— В моем воды на четыре метра, — сказал Гарен, — что даст добрую тысячу кувшинов.
— У меня, — похвастался бакалейщик Биньон, — только два метра, но зато уровень поддерживается весь год… Если я беру оттуда много воды для поливки, уровень немного снижается, но за ночь поднимается вновь…
— Итак, — сказал господин Панкрас, — никаких опасений из-за воды… Теперь еда.
Бакалейщик Биньон вышел вперед.
— С тем, что мы привезли из последних поездок, мои подвалы полны. У меня есть с десяток бочонков анчоусов, которые я привез из Тулона задолго до катастрофы, и десять ящиков соленой трески. У меня целый погреб картошки, пять бочонков оливкового масла, большие банки специй, пять или шесть мешков гороха (он немного поеден долгоносиками, нужно его только перебрать) и две сотни фунтов чечевицы. И потом, — сказал он, смеясь, — у меня есть мои деревянные тыквы!
И в самом деле, как-то он купил у одного испанского капитана небольшой груз тыкв, которые были тыквами лишь по названию. То были деревянные сферы, похожие на большие пушечные ядра, и почти такие же твердые. Но когда их распиливали надвое, внутри обнаруживалась белая мякоть, вкусная и питательная. Тем не менее, клиенты Патриса, напуганные видом и гулкостью этого странного овоща, отказались от большей части груза. Он утешался, говоря:
— Кожура непроницаемая, они четыре года остаются свежими!
А его сын, у которого был веселый характер, советовал открыть фабрику бильбоке.
— У вас их еще много осталось? — спросил господин Панкрас.
— Два погреба, набитых доверху! — ответил сын.
— Возможно они спасут нам жизнь, — сказал доктор. — А ты, пекарь, сколько у тебя муки?
Прекрасный пекарь крепко задумался, поскольку был тугодумом и, наконец, произнес:
— У меня двенадцать тюков муки, что даст не менее двенадцати кинталов по сто фунтов (Кинтал — мера веса, равная 100 фунтам, или 46 кг).
— Сколько это будет фунтов хлеба?
— Примерно вдвое больше, — ответил пекарь. — Но вот чего мне не хватает, так это дров! У меня их всего на неделю…
— При необходимости, — сказал господин Панкрас, — мы сожжем свой паркет. Но мы еще далеки от этого!
— И потом, — напомнил Гарен-Молодой, — зима не была суровой, и во всех погребах еще остается провизия…
Заговорило подвальное окно; нотариус произнес:
— У меня ее два полных воза!
— Как вы себя чувствуете? — прокричал ему Панкрас.
— Жарковато, — воскликнул нотариус. — Но думаю, это из-за двух бутылок вина, которые я только что выпил и которые придали мне бодрости!
— Это точно вино, — крикнул Панкрас. — Теперь попробуйте поспать!
— Не могу! — воскликнул нотариус. — То, что вы говорите, мне слишком интересно! Продолжайте! Продолжайте! Спросите мясника, что есть у него!
Большой Ромуальд вышел вперед, несколько смущенный, и быстро сказал:
— У меня есть половина быка, теленок и три овцы. Если нас тут сотня человек, нам этого хватит на две недели. Может, на три, если мясо сохранится…
— У меня в погребе есть лед, — произнес доктор, — я предоставлю погреб в твое распоряжение.
— А если это продлится больше трех недель? — спросил нотариус.
— Право же, — сказал доктор, — у нас в конюшнях мой мул, ваш и две лошади мясника.
— Вы хотите съесть моих лошадей? — с ужасом спросил мясник.
— Мы хотим жить, — ответил доктор, — и ты тоже хочешь жить. Если мы их съедим, то купим тебе потом самых лучших.
Наконец, в порыве щедрости, каждая кумушка призналась в своих запасах: в то время было принято заполнять шкафы и кладовые настолько, насколько возможно, потому что снабжение ― даже в большом городе ― не всегда было обеспечено так, как сегодня.
Бабушки произвели фурор рассказами о таком огромном количестве банок варенья, что Гарен-Молодой заподозрил их в преувеличении (в чем он ошибался), а матери семейств сообщили о тридцати туазах (туаз ― старинная французская мера длины: шесть футов, около двух метров) колбас, нескольких дюжинах окороков, мешках сушеных каштанов, кукурузной муки, гороха, чечевицы, фасоли, и все это в таких больших количествах, что господин Панкрас радостно потер руки и объявил:
— Друзья мои, я думаю, что немного экономя, мы сможем продержаться по меньшей мере четыре месяца. К этому времени овощи, которые мы посадим в наших садах, созреют, что при необходимости даст нам еще пару месяцев, а это значит, что мы спасены!
