А вот чувствовал ли я себя преступником после всей этой истории, когда меня вместе с находящимся под моим командованием взводом вовлекли в ограбление дома владельца ювелирного магазина? Об этом у меня старший следователь по особо важным делам Виталий Станиславович Барбосов спрашивал во время каждого допроса. Иногда в самом начале, словно бы давая настрой на весь допрос целиком; иногда в середине, чтобы направить разговор в нужное ему русло. Но чаще – в конце, чтобы заставить меня задуматься и подготовиться к следующему допросу. Виталий Станиславович был тонким психологом и видел меня таким, каким я обычно преподносил себя внешне, – легким человеком, с которым можно найти общий язык. Он воспринимал меня именно так, не понимая, что манера поведения и внутреннее состояние – это принципиально разные вещи у того, кто умеет владеть собой. Манера поведения меняется в зависимости от ситуации, а внутреннее состояние не меняется никогда, если только не научишься каяться по-настоящему. Я этого не умел.
Дело мое в основном вел именно Виталий Станиславович. Сначала два ведомства, которые представляли военный старший следователь по особо важным делам полковник Ласкин и гражданский старший следователь по особо важным делам полковник Барбосов, никак не могли поделить полномочия: кому же из них вести дело? По многим показателям дело проходило как уголовное преступление, настаивал Барбосов. И то, что совершил его военный человек, ничего не решает. Тем более что пострадавшие – люди сугубо гражданские. На этом, видимо, настаивало руководство Барбосова, памятуя, что военные суды, как правило, более лояльны по отношению к людям военным. Всем было памятно дело полковника Буданова, где тоже шла такая же неразбериха с разделением полномочий. Я в тонкости не вникал, но что-то там в законах, как я понял, недоработано и дает возможность для двойного трактования определенных параграфов. Ласкин, между прочим, был настроен ко мне отнюдь не доброжелательно. Правда, на психику не давил и предпочитал пространным беседам, к которым имел склонность Барбосов, сухие юридические формулировки.
И только спустя две недели после начала следствия я начал понимать, куда Барбосов меня подводил. Если раньше у него только изредка проскальзывали вопросы о моем знакомстве с Пехлеваном, то позже он говорил об этом знакомстве как о признанном мною факте, не подлежащем сомнению. Спокойно и мягко, ни к чему не принуждая, он внушал мне, что мы с Пехлеваном давно знакомы.
Ласкин тоже свои допросы не прерывал, но проводил их значительно реже. И вообще никак не давил на меня, только на последних допросах порой смотрел совсем мне непонятным взглядом, словно бы с любопытством.
Барбосов после каждого моего общения с Ласкиным обязательно спрашивал, что я тому рассказал. Я в ответ лишь пожимал плечами и говорил, что только отвечал на вопросы. А потом Виталий Станиславович сделал сообщение:
– У нас ты имеешь право потребовать рассмотрения дела судом присяжных. А присяжных всегда можно убедить, что тебя просто обманули и злого умысла ты в голове не держал. Нам никак не удается доказать твою корысть в этом деле, и потому откровенного мотива в твоих действиях следствие определить не в состоянии. Можно только предположить: ты договорился с Пехлеваном, что твоя доля будет отложена и ты получишь ее после освобождения, если тебя, конечно, посадят. Но присяжные имеют возможность оправдать тебя, и тогда нам придется переквалифицировать обвинение. Что-то ты все равно получишь, но это будет не так много.
– А у меня есть возможность выбирать между следственными комитетами? – спросил я с любопытством.
– Боюсь, что тебе такую возможность предоставят. Из Москвы сильное давление. Они не хотят передавать тебя гражданскому суду. Все-таки суд присяжных – это слишком скользкое дело.
Я только плечами пожал, ничего не пообещав старшему следователю Барбосову. Слишком уж ласково он говорил – совсем не соответствуя своей фамилии. Как, впрочем, и полковник Ласкин не соответствовал своей. Последний в завершение последнего допроса, уже выключив диктофон, сказал мне очень серьезно и с каким-то явным намеком, мне не понятным:
– Тут к тебе один товарищ на свидание просится. Серьезный товарищ. Я не могу ему отказать. И тебе не советую.
– Кто такой? – спросил я.
– Говорю же, серьезный человек…
Следователь не смотрел мне глаза, но с большим интересом разглядывал большой золотой перстень на своем пальце. По углам шлифованной платформы с монограммой поблескивали в свете настольной лампы четыре небольших бриллианта. Мужчины не носят перстни с большими бриллиантами…
* * *– Самоваров! На выход! – прозвучало с сильным акцентом, который скрадывал привычную грубость принятой здесь командной речи.
