцатника.
Несколько лет назад о Парицком действительно говорить перестали, как и следовало ожидать, фонтан идей иссяк, статьи продолжали появляться в математических журналах, но не содержали в себе ничего экстраординарного. К тому же поговаривали, будто Парицкий женился, и жена ему попалась суровая в том смысле, что требовала от мужа внимания и отвлекала от научной деятельности.
Потом я слышал еще краем уха, что жена Парицкого бросила — а может, он сам от нее ушел, в таких делах никогда не знаешь правды, да ее, наверное, и не существует. Кто-то сказал на семинаре, что теперь, возможно, Парицкий опять что-нибудь выдаст этакое… и он действительно выдал, но экстравагантный его поступок не имел прямого отношения ни к теории чисел, ни вообще к математике. Год назад Французская академия присудила Парицкому — первому из российских ученых — золотую медаль за доказательство бесконечности количества простых чисел Мерсенна. К медали прилагалась денежная премия в миллион евро, сумма немалая даже для хорошо обеспеченного европейского ученого, а для нашего — так вовсе клад. Парицкого пригласили в Париж, об этом писали все газеты, даже те, чьи сотрудники вряд ли отличали Евклида от Эйлера. Проблема состояла не в том, что давать интервью Парицкий наотрез отказался. Он попросту исчез — не показывался на работе, не появлялся дома, в маленькой своей квартирке на Суворовском проспекте, не приехал на телевидение, где должна была состояться запись передачи о положении в современной российской науке. Не появился Парицкий и в Париже, а свет на таинственное исчезновение лауреата пролил репортер желтой газетки, название которой я успел забыть за ненадобностью. Фамилию репортера, впрочем, запомнил, да и трудно было выбросить ее из памяти — Попандопуло была его фамилия, попробуйте забыть, ничего не получится. Так вот, этот потомок персонажа «Свадьбы в Малиновке» нашел Парицкого в доме его матери в деревне… так и хотелось написать «Гадюкино», но на самом деле деревня называлась Гадырино и находилась километрах в пятидесяти от Владимира, где старушка, оказывается, жила, выйдя на пенсию, после смерти мужа, который при жизни был (слушайте! слушайте!) служащим в Счетной палате. Считать числа — сделал вывод журналист — Парицкого научил отец, вот откуда у него эта тяга к арифметическим вычислениям.
Как бы то ни было, никакой новой информации Попандопуло в Гадырино не получил — видать, его и в дом не впустили. Во всяком случае, в статье, которую репортер опубликовал после возвращения в Питер, дом Парицких был сфотографирован только снаружи, правда, с разных ракурсов и даже сверху — видимо, для съемки журналисту пришлось залезть на дерево. Вывод, который сделал Попандопуло, исходя из разговоров с соседями и личных наблюдений: ехать во Францию Парицкий не собирается, премия ему нужна, как рыбе зонтик, пусть отдают свой миллион кому-нибудь другому и не мешают ему заниматься цифрами. «Миллион, — писал журналист, — такая цифра, от которой никто не откажется в здравом уме. Значит, ум у Парицкого не здравый, как, видимо, у всех гениев, известно ведь, сколько среди них было в истории шизофреников».
На следующий день в интернете появилось небольшое письмо Парицкого — единственная его публикация, связанная с этой скандальной историей. Письмо было примерно такого содержания: «Прежде чем писать о математике, надо бы знать, что в русском языке есть всего десять цифр — от 0 до 9, все остальное — числа, которые записывают с помощью цифр. Цифры «миллион» не существует. Что касается медали, то я от нее официально отказываюсь, как и от денежной премии, которая меня абсолютно не интересует. И вообще, отцепились бы вы все, а?»
Понятно, что журналисты поступили наоборот: в Гадырино отправился десант, но акулы пера застали только мать лауреата, крепкую женщину, встретившую незваных гостей кочергой («из краеведческого музея, должно быть», — писали назавтра в газетах) и не пожелавшую сказать ни единого слова. Односельчане же сообщили, что Олег Николаевич уехал, а куда — не сказал.
