Ч. ДИККЕНСЪ Блюмсберійскія крестины
Мистеръ Никодимусъ Домпсъ, или, какъ именовали его знакомые, «длинный Домпсъ», былъ холостякъ, шести футовъ росту, пятидесяти лѣтъ отъ роду, сердитый, съ наружностью мертвеца, злонравный и черезчуръ странный. Онъ тогда только и былъ доволенъ, когда другимъ казался жалокъ, и всегда былъ жалокъ, когда имѣлъ причину быть довольнымъ. Единственное и самое дѣйствительное удовольствіе въ его существованіи состояло въ томъ, чтобъ дѣлать огорченія ближнему; можно сказать, что онъ тогда только и наслаждался жизнью. Онъ крайне сокрушался тѣмъ, что получалъ изъ банка пятьсотъ фунтовъ въ годъ и нанималъ «первый этажъ съ мебелью», въ Пентонвиллѣ, избравъ его потому, что изъ оконъ представлялся печальный видъ сосѣдняго кладбища. Онъ знакомъ былъ съ каждымъ надгробнымъ камнемъ, и похоронная служба, по видимому, рождала въ немъ сильную симпатичность. Друзья мистера Домпса говорили, что онъ угрюмъ, а самъ мистеръ Домпсъ утверждалъ, что онъ чрезвычайно нервенъ; первые считали его за счастливца, а онъ возражалъ и говорилъ, что онъ — «несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ». При всемъ его дѣйствительномъ спокойствіи и при всѣхъ воображаемыхъ огорченіяхъ, нельзя, однако же, допустить, чтобы сердце его было совершенно чуждо болѣе нѣжнымъ чувствамъ. Онъ, напримѣръ, чтилъ память знаменитаго игрока Гойла, потому что самъ былъ удивительный и невозмутимый игрокъ въ вистъ и въ душѣ хохоталъ иногда надъ безпокойнымъ и нетерпѣливымъ противникомъ. Мастеръ Домпсъ ненавидѣлъ болѣе всего другого дѣтей. Впрочемъ, очень трудно опредѣлить, что именно мистеръ Домпсъ ненавидѣлъ въ особенности, потому что ему не правилось все вообще; въ этомъ отношеніи можно сказать только одно, что величайшее его негодованіе распространялось на кэбы, на старухъ, на двери, которыя неплотно затворялись, на музыкальныхъ аматёровъ и дилижансныхъ кондукторовъ. Мистеръ Домпсъ записался въ Общество Прекращенія Порока, для того только, чтобъ имѣть наслажденіе полагать предѣлы самымъ невиннымъ удовольствіямъ.
Мистеръ Домпсъ имѣлъ племянника, недавно женившагося, который въ извѣстной степени былъ фаворитомъ своего дядюшки, потому что служилъ отличнымъ субъектомъ къ развитію эксцентрическихъ способностей мистера Домпса. Мистеръ Чарльзъ Киттербелъ былъ маленькаго роста, худощавъ, съ огромной головой, съ широкимъ и добродушнымъ лицомъ, такъ что походилъ на изсохшаго великана, у котораго лицо и голова сохранили прежніе свои размѣры. Устройство глазъ его было довольно странное: кому приходилось разговаривать съ нимъ, тому весьма трудно было опредѣлить, куда именно направлялось его зрѣніе. Кажется, что глаза его устремлены на стѣну, а онъ между тѣмъ смотритъ на васъ, какъ говорятся, выпуча глаза; уловить его взглядъ не было никакой возможности; впрочемъ, надобно приписать особенной благости Провидѣнія, что подобные взгляды бываютъ неуловимы. Въ добавокъ жъ этой характеристикѣ можно присовокупить еще, что мистеръ Киттербелъ былъ одною изъ самыхъ легковѣрныхъ и тщеславныхъ маленькихъ особъ, какія когда либо жили на Россель-скверѣ, въ улицѣ Грэтъ-Россель. (Дядя Домпсъ терпѣть не могъ Россель-сквера, и если случалось ему упоминатъ о немъ, то онъ употреблялъ для этого выраженіе «Тотенгамъ-кортъ-роадъ».).