Мой сосед по камере, за неделю до моего появления занявший нижнюю шконку, подтолкнул меня локтем. Я сидел от него справа и дремал в ожидании обеда. Слышал, как в замке поворачивается ключ, слышал, как открывается дверь, но умышленно не реагировал. Сокамерник мой, старик семидесяти двух лет, топором зарубил своего молодого соседа, сказавшего ему что-то обидное. И с гордостью рассказывал, что убитый был ростом под два метра, здоровенный, как гусеничный трактор, и потому наглый. Я его рассказы выслушивал всегда внимательно, даже иногда задавал вопросы, чем заслужил соседское ответное уважение. По крайней мере, на общих прогулках, не зная местного языка, я слышал и чувствовал, когда сосед говорит обо мне. И говорит хорошо. И то слава богу. Обострять отношения я ни с кем не хотел. Мне одной беды хватило, и не было желания наживать себе новые проблемы. Тем более что население в СИЗО было в основном местное, ко мне и к моим погонам относиться с пиететом у сидельцев оснований не было. На прогулке среди других заключенных мелькал только один немолодой русский, весь в татуировках, мрачный и, как мне показалось, вообще языка не имеющий. За все время я от него не слышал ни единого слова. Был еще неизвестно как попавший на Кавказ китаец по фамилии Сунь, которого все в СИЗО звали Сунь-Вынь. Китаец и по-русски-то разговаривал с трудом, а уж местных языков тем более не знал. Все остальные, включая вертухаев, были из местных.
Я неторопливо встал, только что не потянулся. На вызов следовало реагировать.
– Допрос?
– Свиданка… Поторопись, а то передумаю.
Вертухай был, в общем-то, не самым плохим парнем. По крайней мере, не откровенно злым, хотя и имел зверскую, изуродованную шрамами рожу. Портить с ним отношения не хотелось. Да и интересно стало, кто пришел ко мне на свидание в СИЗО? До этого визитеров не было. И вообще, что за серьезный человек желает со мной пообщаться? Действительно серьезные люди ради любопытства сюда не заявятся. Значит, следует ждать каких-то неожиданностей.
Два конвоира провели меня по гулкой металлической лестнице на два этажа ниже и открыли дверь. В камере для свиданий был только привинченный к полу стол и точно так же закрепленные две табуретки по разные стороны. Из чего я сделал вывод, что это вообще-то кабинет для допросов, а не нормальная комната для свиданий, в которую к заключенным приходят даже жены.
На одном табурете сидел, уперев локти в столешницу, человек в гражданской одежде. Каким-то чутьем я сразу понял, что это военный, и даже догадался, что такой визит не может носить простой мимолетный характер, а обязательно будет иметь некое продолжение. Впрочем, это я и раньше предполагал, еще до того, как воочию увидел визитера. И даже голос следователя Ласкина говорил мне о том же не словами, но интонацией.
Я шагнул за порог. Дверь за мной закрылась. Ключ со скрипом провернулся в замке.
– Старший лейтенант Самоваров, – представился я, привычно приняв стойку «смирно».
– Подполковник Лагун, – поднявшись из-за стола, сказал человек, пригласивший меня на встречу. – Будем знакомы, Николай Викторович.
Он улыбнулся приветливо, даже с некоторым обаянием, но оглядел меня с ног до головы ледяным профессиональным взглядом гюрзы. Подобные люди без весомой, как глубинная бомба, причины на свидания к подозреваемым не напрашиваются, сразу понял я. По одному взгляду его понял. И также понял, что гость приехал издалека. Прилетел, скорее всего, на военном самолете.
– Слушаю вас, товарищ подполковник.
– Садись. Забудь на время устав и чувствуй себя расслабленно. Мы не по уставу, а по душам поговорим. Если ты, конечно, не возражаешь. А возразить можешь только по одной причине: ты решил вдруг переквалифицироваться и вместо военной карьеры сделать карьеру уголовную, то есть стать авторитетом. Но я надеюсь, что это не так и что тебе не слишком улыбается перспектива провести большую часть жизни за решеткой. Так что? Уголовной романтикой ты пока еще не пропитался?
– Никак нет, товарищ подполковник.
– Забудь про звания и про устав, прошу тебя, Самоваров. Обрати внимание, я тебя даже не старлеем называю, а по фамилии. Могу и по имени-отчеству. Меня, кстати, зовут Александром Игоревичем. Можешь так и обращаться. И сейчас, и потом, если мы с тобой договоримся. Тебе вообще будет запрещено вспоминать про устав. На долгие, надеюсь, годы будет запрещено носить форму, хотя звания у тебя будут повышаться, скорее всего, быстрее, нежели на прежней службе…
– Никак нет, товарищ подполковник.
