Философское примечание насчет свободы воли есть чистокровнейшая галиматья, которая показывает одно: что советникам Ивановым никогда не следует пускаться в философию. А насчет диктатуры я замечу «представителям», что они, очевидно, смешивают диктатуру пролетариата с диктатурой над пролетариатом. Впрочем, нет, даже и это неточно. В их бонапартистском плане «централистической» организации вообще нет места делу пролетариата: он выкроен по маленькому росту «интеллигентских» заговоров допролетарского периода; он представляет собою лишь новое издание нечаевской диктатуры[67].
«Конечно, — продолжают «представители», — Центральный Комитет нам представляется как коллегия самых опытных, самых энергичных, самых закаленных борцов, самых умных и испытанных последователей идей революционного социализма; им, поэтому, можно и должно разрешить вникнуть в каждую мелочь дела, им можно и должно разрешить давать широчайшие полномочия».
Коллегия борцов самых опытных и самых умных! Да что вы, советники, над кем вы смеетесь? Какой же опытный и умный человек захотел бы войти в такую коллегию, которая — согласно вашему плану — представляла бы собою не более как преступное покушение на жизнь Российской Социал-Демократической Рабочей Партии? В такую коллегию захотели бы войти только ограниченные честолюбцы. Честолюбцы — потому что они решились бы из интересов партии сделать пьедестал для своего личного тщеславия. Ограниченные — потому что они не понимали бы, до какой степени низок, хрупок и жалок такой пьедестал. Нет, если бы наша партия в самом деле наградила себя такой организацией, то в ее рядах очень скоро не осталось бы места ни для умных людей, ни для закаленных борцов: в ней остались бы лишь лягушки, получившие, наконец, желанного царя, да Центральный Журавль, беспрепятственно глотающий этих лягушек одну за другой. Jamais politique, toujours hourrah! et puis... прощай, бедные, неразумные лягушки!
«Представители» убеждены, что меня испортили экономисты и что я вследствие этого сделался слишком уступчив. Меня так часто обвиняли в неуступчивости, что мне очень приятно приобрести репутацию уступчивого человека. Но под страхом утраты этой, только что приобретенной мною репутации я скажу «представителям», что в этом вопросе я буду неуступчив до конца[68]. Я — централист, но не бонапартист. Я стою за создание сильной централистической организации, но я не хочу, чтобы центр нашей партии съел всю партию, подобно тому, как тощие фараоновы коровы съели жирных. И по моему глубокому убеждению, никто из рассудительных социал-демократов не имеет никакого права быть уступчивым в этом вопросе, потому что этот вопрос касается самого существования нашей партии, как партии сознательного, растущего и развивающегося пролетариата.
Уступить здесь могут и должны лишь те, которые выставляют и защищают претензии, подобные только что рассмотренным. Этим людям пора, давно пора, склониться к уступкам, потому что уже много, слишком много вреда принесли они всему нашему движению, всему делу освободительной борьбы в России!
Расставаясь пока с «представителями», я очень хотел бы верить, что они не откажутся поразмыслить над тем, что я сказал. Понять это, право же, совсем не трудно. Надо только сделать маленькое усилие, как выражалась у Диккенса мисс Домби.
И пусть хорошенько запомнят это разные «представители»: указанный мною вопрос есть центральный пункт всех наших организационных споров. Как только он получит надлежащее разрешение, все остальные спорные пункты уладятся почти сами собой. Ведь ЦК потому и не желает кооптировать в свою среду товарищей из «меньшинства», что он опасается их противодействия нынешним его чудовищным и «смеха достойным» претензиям. Он превосходно знает, что «меньшинство» затем и хотело бы ввести в его среду своих представителей, чтобы попытаться остановить и образумить его, пока еще не поздно. Поэтому-то он и апеллирует против «меньшинства» к тому самому «Monsieur le Plebiscite», к которому так любил обращаться когда-то один не весьма хорошо кончивший император!
Плеханов Г. В. Соч. М., 1926. Т. 13. С. 81 — 93.
В ЗАЩИТУ «ПОДПОЛЬЯ»
Впервые опубликована в газете «Социал-демократ»[69] (1910. № 12).