— Нѣтъ, дядюшка, клянусь жизнью, вы должны, непремѣнно должны дать обѣщаніе быть крестнымъ отцомъ, сказалъ мистеръ Киттербелъ, разговаривая, въ одно прекрасное утро, съ своимъ почтеннымъ дядюшкой.
— Не могу, рѣшительно не могу, возразилъ Домпсъ.
— Скажите, почему? Джемима сочтетъ это за пренебреженіе съ вашей стороны. Повѣрьте, вамъ не будетъ никакихъ хлопотъ.
— Что касается до хлопотъ, сказалъ человѣкъ, постоянно жалующійся на свое несчастное существованіе: — то я не обращаю на нихъ вниманія; но ты знаешь, въ какомъ положенія будутъ мои нервы: я рѣшительно не вынесу этого. Ты знаешь также, что я никуда не выѣзжаю…. Ради Бога, Чарльзъ, оставь ты стулъ въ покоѣ! ты просто съ ума сводишь меня.
Мистеръ Киттербелъ, вовсе не обращая вниманія на нервы своего дядя, занимался описываніемъ круга на полу ножкой конторской табуретки, на которой онъ сидѣлъ, въ то время, какъ прочія три ножки были подняты на воздухъ, и самъ онъ крѣпко держался за конторку.
— Ахъ, извините, дядюшка! сказалъ пристыженный Киттербелъ, внезапно переставая держаться за конторку и въ ту же минуту опуская три плавающія по воздуху ножки съ такой быстротой, что сила удара готова была проломить полъ. — Пожалуста, дядюшка, не откажитесь. Вѣдь вамъ извѣстно, что если будетъ мальчикъ, то должны быть два воспріемника.
— Если будетъ мальчикъ! сказалъ Домпсъ. — Почему же ты не скажешь сразу, кто будетъ, мальчикъ или дѣвочка?
— Я былъ бы очень радъ сказать вамъ, но согласитесь, что это невозможно. Какже я могу сказать, кто именно будетъ: мальчикъ или дѣвочка, когда дитя еще не родилось?
— Не родилось еще! воскликнулъ Домпсъ, и въ сверкающихъ глазахъ его загорѣлся лучъ надежды: — зачѣмъ же ты такъ рано безпоковшься? Легко можетъ быть и дѣвочка, и тогда я вовсе не понадоблюсь; а если и мальчикъ, то легко можетъ случиться, что онъ умретъ до крестинъ.
— Не думаю, сказалъ будущій отецъ, съ весьма серьёзнымъ видомъ.
— Я тоже не думаю, сказалъ Домпсъ, очевидно довольный предметомъ разговора. Онъ начиналъ испытывать полное удовольствіе. — Я тоже не думаю, но въ теченіе первыхъ трехъ дней младенческой жизни несчастные случаи бываютъ безпрестанны; чаще всего случаются сильные обмороки, а конвульсіи, такъ это дѣло весьма обыкновенное.
— Ахъ, Боже мой! что вы говорите, дядюшка! вскричалъ маленькій Киттербелъ, едва переводя дыханіе.
— Я говорю правду; да вотъ хоть, напримѣръ, хозяйкѣ моей…. позволь, кажется во вторникъ, — ну, да! во вторникъ…. Богъ далъ премиленькаго мальчика. Въ четвергъ вечеромъ кормилица сидѣла съ нимъ передъ каминомъ, и онъ какъ нельзя лучше былъ здоровъ. Вдругъ онъ весь почернѣлъ, и съ нимъ сдѣлались ужасныя спазмы. Тотчасъ же послали за ближавшимъ докторомъ, пробовали всѣ средства, но….
— Какъ это страшно! прервалъ пораженный ужасомъ Киттербелъ.