Затем вперед вышел капитан и сказал, с обиженным видом:
— А я? Разве у меня ничего не спросят?
— У одинокого мужчины, — предположил Панкрас, — нет больших запасов…
— Потому что вы забыли главное, — ухмыльнулся капитан. — Я могу предоставить в распоряжение общины четыре бочки с вином, то есть около тысячи бутылок, два бочонка рома, бочонок водки, и более ста бутылок различных напитков вроде мараскина, коньяка, агвардиенте, шнапса и виноградной водки, которые являются лучшими лекарствами в мире!
В его адрес раздались, ― вполголоса ― возгласы одобрения.
— А теперь, — сказал Панкрас, — предлагаю вам с аппетитом отужинать. Но затем вы ко мне вернетесь, я осмотрю вас одного за другим, чтобы быть уверенным, что мы не пустим волка в овчарню… До скорого свидания.
В отдалении по-прежнему звонили колокола, но все уже воспряли духом из-за плана доктора.
Когда все разошлись по домам, вновь раздался голос мэтра Пассакайя, звавший капитана, и работорговец подбежал к подвальному окну.
— Что случилось? Вам хуже?
— Нет, — громко сказал нотариус. — Я чувствую, что иду на поправку. Но думаю, что это произойдет быстрее, если вы принесете мне одну из тех бутылок, о которых только что говорили!
— Разумная идея, — сказал капитан.
И бегом отправился в свой подвал.
После ужина господин Панкрас первыми осмотрел детей, и, поскольку в течение двух недель они не покидали площадь, осмотр прошел быстро. Затем пришел черед мужчин: почти все они спускались в город, и обследование было тщательным. Он заставлял их улечься голыми на столе и при свете четырех факелов сначала осматривал их кожу, затем принюхивался к дыханию, обследовал язык и горло, считал пульс, ощупывал животы, подмышки, пах. Каждый раз, когда доктор говорил «этот здоров», старая Алиетт подходила и обтирала мужчину уксусом «четырех разбойников», а затем тот, хохоча, спрыгивал со стола.
К полуночи пришла очередь женщин, затем девушек. Четыре кумушки держали факелы. Они отметили, что господин Панкрас очень тщательно отнесся к этому обследованию: иногда он более минуты прикасался к белой коже краснеющей девушки, затем приблизившись, почти касаясь кончиком носа, искал малейшие следы заболевания или самый крохотный бубон: потому что чума коварное заболевание, которое часто приходит потихоньку. Наконец около трех часов утра все было закончено, и доктор сказал, что совершенно уверен, что чума еще не пришла в их убежище, и это вызвало радостный шум.
Гарен все же заметил, что не вернулись господин Комбарну со своей семьей и клирик.
— Я очень сердит на этого молодого человека, — сказал Панкрас, — а его отсутствие не слишком хороший знак. Что же касается суконщика, мы подумаем об этом завтра.
И все отправились спать.
Когда господин Панкрас раздевался, ему послышалось нечто вроде стона, раздавшегося из подвала… Он упрекнул себя, что не поинтересовался Пассакайем, который возможно умирает на куче дров… Он с тревогой прислушался. Это действительно был голос нотариуса, но он не стонал. Он пел:
Пастушки ветреной корсаж меня вле-е-ечет,
Путь к счастию найти я в нем желаю,
Открой секрет мне сердца твоего,
Его я тайну разгадать мечта-а-аю…
В десять часов утра старая Алиетт пришла будить Панкраса, что было нелегким делом.
— Господин, — сказала она, — суконщик уезжает!
Панкрас спрыгнул с постели, в ночной рубашке подбежал к окну и широко распахнул его.
Комбарну был занят регулированием длины вожжей своей лошади, запряженной в хорошенькую двуколку. На сиденье уже заняла место его жена, позади нее, в кузове, пять дочерей устроились на красивых голубых подушках.
— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — так значит утро вечера не мудренее?
— Напротив, — ответил суконщик. — Вечер укрепил меня в решимости не обращать внимания на чуму и смиренно подчиниться Божьей воле, ничего не меняя в своих привычках.
— В этом случае, раз вы отправляетесь к своему брату в Сен-Барнабе, я думаю, что вы сделаете лучше, если там и останетесь.
— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.
— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.
— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.
— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.
— Хотел бы я это увидеть, — кичливо ухмыльнулся суконщик.