Революционное подполье всегда было ненавистно реакционному надполью. Это вполне понятно. Ненавидя революционное подполье, реакционеры из надполья повиновались инстинкту самосохранения. Люди более или менее либерального образа мыслей некогда имели обыкновение любезно улыбаться при встречах с героями подполья; однако искренней любви они никогда к ним не питали. Скорее наоборот: они всегда недолюбливали их, испытывая по отношению к ним то чувство, которое Базаров в «Отцах и детях» Тургенева внушал дядюшке Кирсанову. Когда борьба поколений («отцов и детей») сменилась у нас более или менее ясно выраженной и более или менее сознательной борьбой классов, либеральные Кирсановы довольно быстро повернулись спиной к революционерам Базаровым и перестали скрывать свою нелюбовь к «подпольным» нравам этих последних. К ним тотчас же присоединились в этом случае всевозможные полусоциалисты, дорожащие легальностью больше всего на свете. В этом тоже нет ничего удивительного. Ни либеральные Кирсановы, ни полусоциалисты органически неспособны проникнуться тем революционным настроением, которое необходимо для того, чтобы пойти в подполье и вынести свойственные ему иногда поистине ужасные условия жизни и деятельности. Революционное настроение всегда казалось и кажется им признаком политической неразвитости. Дипломатические переговоры с каким-нибудь Треповым[70] или обмен «парламентских» тостов с каким-нибудь д’Эстурнель-де-Констаном всегда представлялись и представляются им несравненно более надежным залогом торжества политической свободы, нежели «подпольная» деятельность революционеров. Но вот что странно: в последнее время у нас начинают глумиться над «подпольем» даже те, которые сами принадлежат или, по крайней мере, еще недавно принадлежали к числу его граждан. Один из органов «беззаглавных» политиков заметил однажды, что у нас существует теперь «подпольное» издание, поставившее себе целью доказать, что не нужно никакого «подполья». Больше того: та мысль, что даже революционеры могут и должны смеяться над революционным «подпольем», начинает приобретать у нас прочность предрассудка. Выражаясь так, я хочу сказать, что мысль эта распространяет теперь свое влияние даже на таких людей, которые усвоили ее, по-видимому, без всякой критики и никогда не задумывались над ее огромным отрицательным значением. Приведу маленький, но, по-моему, весьма характерный пример.
Несколько времени тому назад я получил «альманах», озаглавленный «Бывшие люди». Он составлен с несомненным знанием внутренних отношений нашего «подпольного» мира. Альманах осмеивает все идейные оттенки, все фракции и полуфракции нашей партии. И не только нашей. От него достается также социалистам-революционерам. И в этом нет ровно ничего дурного. Плохо рекомендуют себя те, которые не любят смеха. Недаром Фейербах говорил, что смехом человек отличается от животного. Эразм Роттердамский, Вольтер и наши «свистуны» 60-х годов оказали своим смехом незабвенные услуги делу прогресса. И все-таки надо помнить, что смех смеху рознь. Вольтер, защищавший веротерпимость, едко смеялся над поповским фанатизмом; но ему в голову не приходило смеяться над веротерпимостью. А если бы он прибавил насмешки над нею к своим насмешкам над диким поповским фанатизмом, он превратился бы из прогрессивного деятеля в простого зубоскала. То же, конечно, и с нашими «свистунами». Герцен очень ошибся, вообразив, будто они склонны насмехаться надо всем на свете. На самом деле они насмехались только над тем, что отжило свой век и загораживало дорогу прогрессивным стремлениям времени. Человек, способный насмехаться над всем, лишен всякого положительного содержания и потому сам заслуживает злой насмешки. Достоин уважения только тот смех, который служит человеку оружием в борьбе за дорогие для него убеждения.
Дорожат ли какими-нибудь убеждениями издатели альманаха «Бывшие люди»? Мне это не известно, так как я лишен удовольствия знать этих издателей. Но мне очень жаль, что они имеют весьма ошибочный взгляд на революционное подполье. У них напечатана «Колыбельная песнь», автор которой, убаюкивая «подрастающего пролетарца», говорит, что этот последний с возрастом скоро сам поймет подпольный мир. А мир этот характеризуется в песне, например, таким образом:
Стихи, как видите, из рук вон плохие. Усечение вроде «редакцьонного» свидетельствует о том, что автор песни очень слаб в версификации, а неуклюжий эпитет «твердокамен» в применении к овечке показывает, что слабый версификатор не весьма силен и по части логики: с каких же это пор овечки стали «твердокаменны»? Но дело не в том, что стихи эти из рук вон плохи, а в том, что эти плохие стихи заключают в себе до последней степени искаженное изображение «подпольного мира». Что в этом мире есть экземпляры, «доползающие ужом» к редакционным местечкам, это, к сожалению, неоспоримая истина. Справедливо и то, что там встречаются персонажи, о которых с полным правом можно сказать, что они крепоньки лбом. Но где же не встречаются такие персонажи? Ведь и в греческой армии, осаждавшей Трою, вместе с божественным Ахиллом и «великим Патроклом» участвовал также и «презрительный Терсит». Весь вопрос в том, только ли Терситы встречаются в революционном «подполье»? И они ли характеризуют собою «подпольный» мир?