— И конечно ребенокъ умеръ. Впрочемъ, твое дитя, можетъ быть, и не умретъ, и если только будетъ мальчикъ и станетъ жить, то дѣлать нечего — я буду воспріемникомъ.
Видно было, что это добродушіе явилось въ мистерѣ Домпсѣ вслѣдствіе увѣренности въ свои зловѣщія предположенія.
— Благодарю васъ, дядюшка! сказалъ взволнованный племянникъ, сжимая руку Домпса съ такимъ усердіемъ, какъ будто тотъ оказалъ уже ему весьма важную услугу. — Я думаю, мнѣ не къ чему передавать мистриссъ Киттербелъ о чемъ вы говорили мнѣ.
— Ну, да; конечно, если она чувствуетъ себя дурно, то мнѣ кажется, что ей не зачѣмъ упоминать о несчастномъ случаѣ, замѣтилъ мистеръ Домпсъ, который самъ выдумалъ всю эту исторію: — хотя съ одной стороны, по обязанности мужа, тебѣ слѣдовало бы непремѣнно приготовить ее къ худшему.
Спустя дня два, въ то время, какъ Домпсъ прочитывалъ свою утреннюю газету въ рестораціи, которую онъ постоянно посѣщалъ, взоры его встрѣтились съ слѣдующимъ объявленіемъ:
«Родившіеся. Въ субботу 18 текущаго мѣсяца, въ улицѣ Грэтъ-Россель, супруга Чарльза Киттербела разрѣшилась отъ бремени сыномъ.»
— Такъ значитъ мальчикъ! воскликнулъ Домпсъ, скомкавъ газету, къ величайшему изумленію лакеевъ. — Гм! мальчикъ!
Но спокойствіе возвратилось къ нему едва только глаза его остановились на другомъ объявленіи, показывающемъ смертность младенцевъ.
Прошло шесть недѣль послѣ этого открытія; и такъ какъ отъ Киттербеловъ не получалось никакого извѣщенія, то Домпсъ начиналъ уже льстить себя надеждой, что новорожденный мальчикъ умеръ, какъ вдругъ слѣдующая записка разрѣшила его сомнѣнія.
«Улица Грэтъ-Россель.
Утро понедѣльника.
„Любезный дядюшка!
„Вамъ весьма пріятно будетъ услышать, что малая моя Джемима только что оставила свою комнату, и что будущій крестникъ вашъ ведетъ себя превосходно. Сначала онъ былъ очень худенькій, но теперь сдѣлался гораздо лучше, и кормилица говоритъ, что онъ полнѣетъ съ каждымъ днемъ. Онъ очень много кричитъ и имѣетъ какой-то особенный цвѣтъ, который очень безпокоитъ и меня и Джемиму; но такъ какъ кормилица увѣряетъ васъ, что цвѣтъ этотъ весьма натуральный, и какъ мы очень мало еще смыслимъ въ подобныхъ вещахъ, то остаемся совершенно довольны словами кормилицы. Мы думаемъ, что сынъ нашъ будетъ очень рѣзвый ребенокъ, да и кормилица увѣряетъ насъ, что онъ будетъ рѣзвый, потому что совсѣмъ почти не спитъ. Вы весьма охотно повѣрите намъ, что всѣ мы очень счастливы, — только за недостаткомъ покоя немного утомились, потому что будущій крестникъ вашъ не даетъ намъ спать цѣлую ночь; но мы должны переносить это, такъ говоритъ кормилица, въ теченіе первыхъ шести или осьми мѣсяцевъ. Ему привили уже оспу, но такъ какъ операція сдѣлана была довольно неловко, то, вѣроятно, вмѣстѣ съ матеріей, попали въ руку небольшія частички стекла. Это-то, можетъ быть, и есть главная причина его безпокойства; такъ, по крайней мѣрѣ, говоритъ кормилица. Мы положили совершить надъ нимъ крещеніе въ пятницу ровно въ полдень, въ церкви Сентъ-Джоржъ, въ улицѣ Хартъ, и назвать его Фредерикомъ-Чарльзомъ-Вильямонъ. Прошу васъ, дядюшка, быть на мѣстѣ не позже трехъ-четвертей двѣнадцатаго. Вечеромъ къ вамъ соберется нѣсколько друзей, въ числѣ которыхъ мы непремѣнно надѣемся имѣть удовольствіе видѣть и васъ. Мнѣ очень больно объявить вамъ, что милый младенецъ нашъ сильно безпокоится сегодня; и я боюсь, что причина этому — легеая простуда.