— Вы это увидите, — сказал господин Панкрас. — И, вероятно, не позднее сегодняшнего вечера!
На этом он захлопнул окно, а суконщик защелкал кнутом.
Все утро Панкрас руководил последними работами. Сначала он приказал мужчинам проделать проломы в смежных стенах садов, чтобы можно было проходить от одного к другому. Затем отправился описывать, с большой точностью, содержимое подвалов, в сопровождении капитана, который отмечал в старом судовом журнале количество и природу имеющихся припасов. Наконец Панкрас приказал вынести несколько старых соломенных тюфяков, которые перепачкали навозом и кроличьей кровью: их разложили на улице, как если бы они были выброшены из окон… Во второй половине дня все ставни были закрыты, а двери заперты на засовы.
Затем Панкрас склонился к подвальному окошку нотариуса, о котором все несколько подзабыли. Со страхом он услышал подавленный стон.
— Несчастный, — вздохнул он.
Он все же его позвал… На третий раз стон умолк, вдруг сменившись чем-то вроде переливчатого мычания, и Панкрас разглядел нотариуса, сидящего на тюфяке и зевающего. Затем тот потер глаза и спросил удивленным тоном:
— Где я?
— У себя в подвале, — ответил Панкрас. — Как вы себя чувствуете?
— Еле ворочаю языком и голова раскалывается! — простонал нотариус. — И я спрашиваю себя, почему же у меня в носу стоит этот ужасный запах рома.
Весь день все трудились как пчелки. Дети играли в садах под надзором бабушек, рассказывавших о большом злом волке, который никому не причинит никакого вреда, если его не разбудить, но который неминуемо прибежит при малейшем крике. Поэтому дети играли в тишине, а когда у кого-то из них случайно вырывался смех, вся компания, перепугавшись, бежала в конюшни прятаться…
К вечеру провели совещание по поводу возвращения суконщика.
— Ему нельзя позволить войти, — сказал Гарен-Молодой. — Я уже закрыл его дверь на засов. Если ему так хочется помереть от чумы, он может сделать это где угодно.
— Он будет шуметь, — ответил доктор. — И он, конечно же, отправится жаловаться начальству, а я считаю, что нам лучше не привлекать к себе внимание… Пусть уж лучше нас считают мертвыми или уехавшими…
— Но тогда, — сказал Биньон, — что же с ними делать?
— Их семеро, — вмешался нотариус. — Нельзя ведь убить всех!
— Речь не о том, чтобы кого-то убивать, — ответил Панкрас.
— Пока нет! — вздохнул капитан. — Но не забудьте, что черная чума ― это верная смерть для заболевшего и возможная смерть для его соседей. Я полагаю, что возможная смерть имеет право убить смерть бесспорную.
— Это мне кажется разумным, — согласился Панкрас. — Но у господина Комбарну пока нет чумы, по крайней мере, насколько мне известно. Если он вернется сегодня вечером, мы попытаемся его урезонить. Но если он будет упорствовать в своем желании заразить нас, мы запрем его в подвале Гарена, в конюшне. Если он захочет кричать, мы заткнем ему рот. Но я уверен, что он не станет сопротивляться, потому что будет доволен, если его силой поместят в надежное место, не дав исполнить свой долг, что избавит его от любого греха перед Господом.
— Я подготовлю, — сказал капитан, — толстый мешок, чтобы надеть ему на голову, и веревки, чтобы связать его.
— А я, — воскликнул Гарен, — освобожу свой подвал, так как уверен, что этот фанатик…
Но он не смог закончить своей фразы, поскольку внезапно вошла Алиетт и сказала:
— Господин Комбарну вернулся, я увидела его из окошка кухни!
Господин Панкрас бегом поднялся на второй этаж своего дома, за ним последовали нотариус, Гарен и капитан.
Панкрас медленно открыл ставень…
Перед дверью суконщика, справа, стояла его двуколка. На сиденье никого не было. Но в кузове, вповалку друг на друге, лежали жена и четыре дочери… У них были черные и красные лица, страшно распухшие, а мать все еще сжимала в руках самую младшую, которая была похожа на покрытую смолой куклу…
На ступеньках перед дверью, согнувшись в три погибели, стоял мэтр Комбарну… Он громко стонал и вдруг упал на колени, а его синяя фетровая шляпа покатилась по тротуару…
Он с усилием поднял к замку большой блестящий ключ от своего дома, но его рука упала, как мертвая, выронив звякнувший о камни ключ… и суконщик простонал:
— Помогите! Помогите! Откройте мне!