* * *Я поднялся рано, еще не начало светать, и ощущение было таким, будто вовсе не ложился. Не люблю зимние ночи — не за то, что они такие долгие, а потому, что только зимними ночами явственно ощущаешь, как шелестит время. Летом почему-то такое ощущение не возникает, а зимняя ночь кажется тихой, только если не прислушиваться. Но когда напряжешь слух (чем еще заниматься, если не удается уснуть?), то слышишь тихое и внятное шебуршение и шелест, будто в быстрой речке перекатываются с места на место камни. Слушаешь и понимаешь: это не секунды текут — секунды, минуты, часы придумал человек, чтобы измерять нечто, названное им временем. В зимние ночи слышно, как сквозь сознание течет поток частиц, отделяющих следствие от причины, сегодня от вчера, меня-молодого от меня-старого. Это не время, такое, как мы его понимаем, это нечто более глубокое и темное, подобное темному веществу в галактиках, заставляющему звезды двигаться быстрее, чем им положено по закону всемирного тяготения, или темной же энергии, расталкивающей Вселенную, будто локтями…
Я поднялся рано, чтобы не слышать, как сквозь меня течет темная энергия, вездесущая и не описанная пока никакими формулами. Мне почему-то показалось, что именно сейчас, пока еще темно и ночь продолжается, я смогу сопоставить ряд прошлогодних наблюдений, к анализу которых приступил перед уходом на пенсию, а потом забросил — самому заниматься не хотелось, а у молодых своя тематика, свои задачи, и идеи, как им казалось, у них тоже были свои…
Я вызвал программу сортировки изображений и стал сравнивать две цифровые фотографии галактики NGC 6745 — по пикселям, по маленьким кусочкам пространства, которые на самом деле были огромными областями, по двадцать-тридцать парсеков каждая. Я был уверен, что мне удастся…
Участковый позвонил в дверь, когда у меня начали уставать глаза. Наверное, вовремя. Из-за его спины в прихожую заглядывало серое утро, тучи опустились еще ниже и, казалось, царапали коньки крыш, снег не шел, как и предсказывал Михаил Алексеевич, но если он действительно хотел обнаружить какие-то следы на месте вчерашней трагедии, то надо было поторапливаться, потому что снегопад мог начаться в любую минуту.
— Вы еще не готовы, Петр Романович? — недовольно пробубнил Веденеев, войдя в прихожую, но здесь и остановившись. — Скоро повалит снег, надо…
— Да-да, — поспешил объяснить я. — Заработался… Рано утром, пока голова свежая…
— Свежая бывает колбаса, — резонно возразил участковый, — а голова бывает ясной.
— Ясной бывает погода, — не остался я в долгу, — а голова бывает соображающей, если на то пошло.
— Вот-вот, — проворчал Михаил Алексеевич, — соображение нам сейчас с вами понадобится.
— Что вы имеете в виду? — спросил я, когда мы уже шли к пруду, миновали последние дома и вышли на поляну, откуда начинался лесной массив, о котором говорили, что через год-другой все здесь вырубят и начнут строить новый поселок для людей богатых, не нам, пенсионерам, чета. — Что вы имеете в виду? — повторил я, потому что Веденеев шел молча и целеустремленно, глядя на дорогу. — Вы что-то заметили вчера, о чем не сказали милиции?
— Я сам милиция, — буркнул участковый. — И не люблю, когда мне начинают…
Он оборвал себя — хотел, наверное, сказать какую-то колкость в адрес вчерашних оперативников, но не в моем же присутствии.
— Да, заметил, — продолжал Веденеев, немного помолчав. — И вы заметите тоже, когда придем на место. А пока…
А пока мы шли молча, миновали поваленное прошлогодней грозой дерево, пересекли вырубленный участок, по которому проходила высоковольтная линия, углубились в чащу и минут через пять вышли наконец к пруду.
Полынья, из которой вчера извлекли тело Олега Николаевича, за ночь замерзнуть не успела и виднелась черным большим глазом метрах в десяти от берега. Снег вокруг был весь истоптан, и какие следы тут мог еще обнаружить дотошный Веденеев, я не мог себе представить.
— Ну? — спросил он, сделав по льду несколько шагов и остановившись, не доходя до полыньи: лед здесь был тоньше, и Веденеев не хотел оказаться вдруг в ледяной воде. — Видите?
Я увидел. По ту сторону полыньи тянулись к противоположному берегу две цепочки следов. Непосредственно у кромки все было, конечно, затоптано, а дальше… Вот одна цепочка: кто-то шел к полынье. А рядом, почти параллельно, другая: кто-то шел обратно.
— Что это? — спросил я. — То есть кто?
— Увидели, значит, — удовлетворенно проговорил Веденеев. — Давайте обойдем вокруг и посмотрим, откуда пришел человек. И куда ушел.
Веденеев быстро пошел вокруг пруда, я едва за ним успевал, ноги скользили, а участковый шагал уверенно и обогнал меня метров на пятьдесят. Когда я приблизился, он, наклонившись, рассматривал на снегу что-то такое, чего я совершенно не различал: углубления, ямки, оттаявшие, а потом опять замерзшие участки…
— Валенки, — сказал он, не поднимаясь, — кто-то шел в валенках сначала к полынье, а потом вернулся и отправился вокруг пруда… к поселку, скорее всего. И пришел из поселка, а не со стороны станции.
— Что вы хотите сказать? — воскликнул я. — Кто-то хотел помочь Олегу Николаевичу выбраться, а когда не получилось, улизнул, даже не попытавшись позвать на помощь?
Не ответив, Веденеев поднялся, отряхнул с колен снег и ступил на лед. Медленно, внимательно глядя под ноги, он пошел вдоль следов к полынье, до которой с нашего берега было метров сорок, а то и больше. Я стоял и смотрел, следовать за участковым мне и хотелось, и было боязно, да что там боязно, я панически боялся, что лед треснет под моим весом, проломится… Господи, только не это. А ведь Веденеев тоже грузный мужчина…
Что могли означать следы? Может, ничего. Ну, был кто-то на пруду, так ведь не обязательно одновременно с Парицким. Может, раньше. Кто-то шел к станции, больше на этой стороне и делать нечего, кто-то шел… И свернул к полынье? Просто так? С противоположного берега было значительно ближе. А если не просто так, значит… Подошел, посмотрел на тонувшего Парицкого… Почему же вернулся на этот берег, если гораздо ближе — противоположный?