Примите увѣреніе, любезный дядюшка, въ совершенной преданности къ вамъ
Чарльза Киттербела.
«Р. S, Я еще пишу нѣсколько словъ, чтобъ сообщить вамъ, что мы сію минуту открыли настоящую причину безпокойства маленькаго Фредерика: это вовсе не простуда, какъ я полагалъ, но небольшая заноза, которую кормилица вчера вечеромъ нечаянно занозила ему въ ногу. Мы вынули ее, и дитя, по видимому, успокоилось, хотя бѣдняжка все еще часто принимается горько плакать.»
Почти не предвидится надобности говорить, эти это интересное посланіе не произвело благотворнаго дѣйствія на душу ипохондрическаго Домпса. Отказаться теперь не было возможности, а потому Домпсъ принялъ при этомъ случаѣ самое лучшее выраженіе лица, — то есть самое жалкое выраженіе; купилъ хорошенькій серебряный молочникъ для младенца Киттербела и приказалъ вырѣзать на немъ заглавныя буквы его имени: «Ф. Ч. В. К.», съ приличными украшеніями.
Понедѣльникъ былъ прекрасный день, вторникъ былъ очаровательный, среда равнялась обоимъ имъ вмѣстѣ, а четвергъ прекраснѣе ихъ всѣхъ: подумайте только, четыре послѣдовательныхъ дня прекрасной погоды въ Лондонѣ! Въ извощикахъ начала проявляться тоска, уличные подметальщики отчаявались уже въ средствахъ къ своему существованію. Газета «Утренній Вѣстникъ» увѣдомляла своихъ читателей, что до нея дошли слухи, будто бы одна старуха изъ Камденъ-Тоуна признавалась, что такой прекраснѣйшей погоды не запомнятъ самые древніе старожилы; эйлингтонскіе писцы, съ огромными семействами п скудными доходами, скидывали съ себя черные штиблеты, съ негодованіемъ отказывались брать съ собой зеленые зонтики и съ самодовольствіемъ отправлялись въ городъ въ бѣлыхъ чулкахъ и лоснистыхъ шляпахъ. Домпсъ смотрѣлъ на все это съ видомъ крайняго негодованія — торжество его приближалось быстро. Онъ звалъ, что еслибъ прекрасная погода вмѣсто четырехъ дней простояла цѣлыхъ четыре недѣли, то при первомъ его выходѣ изъ дому непремѣнно пойдетъ дождь, и что въ пятницу будетъ самая несносная погода — и, дѣйствительно, убѣжденіе его было справедливо.
— Я зналъ, что это будетъ, говорилъ про себя Домпсъ, огибая въ пятницу около половины двѣнадцатаго часа уголъ, противоположный дому лорда-мера: — я звалъ заранѣе, что это будетъ, — такъ оно и есть.