– Забудь про звания и про устав, прошу тебя, Самоваров. Обрати внимание, я тебя даже не старлеем называю, а по фамилии. Могу и по имени-отчеству. Меня, кстати, зовут Александром Игоревичем. Можешь так и обращаться. И сейчас, и потом, если мы с тобой договоримся. Тебе вообще будет запрещено вспоминать про устав. На долгие, надеюсь, годы будет запрещено носить форму, хотя звания у тебя будут повышаться, скорее всего, быстрее, нежели на прежней службе…
Говоря честно, я не большой любитель ребусов. И потому спросил сразу:
– О чем договоримся, Александр Игоревич? Пока вы мне никакого предложения не сделали. Хотя я понимаю, что предстоящее предложение для меня должно быть выгодно. Что может быть хуже тюремной камеры, я пока не знаю. Даже госпиталь после тяжелого ранения, наверное, лучше. Хотя тут я тоже ничего конкретного знать не могу, поскольку тяжелых ранений не имел. Но вы меня, признаюсь, обнадеживаете.
Я старательно демонстрировал, что его визитом не смущен нисколько, и собой, и своими чувствами, и своими мыслями владею полностью и даже могу себе позволить интонацию с легкой ноткой шутливости.
– Ты, я вижу, человек догадливый. И даже не спрашиваешь меня, кого я представляю.
– Я думаю, у меня еще будет такая возможность, – не купился я на комплимент.
– Возможность спросить будет. А возможности получить точный ответ – нет. Не рассчитывай. По крайней мере, в первое время. Одно могу сказать, что я представляю государственную структуру. Не каких-нибудь бандитов или частную лавочку с немереными деньгами и чрезмерными амбициями, а серьезную государственную структуру.
– Мне остается только поверить.
– Да. Больше тебе ничего не остается.
– И еще спросить более конкретно, что именно вы мне предлагаете?
– Работу.
– Здесь, в СИЗО? – Я понимал, что работу здесь мне предложить не могут. В СИЗО и без меня хватает своих информаторов, а я в республиканском СИЗО человек абсолютно чужой и не могу стать источником информации. Да и информатор из меня никакой.
– Везде. Может быть, даже и в СИЗО поработать придется.
Подполковник Лагун замолчал, давая мне возможность подумать. И пауза затянулась. Для меня это было невыносимо.
– Я слушаю вас, слушаю, – невежливо поторопил я.
– Ты своего двоюродного брата Василия хорошо помнишь?
– Ваську? Лет пятнадцать уже не виделись. С тех пор, как я в последний раз в Москву ездил. С ним общаться трудно. Телефон у него давно отключили за неуплату, Интернетом он не владеет. Письма писать, наверное, уже разучился. Короче говоря, ничего о нем не знаю.
Мой двоюродный брат Вася, сын сестры моей покойной мамы, был человеком несчастным. Отца своего он никогда не знал, точно так же, как и я своего отца, и мать заменяла ему весь мир, ни на шаг от себя не отпуская, чтобы не попал в дурную компанию дворовых мальчишек. Ваське исполнилось двенадцать лет, когда при нем умерла его мама. Скоропостижно, от сердечного приступа. И он, не найдя ключей от двери квартиры, десять суток сидел рядом с телом, которое уже начало разлагаться. После этого случая Васька попал в «психушку» и с тех пор минимум месяц ежегодно там проводил. В остальное время иногда работал, где его возьмут, но больше пил.
– Вы с ним внешне были сильно похожи…
– Были похожи. Лицом. Роста одинакового. Но здоровье разное, тело разное. Васька спортом никогда не занимался, хиляком был. А что? Какое он имеет отношение к моему положению?
Подполковник Лагун посмотрел в пол и вздохнул.
– Позавчера твой двоюродный брат пьяным выскочил на дорогу и был сбит машиной. Насмерть. Прими соболезнования.
Я усилием воли протолкнул образовавшийся в горле ком, потому что кое-что начал понимать. Кое-что из того, что мне скажут в дальнейшем. Дело в том, что старший следователь по особо важным делам полковник Ласкин сообщил мне о предстоящем свидании уже три дня назад. Значит, о гибели двоюродного брата подполковник Лагун знать еще не мог. И если его предложение, до сих пор не озвученное, будет в какой-то степени опираться на гибель Васьки, это будет означать, что Ваську просто убили, чтобы использовать его смерть в своих интересах. Как использовать, я пока предположить не мог, как не мог и догадаться, что за службу мне предложат. Но делалось это только для того, чтобы использовать мои качества и навыки.
– И что? – спросил я настороженно.
– Мы готовили тебе побег, если бы ты согласился на сотрудничество. А тут этот случай, которым грех не воспользоваться. Понимаешь, о чем я говорю?