Веденеев тем временем приблизился почти к самой полынье, до того места, где следы еще вчера были затоптаны оперативниками и спасателями. Постоял он там недолго, минуты две, и вернулся ко мне с видом задумчивым, я бы сказал, немного поэтическим, а вовсе не сумрачным, как следовало бы ожидать.
— Так я и думал, — пробормотал он.
— Что? — не вытерпел я. — Кто-то действительно видел, как тонул Олег Николаевич…
— Глупости, — прервал меня Веденеев. — Наоборот все было, понимаете?
— Наоборот? — я действительно не понял.
— Идемте, — вздохнул участковый. — Боюсь, что…
Чего боялся Михаил Алексеевич, я так и не узнал, потому что всю дорогу до поселка участковый упорно молчал.
Я думал, что мы зайдем ко мне, я поставлю чайник, и за чашкой чая Михаил Алексеевич все-таки расскажет о своих выводах, но с Балтийской улицы мы свернули на Покровку, и только тогда Веденеев повернулся ко мне и сказал:
— Петр Романович, вы знаете Асю Перминову?
Вопрос был неожиданным, и я не сразу нашелся, что ответить. Проще всего было сказать «нет», потому что никакой Аси Перминовой я не знал, в нашем отделе в Пулково работала лет десять назад Перминова, но звали ее Лидией Семеновной, занималась она теорией пульсаций короткопериодических переменных и ушла на пенсию, когда у нее родился второй внук, а зарплаты младшего научного, которую она получала всю жизнь, стало не хватать даже на месячный билет от города до обсерватории. Других Перминовых я не знал, но имя Ася, в отрыве от фамилии мне все-таки было знакомо, и потому я молчал, глядя на Веденеева, а он ждал моего ответа, остановившись на углу Покровки и Балтийской, будто именно от меня зависело, в какую сторону повернуть.
— Ася… — пробормотал я. — Это которая… ну…
— С приветом, — закончил за меня Веденеев. — Да, я о ней говорю.
— Не знал, что ее фамилия Перминова. Никто ее по фамилии при мне не называл.
Участковый кивнул.
— Вы ее вчера видели, Петр Романович?
— Я? Не помню. Давно перестал обращать на нее внимание. Она все время где-то тут ходит, бормочет что-то, понять ее трудно… А в чем, собственно…
— Вчера, — сказал Веденеев, — когда у пруда, а потом у дома Олега Николаевича собрался народ, Аси я в толпе не видел.
— Ну… — я попытался вспомнить. — Мне тоже кажется, что ее там не было.
— Странно, да? Она же везде появляется, как только что-то происходит. Любопытная. А вот днем я ее встретил, она шла по Покровке и что-то бубнила. И позавчера я ее видел, и днем раньше.
— Ну и что? — спросил я с нетерпением.
— Она в валенках была, вот что, — сказал Михаил Алексеевич суровым тоном и посмотрел на меня так, будто я перестал понимать очевидные вещи, не смог сложить два и два.
— В валенках… — повторил я и присвистнул. Сам от себя не ожидал — не свистел с тех пор, когда студентом вызывал на свидание из общежития Лизу, с которой мы три года встречались, а потом расстались без всякого сожаления.
— Вы хотите сказать, что это она была на пруду и ушла, даже не позвав на помощь?
— Это мы сейчас выясним. То есть попробуем выяснить, с Асей никогда не знаешь… Вы пойдете со мной или…
Веденеев, похоже, хотел, чтобы я сказал «нет, не пойду, идите сами». Но я сказал:
— Пойду, конечно.
Михаил Алексеевич посмотрел на меня испытующе, но возражать не стал, наверное, думал, что я ему все-таки пригожусь, хотя я не понимал — в каком именно качестве. Повернулся и пошел — теперь я хотя бы точно знал, куда мы направлялись, и даже, как мне тогда казалось, понимал — зачем.
Ася была местной дурочкой. Бедная девочка… илидевушка, ей было, скорее всего, лет семнадцать или даже восемнадцать, хотя выглядела она на двенадцать, не старше. Толстушка, с короткими пальцами, которые все время находились в движении, будто она хотела что-то кому-то объяснить с помощью азбуки для глухонемых. По уровню развития Ася была сущим ребенком лет, скажем, трех или четырех. Увидел я ее впервые в тот же день, когда переехал в поселок. Грузчики переносили мебель, а мы с сыном таскали книги; Ася подошла и что-то затараторила, пыталась подхватить одну из пачек, та выпала из ее рук, развалилась, девочка перепугалась и заплакала, к ней подошел какой-то мужчина и увел прочь, а присутствовавший при этом мой сосед Аристархов (на зиму он переехал в городскую квартиру) сказал, чтобы я не обращал внимания: это, мол, Аська, местная юродивая, почти даун, но на самом деле не классический, у девочки генетическое отклонение, кое-что она понимает, говорит прилично, но читать не может…