– Да нет, что вы… Очень приятно было с вами пообщаться, – толстые губы адвоката раздвинулись в улыбке. – Очень. Это уж вы меня извините за беспокойство. Я пойду, пожалуй.
– Да-да, всего хорошего.
– Кстати, – настырный Снег, вроде бы уже двинувшийся к выходу, вдруг остановился. – Чуть не забыл. Алексей Иванович просил вам передать небольшой подарочек. – Адвокат открыл портфель. – Скромный, можно сказать, скромнейший…
– Не надо мне никаких подарочков! – взвыл Паша.
– Он сказал, что это вам дар от хозяина рощи. Достойный дар. – Юрист, не обращая ни малейшего внимания на протесты доктора, достал из портфеля плоскую коробку и водрузил ее на стол. – Пожалте, Павел Михалыч. Пейте на здоровье.
После чего адвокат наконец-то соизволил открыть дверь и покинуть помещение.
А Паша стоял и ошарашенно смотрел на темно-бордовую шкатулку с золотыми надписями.
Перед ним стоял «Remy Martin Louis XIII» – коньяк ценой этак в три тысячи долларов за бутылку.
Паша слышал о таком, точнее, читал в интернете (он интересовался дорогими коньяками – совершенно платонически), но никогда, само собой, не пробовал.
Выкинуть на хрен. Разбить. Хряснуть об пол в мелкие осколки и помочиться в лужу дорогущего пойла. Не надо покупать Пашу Мятликова. Он не продается. Ни за бухло, ни за квартиру. Он вообще не продается, в принципе.
Павел обнаружил, что не дышит уже минуту – стоит соляным столпом. Судорожно хватанул ртом воздух, решительно шагнул к столу. Открыл металлическую коробку слегка трясущимися пальцами, вытащил бутылку, поднял ее над головой.
Нет, не сразу. Попробовать все-таки надо. Узнать, каким все-таки образом разлагаются богатые буржуи на загнивающем Западе. Интересно все-таки.
Паша бережно поставил на стол увесистую, украшенную печатями бутылку. Выдернул витиеватую стеклянную пробку, наклонился, приблизил нос к горлышку, сияющему золотой фольгой.
Коньяк. Коньяк и ничего больше, черт его дери. «В уникальном букете Louis XIII можно распознать множество сложных оттенков: цветочные ноты нарцисса и бессмертника, насыщенные ароматы экзотических фруктов, а также запах редких специй и сандалового дерева». Черта с два. Мятликов чуял просто запах коньяка – эликсира, что оживлял его каждый вечер в течение последних пяти лет. Эликсира, который заставлял его поверить в то, что он до сих пор не мертв. Павел широко раздул ноздри, фыркнул и хищно облизнулся. Три дня – три! – он не пил перед сном коньяка, и потому, собственно говоря, и не спал. Голова его закружилась.
– Спокойно, Паша! – громко сказал он.
Пошатываясь, он добрался до двери и запер замок на два оборота. Через несколько секунд очутился у шкафчика, где хранились полезные предметы на все случаи жизни, в том числе и посуда. Пробежался глазами по полкам – ни одной чашки, ни одного стакана. Вот дерьмо! Куча тарелок и тарелочек, одноразовых и фарфоровых, и ни одной штуковины для питья.
Павел впал в основательный мозговой ступор. Пораскинь он извилинами – вспомнил бы, что чашки, стаканы и даже рюмки находятся в соседнем кабинете, в бытовке. Но он уже превратился в безмозглое, обесконьяченное существо, не контролирующее себя, истекающее слюной, а возможно, и другими секреторными жидкостями. И потому Паша схватил первую же попавшуюся под руку глубокую миску из тонкого белого пластика и метнулся к столу. По пути умудрился споткнуться, едва не упал. Нежно, двумя руками поднял бутылку и набулькал в тару граммов сто.
Доктор Мятликов никогда не пил на работе. Никогда. Если бы кто-нибудь из коллег застукал бы его сейчас, с собачьим рычанием пьющего коньяк «Луи Тринадцатый» из одноразовой пластмассовой миски, то, вероятно, решил бы, что Мятликов сбрендил.
И не ошибся бы ничуть.