И, въ самомъ дѣлѣ, физіономія дня была такова, что могла навести уныніе и на человѣка повеселѣе Домпса. Съ осьми часовъ утра лилъ сильный дождь, не прекращаясь ни на минуту; каждый, кто только входилъ въ Чипсэйдъ или выходилъ оттуда, казался мокрымъ, холоднымъ и грязнымъ. Всякаго рода заброшенные и долго скрываемые зонтики были пущены въ дѣло. Безпрестанно встрѣчались кэбы, съ «таксой», такъ тщательно вставленной между стекломъ и глянцовитыми каленкоровыми занавѣсками, какъ таинственная картинка въ какомъ нибудь радклифовскомъ замкѣ; отъ лошадей дилижанса паръ валилъ какъ изъ паровой машины; никто не думалъ «пережидать» подъ навѣсами подъѣздовъ и подъ воротами: каждый былъ убѣжденъ, что это была бы тщетная попытка, и потому каждый торопился къ своей цѣли, припрыгивая и перескакивая черезъ лужи, остерегаясь грязи, скользя во гладкимъ тротуарамъ, точь-въ-точь, какъ аматёры катанья на конькахъ, во время гулянья на каналѣ Серпентэйнъ.
Домпсъ остановился на минуту: онъ вспомнилъ, что на крестины ему нужно было показаться въ щеголеватомъ видѣ. Взять кэбъ значитъ навѣрное перебрызгаться грязью, взять карету — это не согласовалось съ его экономическими идеями. На противоположномъ углу стоялъ дилижансъ — самое послѣднее средство, — но зато онъ не разу еще не слышалъ, чтобы дилижансы опрокидывались, и въ случаѣ, еслибъ кондукторъ, по неловкости своей, столкнулъ его въ грязь, то за это Домпсъ могъ бы «вывести его самого на чистую воду».
— Не угодно ли, сэръ? вскричалъ молодой джентльменъ, исполнявшій должность кондуктора при дилижансѣ «Деревенскіе Ребята».
Домпсъ перебрался черезъ улицу.
— Пожалуйте сюда! закричалъ возничій дилижанса «Не зѣвай», загородивъ входъ къ дверямъ своего противника. — Сюда! пожалуйте сюда! тотъ дилижансѣ полнехонекъ!
Въ раздумьи Домпсъ остановился, и въ то время, какъ съ дилижанса «Деревенскіе Ребята» посыпался сильный градъ проклятій на дилижансъ «Не зѣвай», кондукторъ съ «Адмирала Нэпира» рѣшилъ споръ самымъ удовлетворительнымъ образомъ, схвативъ обѣими руками Домпса и всунувъ его въ средину своей кареты, которая только что подъѣхала, и въ которой недоставало не болѣе какъ шестнадцати человѣкъ.
— Пошелъ! вскричалъ «Адмиралъ», и карета загремѣла, какъ паровозъ въ полномъ ходу, съ похищеннымъ пассажиромъ, то привскакивая на выдавшихся камняхъ мостовой, то соскакивая съ нихъ, то покачиваясь въ одну сторону, то въ другую.
— Ради Бога! гдѣ я долженъ сидѣть? спросилъ несчастный Домпсъ стараго джентльмена, въ грудь котораго онъ толкнулъ уже въ четвертый разъ.
— Гдѣ вамъ угодно; только пожалуста оставьте мою грудь въ покоѣ, отвѣчалъ старый джентльменъ, довольно сердитымъ тономъ.
— Можетъ быть, джентльмену лучше бы хотѣлось сѣсть на козлы, подхватилъ мокрый адвокатскій писецъ, въ розовой рубашкѣ и съ улыбающейся физіономіей.
Послѣ нѣсколькихъ толчковъ, не имѣвшихъ, однако, никакихъ дурныхъ послѣдствій, Домпсу удалось наконецъ завладѣть мѣстечкомъ. Въ добавокъ къ невыгодному положенію этого мѣста, — находившагося подъ боковымъ окномъ, которое не запиралось, и между двернымъ, которое, по принятому правилу, не должно было запираться, — въ самомъ близкомъ соприкосновеніи съ нимъ находился пассажиръ, который все утро проходилъ безъ зонтика и до такой степени былъ мокръ, что казалось, какъ будто цѣлый день просидѣлъ въ чанѣ полномъ воды… и даже не былъ ли онъ и еще мокрѣе?