Стихи, как видите, из рук вон плохие. Усечение вроде «редакцьонного» свидетельствует о том, что автор песни очень слаб в версификации, а неуклюжий эпитет «твердокамен» в применении к овечке показывает, что слабый версификатор не весьма силен и по части логики: с каких же это пор овечки стали «твердокаменны»? Но дело не в том, что стихи эти из рук вон плохи, а в том, что эти плохие стихи заключают в себе до последней степени искаженное изображение «подпольного мира». Что в этом мире есть экземпляры, «доползающие ужом» к редакционным местечкам, это, к сожалению, неоспоримая истина. Справедливо и то, что там встречаются персонажи, о которых с полным правом можно сказать, что они крепоньки лбом. Но где же не встречаются такие персонажи? Ведь и в греческой армии, осаждавшей Трою, вместе с божественным Ахиллом и «великим Патроклом» участвовал также и «презрительный Терсит». Весь вопрос в том, только ли Терситы встречаются в революционном «подполье»? И они ли характеризуют собою «подпольный» мир?
К тому же надо иметь в виду еще и вот что. Если человек старается «проползти ужом», скажем, к местечку частного пристава, то он, очевидно, руководствуется инстинктом хищничества. А если он «проползает» к месту редактора «подпольного» издания, то инстинкт хищничества в нем, очевидно, очень слаб: на этом местечке не разживешься. Чем же руководствуется человек, который, допустим, в самом деле «проползет ужом» к такому местечку? Ясно, что преимущественно тщеславием. Тщеславие — нечего и говорить, — огромный недостаток. Но чем же тщеславится в данном случае такой человек? Тем, что он занимает видное место в деле служения революционной идее. Выходит, что и Терситы бывают очень разные: надпольные — стремятся к наживе; подпольные — тщеславятся пользой, приносимой ими великому движению. Терсит, да не тот, — как бывает Федот, да не тот. Маркс, воевавший когда-то с недостатками деятелей германского революционного мира, справедливо замечает, однако, что мир этот все-таки стоит несравненно выше так называемого общества. Об этом забывают у нас многие из тех, которые любят называть себя марксистами.
В одной из своих басен Крылов очень резко отзывается о критике, «который лишь имеет дар одно худое видеть». Я невольно вспомнил об этой критике, прочитав «Колыбельную песнь». Автор ее как будто и не подозревает того, что наше революционное «подполье» имеет чрезвычайно светлые стороны.
Наша мачеха-история издавна загоняет в «подполье» огромное большинство тех благородных людей, которые не желают, по энергичному выражению Рылеева, «позорить гражданина сан». И именно потому, что она загоняет в него огромное большинство таких людей, оно издавна играет чрезвычайно благотворную роль в истории умственного развития России. А в последнюю четверть века его благотворное влияние очень явственно сказалось также и в нашей практической жизни.
Возьмем хотя бы эпоху 60-х годов. В революционном «подполье» и тогда встречались, разумеется, весьма некрасивые представители человеческой породы: где есть люди, там дело никогда не обходится и без человеческих слабостей. Но в революционное «подполье» спускался по временам М. И. Михайлов[71], из революционного «подполья» раздавался могучий звук герценовского «Колокола». Кто не вспомнит об этом, говоря о революционном «подполье» 60-х годов, того по всей справедливости нужно будет признать критиком, имеющим «дар одно худое видеть».
Но «подпольной» печати 60-х годов все-таки свойственна та особенность, что она, говоря вообще, еще не определила левого крыла легальной печати и даже отчасти отставала от него. При всем уважении к огромному таланту и блестящей публицистической деятельности издателя «Колокола», нельзя не признать, что Чернышевский и Добролюбов ушли дальше его в своем легальном «Современнике». В 70-х годах дело приобретает другой оборот: нелегальная печать опережает легальную. Если вы хотите убедиться в этом, то сравните легальное народничество того времени с нелегальным: вы без труда увидите, насколько первое уступало второму в смелости, последовательности и ясности мысли. Когда критика жизни свела к нулю наше нелегальное народничество, тогда наши легальные народники стали путаться в самых жалких и плоских противоречиях, а некоторые из них, — например, уже покойный теперь, хотя все еще, слава богу, здравствующий г. В. В., — сделались настоящими, правда непоследовательными, реакционерами. Это также должен помнить всякий критик, не желающий уподобиться крыловскому.