* * *На следующий день Павел не вышел на работу. Просто не вышел. В конце концов, имеет он право раз в десять лет взять больничный? Тем более, что он оказался действительно болен – половину бутылки вчера уговорил на работе, вторую половину оприходовал дома, переместившись туда чудесным, непостижимым образом, потом пошел за добавкой в ближайший магазин, громко орал там и безобразно тряс кучей денег, требуя подать ему Луиса бля тринадцатого. В результате снова оказался дома – с тремя фляжками «Реми Мартина» – самого дешевого разлива, всего лишь VSOP flask, по полторы тыщи рублей за бутылку. Когда жена Нина вернулась домой, то нашла муженька валяющимся на полу кухни – вдрызг пьяного, с засохшими соплями, размазанными по лицу. Попытки привести мужа в чувство остались безуспешными, потому Нина просто отволокла Пашу в комнату и сгрудила на кровать как есть – бесформенной грязной кучей.
Нина все-таки была хорошей супругой. Утром (Паша и не думал просыпаться) она позвонила в больницу и сообщила, что Павел Михайлович не придет: заболел, у него температура. Перед тем, как уйти на работу, оставила мужу записку – что, мол, я уже позвонила твоему шефу, можешь не беспокоиться и валяться дальше. А в конце приписала: «Ну и скотина же ты, Мятликов».
Паша восстал из небытия только около трех пополудни, некоторое время передвигался по квартире на четвереньках, не в силах принять вертикальное положение, пока не наткнулся в скитаниях своих на нераскупоренную бутылку коньяка, забытую вчера под кухонным диваном. С третьей попытки он сумел взобраться на диван, свернул пробку и припал к живительному источнику…
Через полчаса он не чувствовал ничего. Все ушло. Боль, страх, радость и печаль покинули его, оставив место тупому бесчувственному равнодушию. Паша включил телевизор, лег на диван и проспал на нем до самого вечера, до прихода жены.
– Что с тобой творится? – спросила Нина, глядя как Павел глотает холодную минералку, стуча зубами о край чашки.
– Ничего, – ответил Павел.
На этом разговор закончился.
* * *Павел провел дома еще один день – пролежал на кровати, молча пялясь в потолок. Он старался не думать ни о чем, но мысли назойливо лезли в голову. Он говорил себе, что отдыхает, что предается целебному безделью, что изживает собственную болезнь, ждет, пока гной полностью выйдет из него и очистит душу. Однако не чувствовал, что становится чище. Давно он не был таким вонючим и нездоровым.
И когда следующим утром все же оказался на работе – побритый, отмытый в душе, одетый в свежее и поглаженное, то вздохнул с облегчением. Попытка вырваться из привычной колеи не принесла ничего хорошего. Хотя нет, положительное все же присутствовало: доктор Мятликов понял, что его скучная и упорядоченная жизнь не так уж плоха, что есть в ней свои прелести. И не стоит искать добра от добра.
Павел пребывал в благодушном настроении до двенадцати часов дня, и решил уже было, что так и будет дальше – что возвратился он на круги своя, и ничто постороннее с привычного пути его больше не собьет.
Он ошибался, само собой.
В двенадцать позвонил Пенфеев, сукин упырь.
– Как ваше драгоценное здоровье, Павел Михайлович? – полюбопытствовал он.
– Да ничего, Игорь Петрович, – обмирая от неприятных предчувствий, ответил Павел. – Кашляю еще немного, но в общем и в целом практически выздоравливаю.
– А что ж вы вашего родственника не навещаете? Он все время о вас спрашивает. Думаю, вам стоит посетить дядю. Старым больным людям требуется не только медицинская помощь, но и душевное участие.
– Какого дядю? – обо всем уже догадываясь, слабым голосом спросил Павел.
– Как какого? Дрыгачева.
– А он уже тут?
Хорошо прозвучало это «уже». Таким тоном можно было спросить: «Что, уже пришли меня расстреливать?»
– Ну да, разумеется. Вчера его госпитализировали. В цоколь. Оказывается, у вас такие богатые родственники, Павел Михайлович! Даже адвокат присутствовал, когда договор на лечение оформляли.
– Ага, понятно… Извините, Игорь Петрович, я на больничном был, не знал ничего. Я навещу его непременно. Как только выдастся время.
– Что значит непременно? Через день? Через неделю? Человек платит большие деньги больнице… очень большие. Сами понимаете, Павел Михайлович, что это значит для нас в условиях постоянного недофинансирования. Таких людей мы не то что лечить – на руках их должны носить. Можно сказать, облизывать их должны. У вас что… не совсем хорошие отношения с вашим дядей, Павел Михайлович?
– Да нет, все нормально, – пробормотал Мятликов. – Зайду к нему сегодня же… прямо сейчас пойду.
– Ну и замечательно, – благодушно произнес Пенфеев. – Проявите к нему максимум человеческого тепла… Сами понимаете, человек в очень тяжелом состоянии. Кстати, Павел Михайлович, что ж вы его раньше не госпитализировали? Мы бы пошли вам навстречу буквально во всем.
– Он давно неоперабельный, – сухо сказал Павел. – Его даже в Германии забраковали. Он, считайте, уже год как ходячий труп.
– Понятно… – Пенфеев на том конце телефонного провода замялся. – Ладно, Павел Михайлович. Выздоравливайте. И дядю посетите. Всего хорошего.
И положил трубку.
– Павел Михалыч, следующего вызываем? – крикнула Вера Анатольевна из-за ширмы. – У нас там один в коридоре скандалит, ветеран войны. Простату ему смотреть. Достал уже.
Павел не ответил. Упал на стул, закрыл лицо руками. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.
Две волны противоположных эмоций столкнулись в его душе, схлестнулись с грохотом восьмибалльного цунами, снося все на своем пути. Свое собственное, мятликовское: страх, гнев, кипящее раздражение, желание немедленно ворваться в цоколь, вбежать в палату и задушить сволочного Экзофтальмика собственными руками. И чужое, привнесенное извне, но не менее сильное: сесть у кровати Бассарея Иваныча, тепло улыбнуться ему, прошептать ободряющие слова. Слева несло серной гарью ада, справа доносился теплый аромат ладана. Павел чувствовал, что с трудом держится на узком пятачке рассудка, со всех сторон захлестываемого пеной безумия.
– Вызывайте этого вашего простатника, – тихо сказал он. – А потом устроим перерыв на полчаса. Нет, на час. А если кто будет спрашивать – скажете, что меня вызвали в цоколь.
* * *«Цоколь» – особое, привилегированное отделение, расположенное в цокольном этаже четвертого стационара и находящееся, по странному стечению обстоятельств, непосредственно под реанимацией. Уютное, с приглушенным светом, со вкусом отделанное помещение, предназначенное для тех, кто может заплатить за свое лечение немалые деньги. С одно– и двухместными палатами, по комфорту не уступающими номерам приличной гостиницы. Павел потоптался у массивной входной двери, нажал на кнопку, уставился в глазок телекамеры. На этот раз дверь открылась не автоматически – встречать Павла Михайловича вышел лично заведующий цоколем Анатолий Владимирович Тык.
– О, Павел Михайлович! – на лице Тыка царила улыбка, мохнатые коричневые усы топорщились в стороны. – Очень рады вас видеть! Проходите, проходите! Алексей Иванович все время о вас спрашивает! Очень вас ждет, очень! Замечательный у вас родственник!
Сколько ж бабок отвалил Снег, что с бомжистым доходягой Дрыгачевым тут носятся как с писаной торбой? – подумал Павел.
В любом случае, происходящее означало то, что Бассарей заболел совсем . Пришла пора лечить его в больнице, где работает врач Мятликов, согласно пункту первому приложения к завещанию. Также несложно было догадаться, что Дрыгачев чует приближающуюся смертушку и скоро, вероятно, отдаст концы. И что дальше? Забирать его дурацкий глаз и хранить его у себя? В каком виде? В банке с формалином?
Да вот фиг вам.
– Где он? В какой палате? – спросил Павел.
– В пятой.
Ого. Лучшая палата в цоколе – время от времени в ней изволили проводить время мэр города и даже сам губернатор, приходя в себя после очередных праздников, сопряженных с обильными возлияниями. Ладно, пятая так пятая.
– Я пойду, навещу его, – сказал Павел. – Вы не против?
– Да что вы? Конечно, конечно! Сделать вам кофе, Павел Михайлович? Или лучше чаю?
– Чаю.
– Хорошо. Проходите в пятую, вам принесут. С лимоном?
– С лимоном. – Паша холодно кивнул головой. Начал входить в роль родственника богатого пациента.
И пошел в пятую.
* * *Экзофтальмик успел поменять в этой не столь длинной истории уже множество имен и фамилий. Как следовало называть его сейчас – Сабазидисом или все же Дрыгачевым? Павел предпочел последнее.
– Ну что, Дрыгачев, додрыгались? – спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати – притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было – оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка – старая, обгрызенная молью. Так-то вот – какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.
Трудно представить, что полтора года назад это являлось приличным респектабельным человеком. А ведь так оно и было.
– С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, – дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.
– За что спасибо? – усмехнулся Павел. – За Лиэя?
Мог бы и не спрашивать. И так понятно.
– Да, да. За Лиэя. С-спасибо.
– Не за что, – ответил Павел. – Какие пустяки, право…
– Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.
На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.
– Спасибо, Алексей Иванович, не надо, – злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. – Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам – что делать с чужими квартирами.
– Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.
– Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов – тех, что касаются вашего глаза?
– Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он – самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.
Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.
– Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, – прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. – Ни к чему это – беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?
– Роща, роща. Моя роща. Я умру, скоро умру. Роща не может остаться без хозяина. Возьмешь мой глаз, глаз. И станешь хозяином. Хозяином тенистой рощи.
Павел поглядел в окно – снаружи лил бесконечный осенний дождь. Ветки деревьев болезненно вздрагивали под ударами холодных слез неба, роняли наземь последние побуревшие листья.
– Мы можем увидеть красивые картинки, но это не жизнь, – сказал Павел. – Всего лишь мечты, попытка спрятаться от жизни. Ваша сказка приятна, но она – не моя. Я давно придумал свою сказку, живу своими иллюзиями. Я, оказывается, тоже уже не молод, Алексей Иванович. Я пытался жить в мифах, созданных вами, я отпустил Лиэя. Но это не принесло мне ничего, кроме боли и страха. Это не мое. Просто не мое. Пусть Лиэй идет своей дорогой. А я пойду своей.
– Не так, нет. Лиэй пришел, и ты уже не сможешь, не сможешь. Сделаешь так, как скажет Лиэй, Лиэй. Лиэй…
– Ну да, конечно. – Павел кивнул головой.
Какой смысл спорить с человеком, у которого полным-полна коробушка метастазов? Ничего уже не изменишь. Прав был Пенфеев: все, что требуется от Павла – лишь толика доброты и сочувствия.
– До завтра, Алексей Иванович. Завтра навещу вас снова.
Дрыгачев промычал что-то, завозился под одеялом. Кажется, он погрузился в дрему. Ну и слава богу.
Выходя из палаты, Павел нос к носу столкнулся с медсестрой. Та несла обещанный чай.
– Ой, Павел Михайлович, – смутилась она. – Вы что, уже уходите? А как же чай?
– Чай будет завтра, – сказал Павел. – Я приду завтра. Приду обязательно.
* * *Так продолжалось целую неделю – ежедневно Павел навещал медленно угасающего Алексея Ивановича, терпеливо вел с ним беседы ни о чем, а потом возвращался в свой кабинет в состоянии духа не то что расстроенном, скорее – расслабленно-печальном. Он уже не боялся Экзофтальмика и не сердился на него. Странная прихоть судьбы столкнула лицом к лицу доктора и бывшего нумизмата, основательно перепугав Мятликова, но теперь история заканчивалась – определенно и бесповоротно. В вены Дрыгачева вливали литры сильнодействующих растворов, но дни его шли к завершению. Павел видел томограмму мозга – опухоль сожрала там все что можно. Пробу, как говорится, некуда было ставить.
Через неделю Экзофтальмик умер.
Это событие опять совпало с суточным дежурством Мятликова. В пять вечера ему позвонили и сказал, что Алексей Иванович скончался.
Павел сказал «угу», положил трубку телефона, сел и заплакал. Слезы текли по его щекам, он по-детски размазывал их рукавом халата.
Трудно сказать, чего больше было в его слезах – безмерного облегчения или боли от того, что умер человек, ставший для Павла близким, несмотря на его уродство и безумие.
Павел лег на кушетку и продолжал плакать, пока не уснул.
И приснился ему сон.
* * *Доктор Мятликов напряженно работал за своим ультразвуковым аппаратом уже вторые сутки подряд, но очередь не уменьшалась. Собственно говоря, это нельзя было назвать очередью, это был поток – справа от доктора ползла черная резиновая лента конвейера, а на ней бесконечным рядом лежали беременные. Крепкие деревенские простушки, интеллигентные библиотекарши в очках, холеные длинноногие красотки, пышнотелые возрастные матроны, залетевшие по детской глупости пятнадцатилетние девочки и прочие всевозможные особи женского пола. Каждые пять минут конвейер оживал и с громким гудением подвозил Павлу очередную пациентку. Все они лежали недвижно, мерно сопели носами во сне, раздутые их животы возвышались как розовые холмы, шевелясь под напором стремительно растущей внутри новой жизни.