— Господин Комбарну, — дрогнувшим голосом сказал Панкрас, — теперь вы больше не можете войти сюда…
— Ради Бога, — простонал бедняга, — откройте и позаботьтесь обо мне!
— Ради всех нас, — ответил мэтр Панкрас, — не пытайтесь войти сюда: здесь только здоровые, мужчины, женщины и дети… Эта беда случилась с вами по вашей вине, не заражайте других.
Суконщик издал тяжелый вздох и со стоном сказал:
— Господь меня покинул…
— Не думайте так, — обратился к нему капитан, — потому что именно сейчас он призывает вас к себе.
— Моя жена и дети мертвы…
— Потому что он не захотел разлучать вас! — вздохнул нотариус.
— Дайте мне хотя бы питья, — произнес суконщик с душераздирающим криком.
— Я спущу вам укрепляющее, — сказал Панкрас, — но не стану скрывать от вас, что уже ничем не поможешь.
— Я знаю, — пробормотал суконщик. — Но все же как ужасно, что человек с таким состоянием, как у меня, умирает на улице…
— Возможно так лучше, чем умирать дома, — сказал ему капитан. — У вас над головой нет потолка и ваша душа отправится прямиком в рай!
В этот момент на веревке Гарен-Молодой спустил вниз кувшин прохладного белого вина… С трудом умирающий прополз по тротуару и схватил кувшин дрожащей рукой… Еле-еле он поднес его к губам. Но выплюнул первый же глоток с ужасным содроганием, за которым последовал поток черной крови…
— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — вам еще остается немного жизни… Сделайте усилие и попытайтесь сесть на ступеньках моей лестницы, прислонившись к двери…
— Что толку? — тяжело вздохнул умирающий.
— Это будет, — ответил Панкрас, — доброе дело, последнее в вашей жизни, потому что ваше тело будет отпугивать бандитов, которые возможно придут к нам, этим вы спасете жизнь тридцати малышам, которых вы знаете…
И высокий грубый суконщик, сотрясаемый судорогами агонии и извергающий кровавую рвоту при каждом движении, пополз к ступенькам… Он замер, и капитан сказал:
— Кончено. Он умер.
Но Комбарну собрал, преодолевая муки гниющей плоти, последние силы своего сердца. И вдруг, в последнем усилии, он сумел повернуться: в четыре ужасных спазма он прислонился спиной к двери и в последний раз сложил на груди руки.
Алиетт, выглядывавшая из-под руки своего хозяина, вдруг воскликнула:
— Вы видели ангела? Смотрите, ангел!
Ни Панкрас, ни капитан его не увидели: они смотрели, остолбеневшие, как на черном и распухшем лице появилась широкая и светлая улыбка счастья.
С наступлением темноты господин Панкрас долго снаряжал Гарена-Молодого и мясника: он заставил каждого облачиться в три рубахи, затем в балахон до пят, добавил холщовые перчатки и спускавшийся на грудь капюшон и, наконец, щедро полил обоих уксусом «четырех разбойников». Они взяли пару крюков, которые дровосеки используют для подтягивания стволов деревьев, и вышли. Лошадь, по-прежнему впряженная похоронную двуколку, опиралась о ствол платана и беззаботно спала. Они подвели ее к двери Панкраса, и с помощью своих крюков стащили пять трупов, которые художественно разложили вокруг мертвого суконщика, чей подбородок свисал теперь на окровавленное кружевное жабо.
***
Жизнь затворников организовалась с почти военной строгостью. Погребальные колокола, заменившие Ангелус, будили их с первыми лучами солнца, и день начинался с осмотра всех членов общины, которые проходили перед доктором, устроившимся под большой смоковницей нотариуса. Самая легкая лихорадка вызывала подозрение, малейшая болячка казалась обещанием бубона. Больного немедленно изолировали в заново побеленном погребе и купали в уксусе, как корнишон: он выходил из погреба лишь через три дня.
После осмотра женщины занимались уборкой, не производя ни малейшего шума. Девушки заботились о маленьких детях, игравших в саду, а нотариус, сидя под смоковницей, вполголоса вел уроки для самых старших, ему помогал капитан, учивший их географии. Тем временем Гарен-Молодой рисовал новую модель мушкета, мясник мариновал мясо (чтобы его сохранить), бакалейщик пилил свои деревянные тыквы, а пекарь замешивал тесто. Он разжигал печь лишь после полуночи, каждые три-четыре дня, потому что нужно было дожидаться ветра, который разогнал бы предательский дым.