Эх, Васька, Васька… Беда свалила тебя подростком, она же свалила тебя в молодости, теперь уже настолько, что не подняться никогда. И даже своей гибелью ты не смог ни подтвердить, ни опровергнуть мои опасения. Может быть, тебя убили. Может быть, это и вправду несчастный случай…
– Кое-что понимаю, – сказал я. – Но далеко не все. Кто Ваську сбил? Известно?
– Да. Пьяная женщина. Сейчас она в розыске. Скрылась с места происшествия. Но свидетелей много. Она вышла из машины, откровенно пошатываясь, посмотрела и поехала дальше. Машину потом бросила. И в тот же день улетела за границу. Буквально через несколько часов. Само происшествие сняла охранная видеокамера на соседнем здании. Так что вопрос ясен.
Мне этот вопрос был совсем не ясен. Как такие дела делаются, я знаю прекрасно. И то, что женщина сразу после происшествия улетела за границу, только усилило мои подозрения. Но говорить об этом вслух я не стал.
– Так что вы мне предлагаете? – Чтобы не показать своего смущения, я перевел разговор ближе к действительности.
– Я предлагаю Николаю Викторовичу Самоварову, пока еще старшему лейтенанту спецназа ГРУ, погибнуть при попытке к бегству.
– Звучит красиво, – согласился я. – И в дальнейшем, если я правильно вас понял, я должен трансформироваться в психически больного человека, своего двоюродного брата Василия Андреевича Самоварова. Так?
– Именно так. Я даже не делаю вам комплимент о вашей чрезвычайной догадливости, поскольку здесь не нужно быть провидцем. Вариант напрашивался сам собой.
Подполковник разговаривал, переходя с «ты» на «вы» и обратно. Но, кажется, этого не замечал. Да я и сам просто машинально отмечал его путаницу, не больше.
– А как это сделать технически? У меня есть несколько вариантов, созревших, грубо говоря, на волне вашей подсказки, но все варианты требуют действий извне. Тех действий, которые вы, вероятно, готовы произвести.
– Естественно, готовы, – согласился подполковник.
В замке вдруг вопросительными нотами заскрипел ключ. Дверь открылась, и в комнату заглянул один из конвойных. Он сначала внимательно осмотрел кабинет и только потом взглянул на нас.
– Чего тебе? – спросил подполковник.
– Скоро, что ли? У заключенных обед остывает.
– Тебе не ясны инструкции, которые тебе дали? – агрессивно спросил Лагун. – Если ты такой непонятливый, то завтра же будешь искать себе работу, где понятливость не требуется. Закрой дверь с той стороны и близко к двери не подходи, пока я не позову! Иначе завтра уже пойдешь устраиваться дворником.
Вертухай не слишком-то и испугался, нагло хмыкнул, но дверь все же закрыл.
* * *Приход вертухая сбил уже наладившийся ритм разговора, и нам пришлось минуту сосредоточенно помолчать, чтобы снова настроиться на прежнюю волну.
– Естественно, мы имеем большие возможности и готовы взять на себя всю организационную работу по экстренной подготовке побега, – сказал Александр Игоревич. – Хотя, признаюсь, трудно выбирать варианты, когда не знаешь, на что человек готов пойти ради свободы. Всегда может возникнуть ситуация, когда оперативники просчитывают один вариант, а исполнитель в силу своих черт характера этот вариант реализовать не может. Поэтому план нам предстоит скоординировать или, по крайней мере, согласовать на принципиальном уровне. На всякий случай отдельные моменты можно и продублировать.
– Наверное, так… – осторожно согласился я, не понимая еще, в какую сторону плавно поворачивает свои сани мой собеседник, и потому решил подстраховаться. – Если бы мне предложили какие-то условия, дали каких-то людей, которые готовы подстраховать, я бы все сделал сам. Все, начиная с первых шагов по подготовке побега.
– Едва ли получится, – подполковник не пожелал выпускать нить управления из своих рук. – Я понимаю, что у спецназа ГРУ свои собственные поведенческие модели, к которым мы не привыкли. Но если мы решаем брать человека к себе на службу, то предпочитаем, чтобы он играл по нашим правилам.
Из всего сказанного я сделал вывод, что подполковник Лагун вообще не из ГРУ, хотя первоначально у меня появилась именно эта мысль. Я предположил, что он представляет агентурное управление. Но офицер ГРУ в любом случае не сказал бы «спецназ ГРУ». Он сказал бы просто «спецназ», и это было бы понятно. Конечно, в нашем большом государстве с его неимоверно раздутым чиновничьим аппаратом есть множество силовых структур, о которых я, возможно, никогда раньше и не слышал. Но мысль остаться служить все же в системе ГРУ, очень мной уважаемой системе, пусть и не в спецназе, как-то грела душу. Однако своего разочарования я никак не показал. Хотя обязательный вопрос задать все же был вынужден: