И с этими словами я хотел уже удалиться, но услышал, как Норико говорит у меня за спиной:
— Нет, Сэцуко, об этом не может быть и речи! Не знаю, что уж там думает папа…
— Послушайте, с чего это вы так всполошились? — сказал я, обернувшись уже от двери. Из гостиной доносились веселые голоса и смех Таро и Итиро, так что пришлось говорить потише. — В общем, так: я ему это обещал, и он ждет обещанного. Нет, все-таки вы, женщины, иногда совсем ничего не понимаете в мужской гордости!
Я опять повернулся, чтобы уйти, но тут заговорила Сэцуко:
— С твоей стороны, папа, очень мило, конечно, проявить такую заботу о чувствах Итиро, и все же мне кажется, с сакэ лучше бы подождать, пока он станет постарше.
Я усмехнулся.
— А знаешь, твоя мать, помнится, точно так же возражала, когда я разрешил Кэндзи попробовать сакэ. Ему тогда было примерно столько же, сколько сейчас Итиро. И, разумеется, ни малейшего вреда ему это не принесло.
Я сказал это и тут же пожалел, что из-за такой ерунды упомянул имя Кэндзи. Я так разозлился на себя, что, видимо, не обратил должного внимания на следующую реплику Сэцуко, а сказала она, по-моему, примерно следующее:
— Не сомневаюсь, папа, что ты самым внимательным образом относился к воспитанию моего брата. Тем не менее в свете того, что случилось потом, можно, наверное, считать, что кое в чем мама имела более правильные представления.
Если честно, она, вполне возможно, сказала это иначе. И уж наверняка не хотела меня обидеть. По всей видимости, это я совершенно неправильно ее понял, ибо отчетливо помню, что Норико абсолютно не прореагировала на слова сестры, а с усталым видом отвернулась к столу и снова принялась резать овощи. Кроме того, мне и в голову прийти не могло, что Сэцуко способна разговаривать с отцом в таком непростительном тоне. И все же, вспоминая те инсинуации, которые она позволила себе утром в парке Кавабэ, я вынужден допустить, что она действительно могла сказать мне нечто подобное. Во всяком случае ее последние слова я помню хорошо:
— Кроме того, боюсь, и Суйти вряд ли захочет, чтобы Итиро пробовал сакэ, пока не станет чуть старше, — сказала она. — Хотя, конечно, с твоей стороны, папа, очень мило проявлять такую заботу о чувствах Итиро.
Понимая, что мой внук вполне мог все это случайно услышать, и не желая омрачать ссорой столь редкий семейный вечер, я решил прекратить всякие разговоры и вышел из кухни, а потом, помнится, все время просидел в гостиной, весело болтая с Таро и Итиро в ожидании ужина.
Примерно через час мы наконец сели есть; Итиро тут же потянулся к бутылке сакэ, стоявшей на столе, постучал по ней пальцем и выразительно посмотрел на меня. Я улыбнулся ему, но ничего не сказал.
Женщины приготовили чудесный ужин, и вскоре беседа за столом потекла легко и непринужденно. В какой-то момент Таро сильно рассмешил нас всех, рассказывая о своем коллеге, который благодаря собственной комической глупости в сочетании с невезением заслужил репутацию человека, который никогда ничего не успевает сделать вовремя. И вдруг я услышал, как Таро говорит:
— Дошло до того, что даже наше начальство стало звать его Черепахой. И недавно во время одной деловой встречи господин Хаясака настолько забылся, что при всех объявил: «А теперь послушаем сообщение господина Черепахи, после чего устроим перерыв на обед».
— Правда? — с удивлением воскликнул я. — Как это забавно! И у меня когда-то был коллега с таким же прозвищем, которое получил, похоже, по аналогичным причинам.
Но Таро подобное совпадение, по-моему, не слишком удивило. Он вежливо кивнул мне и сказал:
— Помнится, и в школе у нас одного типа тоже все звали Черепахой. Я думаю, что на самом деле в каждом коллективе есть и свой естественный лидер, и своя «черепаха».
И Таро снова принялся смешить всех своими историями. Вспоминая теперь его слова, я прихожу к выводу, что зять мой, скорее всего, был прав; практически в любой группе людей, более-менее равных друг другу, всегда есть своя «черепаха», даже если этого человека и не всегда так называют. Среди моих учеников, к примеру, такую роль играл Синтаро. Я отнюдь не пытаюсь этим как-то умалить достоинства Синтаро, его знания и умения; но если начать его сравнивать, скажем, с Куродой, то покажется, что и таланта в нем тоже маловато.
Я, наверное, вообще «черепах» не особенно люблю. Если кто-то и ценит их за трудолюбие, медлительное упорство и способность к выживанию, то другие вполне могут их заподозрить в недостаточной откровенности и способности к предательству. И наконец кое-кто, наверное, даже презирает их за нежелание хотя бы чуточку рискнуть, даже во имя собственных честолюбивых целей или во имя тех принципов, которые они, по их же собственным словам, исповедуют. Такой человек никогда не станет жертвой крупной финансовой катастрофы, какую пришлось пережить, например, Акире Сугимуре, когда он все свои средства вложил в переустройство парка Кавабэ; но верно также и то, что при всей своей мизерной респектабельности некоторые из них могут порой достичь положения, скажем, школьного учителя или чего-то в этом роде, никогда не поднимаясь выше среднего уровня.
Скажу откровенно: я действительно успел полюбить Черепаху за те годы, которые мы провели вместе на вилле Сэйдзи Мориямы, но вряд ли когда-либо относился к нему с должным уважением, как к равному. Так уж получилось, ведь наша дружба складывалась в те дни, когда Черепаху на фирме мастера Такэды подвергали всевозможным гонениям, да и в первые месяцы нашей жизни на вилле ему приходилось нелегко. А я постоянно оказывал ему неоценимую, по его словам, поддержку, и он считал себя в вечном долгу передо мной. Даже годы спустя, когда Черепаха наконец научился работать, не вызывая раздражения у других обитателей виллы, и, мало того, стал чуть ли не всеобщим любимцем благодаря своему мягкому услужливому характеру и приятным манерам, он не упускал случая поблагодарить меня:
— Я так тебе признателен, Оно-сан! Ведь только благодаря тебе со мной здесь так хорошо обращаются.
В каком-то смысле Черепаха, пожалуй, действительно был мне обязан; ведь ясно же, что, если бы я не потащил его за собой, он никогда бы не решился оставить мастера Такэду и перебраться на виллу. Он исключительно неохотно решился на столь авантюрный шаг, зато потом ни разу не усомнился в принятом решении. И Мори-сан стал для него, по крайней мере на первые года два, настоящим божеством; он, помнится, даже не в состоянии был поддерживать с нашим учителем нормальный разговор и с трудом выдавливал из себя лишь тихое «да, сэнсэй» или «нет, сэнсэй».
Но рисовать Черепаха продолжал так же медленно, как и прежде, хотя на вилле никому и в голову не приходило его за это упрекать. Там было еще несколько человек, тоже работавших медленно, и эта «фракция» даже подшучивала над нами, что это мы работаем слишком быстро. Они, помнится, прозвали нас «машинистами» из-за того, с какой лихорадочной скоростью и интенсивностью мы воплощаем в жизнь любую идею, которая только придет нам в голову, — уподобляя нас машинистам паровоза, спешащим подбросить уголь в топку, пока пар в котле не иссяк. Мы же, в свою очередь, прозвали их «ретроглядами» — из-за того, что в нашем тесно уставленном мольбертами помещении они каждые несколько минут отступали от своего холста на несколько шагов полюбоваться на свою работу, постоянно натыкаясь при этом на работавших у них за спиной. Было бы, разумеется, несправедливо винить художника, который любит работать неторопливо, как бы постоянно отступая назад (в том числе и в переносном смысле), в том, что он умышленно нарушает правила поведения в мастерской, но нас, готовых в те времена смеяться над чем угодно, ужасно веселила эта кличка, носившая несколько провокационный характер. Я помню, сколько шутливых перепалок возникало между «машинистами» и «ретроглядами».
«Ретроглядом», честно говоря, можно было бы назвать практически любого из нас, и мы, чтобы не мешать друг другу во время работы, старались по возможности избегать скученности. В летние месяцы многие устраивались с мольбертом на просторной веранде или прямо во дворе, а некоторые предпочитали оставаться в доме и бродить с мольбертом из комнаты в комнату, следуя за изменяющимся светом. Мы с Черепахой любили работать в старой кухне, которой никто не пользовался, — просторном, похожем на сарай помещении в конце одного из крыльев дома.
Пол на кухне был земляной, но у дальней стены имелось дощатое возвышение, достаточно широкое, чтобы там поместились оба наши мольберта. Низкие потолочные балки с крюками, на которых некогда висели горшки, кастрюли и прочая кухонная утварь, а также бамбуковые полки на стенах оказались невероятно удобными для наших кистей, тряпок, баночек с красками и тому подобного. Мы с Черепахой доверху наполняли водой старый почерневший котел, притаскивали его на свою дощатую платформу и подвешивали на старый блок примерно на высоте плеча между нами, чтобы во время работы вода была всегда под рукой.
Однажды днем мы, как обычно, работали в кухне, и Черепаха вдруг сказал:
— Извини, Оно-сан, но мне страшно любопытно, что ты сейчас рисуешь. Наверное, творишь что-то особенное?
Я улыбнулся, не отрываясь от холста.
— С чего ты взял? Я просто немного экспериментирую, вот и все.
— Нет, Оно-сан, я давно уже не видел, чтобы ты работал с такой страстью. И ты испросил уединения! А ведь ты не испрашивал уединения уже, по крайней мере, года два. С тех пор как готовил к своей первой выставке «Танец льва».
Тут, наверно, нужно пояснить: когда художник чувствует, что ему могут помешать работать всякими ненужными комментариями, советами и замечаниями, не дав даже закончить картину, он может «испросить уединения». И это будет означать, что никто не станет пытаться увидеть эту работу до ее завершения или до тех пор, пока художник сам не отменит свою просьбу. Это очень разумное правило, особенно для тех условий, в каких мы жили и работали на вилле, где для десяти художников все-таки было тесновато; кроме того, оно давало возможность рисковать, пробуя новые методы работы и не боясь при этом показаться глупцом в чужих глазах.
— А что, действительно так заметно? — спросил я. — Мне казалось, я неплохо умею владеть собой.
— Ты, наверное, забыл, Оно-сан, что мы с тобой уже почти восемь лет работаем бок о бок. О да, мне заметно твое волнение, и я почти уверен, что это будет нечто особенное!
— Восемь лет? — удивленно заметил я. — Да, видимо, восемь.
— Конечно, восемь, Оно-сан. И для меня огромная привилегия — работать рядом с таким талантливым человеком, как ты. Хотя порой твои работы и заставляли меня чувствовать собственное убожество. И все-таки это большая привилегия!
— Ты преувеличиваешь, — улыбнулся я, продолжая работать.
— Ничего подобного, Оно-сан! Я уверен, что ничего не добился бы за эти годы, если бы не имел постоянного источника вдохновения в виде твоих работ, которые рождались у меня на глазах. И ты, несомненно, заметил, чем моя скромненькая «Осенняя девушка» обязана твоей великолепной «Девушке на закате». Это всего лишь одна из многих моих попыток, Оно-сан, подражать твоему блеску. Слабая попытка, я понимаю, но все же Мори-сан был так добр, что даже похвалил мою «Девушку» и сказал, что для меня это значительный шаг вперед.
— Хотелось бы знать, — пробормотал я себе под нос, перестав водить кистью и глядя на холст, — а это тоже послужит тебе «источником вдохновения»?
Я некоторое время созерцал наполовину законченную картину. Потом посмотрел на Черепаху поверх старинного котла с водой, подвешенного между нами. Не замечая моего взгляда, он продолжал с энтузиазмом трудиться. С тех пор как мы с ним познакомились у мастера Такэды, ему удалось немного поправиться, а свойственный ему в те времена растерянно-испуганный взгляд сменился почти не сходившим с лица выражением детской радости. Кто-то, помнится, сравнил Черепаху со щенком, которого только что приласкали, и в тот день он мне действительно показался ужасно похожим на счастливого щенка.
— Скажи, Черепаха, — спросил я, — ты сейчас вполне доволен тем, как тебе работается?
— Очень доволен, Оно-сан, спасибо тебе! — незамедлительно откликнулся он. Затем все же посмотрел на меня и, улыбаясь, торопливо прибавил: — Хотя до тебя мне, конечно, еще далеко, Оно-сан.
Он продолжал писать, и я, немного понаблюдав за ним, снова спросил:
— А тебе никогда не хотелось попробовать какие-то иные, новые методы… иной подход к живописи?
— Иной подход, Оно-сан? — переспросил Черепаха, не поднимая глаз.
— Признайся, разве честолюбие не побуждает тебя создать когда-нибудь подлинно значительное произведение? Я имею в виду не просто очередную удачную работу, которой мы тут, на вилле, будем дружно восхищаться. Я говорю о произведении, имеющем истинную, непреходящую ценность. О работе, способной стать существенным вкладом в нашу национальную культуру. Именно в этом смысле я и говорил о необходимости иного подхода к творчеству.
Говоря это, я все время внимательно смотрел на него, но он так и не оторвал глаз от своего холста и ни на секунду не перестал писать.
— Честно говоря, Оно-сан, — сказал он, по-прежнему не глядя на меня, — человек, занимающий столь скромное положение, как я, всегда ищет каких-то новых подходов. Впрочем, за минувший год мне, кажется, удалось все же выйти на верную тропу. Видишь ли, я заметил, что в этом году Мори-сан все чаще останавливает свой благосклонный взгляд на моих работах. И я знаю: он мной доволен. И может, когда-нибудь мне даже будет позволено выставить и свои работы рядом с твоими замечательными картинами и работами самого сэнсэя. — Черепаха наконец взглянул на меня и смущенно рассмеялся. — Прости, Оно-сан, у меня, наверно, фантазия чересчур разыгралась, но такие мысли помогают мне добиваться поставленной цели.
Я решил пока оставить эту тему и попозже снова попытаться разговорить своего дружка и на этот раз добиться от него откровенности. Но события опередили меня.
Когда через несколько дней после того разговора солнечным утром я вошел на старую кухню, то сразу увидел Черепаху, который стоял на дощатом возвышении у задней стены и в упор смотрел на меня. Очутившись после яркого света в темноватой кухне, я не сразу сумел разглядеть настороженное, почти паническое выражение у него на лице, да и руку он, как-то странно дернувшись, поднес к груди так, словно хотел защититься от удара, и опустил ее далеко не сразу. Казалось, он меня боится! Но еще более странным было то, что он и не думал устанавливать мольберт и готовиться к обычной работе. А когда я с ним поздоровался, он мне не ответил. Подойдя ближе, я спросил:
— Что-нибудь не так?
— Оно-сан… — только и вымолвил он, как-то нервно оглянувшись через левое плечо. И я, проследив за его взглядом, увидел свою незаконченную картину, прикрытую тряпицей и повернутую к стене. Черепаха нервно указал на нее и сказал:
— Оно-сан, это что, шутка?
— Нет, Черепаха, — спокойно ответил я, влезая на доски. — Никакая это не шутка.
Я подошел к картине, откинул драпировку и повернул к себе. Черепаха немедленно отвел глаза.
— Друг мой, — сказал я, — однажды ты уже проявил мужество, прислушавшись ко мне, и мы вместе сделали важный шаг в своей карьере. И теперь я хочу снова спросить тебя: готов ли ты совершить еще один шаг вперед со мною вместе? Подумай.
Черепаха по-прежнему не смотрел ни на меня, ни на мою картину.
— Оно-сан, а наш учитель об этой твоей работе знает?
— Нет, пока не знает. Но я, пожалуй, уже мог бы ее ему показать. Начиная с сегодняшнего дня и впредь я намерен писать только в такой манере. Да посмотри же на мою картину, Черепаха! Дай объяснить, что я хотел этим выразить. А потом, возможно, мы вместе преодолеем еще одну важную ступень.
Черепаха наконец повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.
— Оно-сан, — почти прошептал он, — ты предатель! А теперь извини меня, пожалуйста.
И с этими словами он выбежал прочь.
Картину, из-за которой Черепаха совершенно утратил душевное равновесие, я назвал «Самодовольство» и, хотя она весьма недолго оставалась в моих руках, вложил в нее столько души, что и до сих пор помню ее в мельчайших подробностях; по-моему, я вполне мог бы по памяти восстановить ее и сегодня, если б захотел. На ее создание меня вдохновила одна уличная сценка, свидетелем которой я стал несколько раньше, гуляя по городу вместе с Мацудой.
В тот день мы, помнится, направлялись на встречу с коллегами Мацуды из общества «Окада-Сингэн», которым он давно хотел меня представить. Близился конец лета; самые жаркие дни уже миновали, но солнце все еще припекало вовсю, и я, следуя по стальному мосту за уверенно шагавшим Мацудой, без конца смахивал пот со лба и мечтал, чтобы Мацуда шел немного помедленнее. Он в тот день был в элегантном белом летнем пиджаке, а шляпу, как всегда, стильно надвинул чуточку на лоб. Шагал он быстро, но в то же время легко, без намека на спешку. А когда мы наконец остановились на середине моста, я с изумлением понял, что он, похоже, ничуть не страдает от жары.
— Между прочим, вид отсюда довольно интересный, — заметил он. — Тебе не кажется, Оно?
Вид с моста действительно открывался своеобразный: с обеих сторон громоздились мрачные стены двух предприятий, а между ними с трудом втиснулся жилой квартал — сплошное переплетение стен и крыш, крытых дешевой черепицей или рифленым железом. Район Нисидзуру и сегодня пользуется репутацией не самого благоустроенного, а в те дни все там было несравненно хуже. Если смотреть с моста, то человеку несведущему вполне могло показаться, что домишки внизу давно заброшены и уже наполовину разрушились; но более внимательный наблюдатель мог различить многочисленные крошечные фигурки людей, деловито сновавших меж домами, как муравьи среди камней.