А 80-е и 90-е годы? В первой половине 80-х годов только что появившиеся тогда русские социал-демократы ведут с народовольцами жаркий спор по вопросу о том, может или не может Россия миновать капитализм. Спор этот ведется в «подпольной» печати. В легальную печать он проникает лишь 10 лет спустя. Это означает, что легальная печать отстала тогда от нелегальной на целое десятилетие. Другими словами, это показывает, что «подпольный мир» пролагал тогда дорогу русской общественно-политической мысли. Тому, кто претендует на знание этого мира, непременно должно быть известно это обстоятельство.
Вспомните, наконец, о десятилетии, непосредственно предшествовавшем взрыву 1905 — 1906 годов. В идейном отношении десятилетие это можно назвать эпохой все более и более сильного расслоения марксизма, окончательно восторжествовавшего тогда над народничеством. В марксизме появляются два течения: одно «критикует» Маркса; другое отстаивает «ортодоксию». Первое склоняется к легализму, хотя и не имеет возможности вполне избегнуть «нелегальщины» (газета П. Струве «Освобождение» и союз «Освобождение»[72]); второе скоро оказывается вынужденным почти всецело уйти в «подполье». Какое же из этих двух направлений выражало более передовые общественные стремления? Ответить нетрудно. Достаточно сказать, что склонные к легализму «критики» Маркса не замедлили превратиться в идеологов более или менее, — и скорее менее, чем более, — передовой буржуазии, между тем как нелегальные «ортодоксы» явились идеологами революционного пролетариата.
Во всей Европе нет, кроме Польши, другой страны, в которой революционное «подполье» сыграло бы такую же важную идейную роль, какая выпала ему на долю в России. И мы позабудем об этом, мы станем изображать подполье чем-то вроде новой разновидности темного царства, средой ограниченности и карьеризма, не способной привлечь к себе никого, кроме «крепоньких лбом» овечек и «ужей», ползущих к «редакционным» местам? Нет, это не достойно революционеров! Пусть поступают так критики, имеющие «дар лишь одно худое видеть».
Белинский спрашивал когда-то, обращаясь к неразумным хулителям философии: «Почтеннейшие, за что такая ненависть к философии? Или хорош виноград, да зелен — набьешь оскомину? Перестаньте подрывать у дуба корни, поднимите ваши глазки вверх, если только вы можете поднимать их вверх, и узнайте, что на этом-то дубе растут ваши желуди...»
Подобно этому можно спросить теперь: «За что такая ненависть к революционному «подполью»? Или хорош виноград, да зелен — набьешь оскомину?» И это в самом деле так. На революционное «подполье» очень нередко нападают теперь именно те, которые просто-напросто не способны к революционной деятельности: они устали, им хочется отдохнуть, им уже не по силам тяжелое и беспрерывное подвижничество самоотверженных деятелей «подполья», они спешат превратиться в мирных обывателей, и вот они подрывают корни того дуба, желудями которого они сами некогда питались; и вот они бегут из «подполья», стараясь уверить себя и других, что их бегство из него есть не измена делу, а лишь постановка его на более широкую основу. Но, смеясь над революционным «подпольем», эти несчастные на самом деле смеются лишь над самими собой.
Прошу заметить, что я отнюдь не причисляю к этим несчастным автора вышеназванной «Колыбельной песни». Кажется, он виноват только тем, что без собственного ведома поддался очень распространенному теперь настроению. Притом же его «Колыбельная песнь» до такой степени слаба, что о ней решительно не стоило бы говорить, если бы характерное для нее отношение к подполью не было печальным знамением «текущего момента». В некоторых кругах нападки на «подполье» считаются теперь признаком хорошего политического тона. Вот почему пора восстать против этого настроения, пора показать, что в этом тоне нет ровно ничего хорошего, пора крикнуть господам, осмеивающим нынешние попытки революционеров воскресить «подпольные» организации:
В только что полученном мною № 53 «Речи» я прочел заметку «Сенат о народно-социалистической партии», показывающую, что — как этого и следовало, впрочем, ожидать, — даже эта кроткая из кротких партия не может добиться своей легализации при нынешнем режиме. Тем менее шансов на это у социал-демократии, т. е. у партии революционного пролетариата. Чхеидзе прекрасно сказал в Государственной Думе (заседание 20 февраля), что мы переживаем время, когда сильнее, чем когда бы то ни было, организуются и мобилизуются темные силы реакции. Эти темные силы лишают пролетариат огня и воды, и если сознательные элементы нашего рабочего класса хотят дать им хоть некоторый отпор, они должны идти в «подполье».