— Сдѣлай милость, не хлопай дверью, сказалъ Домпсъ, обращаясь къ кондуктору, который только что впустилъ еще четырехъ пассажировъ: — нервы мои чрезвычайно слабы — это губятъ меня.
— Кажется, джентльменъ изволитъ что-то говорить? отвѣчалъ кондукторъ, всунувъ въ дверное окно голову и стараясь показать видъ, что онъ не понялъ требованія Домпса.
— Я сказалъ, чтобъ ты не хлопалъ дверью! повторилъ Домпсъ, съ самымъ кислымъ выраженіемъ въ лицѣ.
— Что же я стану дѣлать, сэръ! эта дверь удивительно какая странная: безъ хлопанья не запрется ни за что, отвѣчалъ кондукторъ — и въ подтвержденіе своего оправданія распахнулъ ее и хлопнулъ громче прежняго.
— Извините пожалуста, сэръ, сказалъ маленькій, разряженный, щеголеватый старикъ-джентльменъ, сидѣвшій противъ Домпса: — извините пожалуста; но, вѣроятно, вамъ случалось замѣчать, если только вы ѣзжали въ дилижансахъ въ дождливую погоду, что изъ пяти пассажировъ четыре всегда являются съ огромными каленкоровыми зонтиками, безъ ручекъ наверху и безъ мѣдныхъ наконечниковъ внизу?
— Нѣтъ, мнѣ никогда не приходило въ голову замѣтить это, отвѣчалъ Домпсъ и въ тоже время услышалъ, что часы пробили двѣнадцать: — но теперь, когда вы сказали мнѣ объ этомъ, я…. Ай! aй! завопилъ несчастный Домпсъ, замѣтивъ въ окно, что дилижансъ промчался мимо Друри-лэна, гдѣ онъ приказывалъ высадить себя. — Ай! гдѣ кондукторъ?
— Я полагаю, онъ на козлахъ, оказалъ молодой джентльменъ, въ розовой рубашкѣ, которая скорѣе похожа были на бѣлую, но разграфленную красными чернилами.
— Мнѣ нужно выйти на этомъ мѣстѣ! оказалъ Домпсъ слабымъ голосомъ: предъидущія происшествія имѣли на него сильное вліяніе.
— Ай! снова вскричалъ Домпсъ.
— Ай! въ одинъ голосъ повторили пассажиры: дилижансъ миновалъ въ это время церковь Сентъ-Джилзъ.
— Стой, стой! закричалъ кондукторъ: — провались я сквозь козлы, если только мы не забыли выпустить джентльмена у Друря-лэна. Пожалуйте, сэръ, поскорѣе! поскорѣе! прибавилъ онъ, отпирая дверь и помогая Домпсу вылѣзть, съ такимъ хладнокровіемъ, какъ будто ничего не случилось.
Негодованіе Домпса было безпредѣльно.
— Друри-лэнъ, сказалъ онъ голосомъ ребенка, котораго въ первые разъ опустили въ холодную ванну.
— Вамъ угодно въ Друри-лэнъ? это здѣсь близехонько, сэръ: третій переулокъ направо, сэръ!
Домпсъ не могъ говорить отъ раздраженія; онъ стукнулъ зонтикомъ объ мостовую и пошелъ отъ дилижанса съ твердой рѣшимостью не заплатить ни гроша. Кондукторъ, по какому-то странному стеченію обстоятельствъ, былъ совершенно противнаго мнѣнія, и Богъ знаетъ сколько времени продолжалось бы это несогласіе, еслибъ оно не приведено было къ концу самымъ благоразумнымъ и удовлетворительнымъ совѣтомъ кучера.
— Что тамъ такое! сказалъ этотъ почтенный человѣкъ, привставъ на козлахъ и облокотясь одной рукой о крышу дилижанса. — Послушай, Томъ: скажи джентльмену, что ужь если онъ очень огорчился, то мы даромъ свеземъ его до Эджверской дороги и на обратномъ пути высадимъ у Друри-лэна. Онъ не можетъ отказаться отъ этого.