Чуть откинулась крышка, из сундука хлынула теплая, душная, благоуханная волна, посыпались сухие блекло-синие цветочки. Лиза узнала лаванду, которой любила пересыпать вещи и белье Неонила Федоровна, исподволь приучив Лисоньку с Лизонькой к тонким ароматам. И странная смесь тоски и ожесточения охватила ее, как всегда, при воспоминании про Елагин дом.
Впрочем, увидав платье, Лиза забыла обо всем на свете. Такого платья она не то что не нашивала, никогда в жизни не видывала!
Было оно сшито по немецкой моде, давно принятой в столичных российских городах, но едва-едва добредшей до нижегородской провинции. Самою роскошною одеждою Лизе прежде мнился простенький черный роброн, которым они обменялись с Лисонькою и который едва не сделался саваном для венчанной жены Алексея Измайлова. Нынешнее же платье… Дух занимался, глядючи на мягкий перелив ясно-голубого шелка, то игравшего глубокою синевою в пышных складках, то жемчужно сиявшего на гладком лифе и узких, лишь до локтя доходивших рукавах, отороченных жемчужно-серыми кружевами.
– Господин наш султан, – неодобрительно поведя бровями, изрекла Гюлизар-ханым, – приказал, чтобы ты отныне носила только лишь одежды Ференгистана[54]. Много добра у него в сундуках, и каждый день ты будешь надевать новое платье, чтобы ярче блистала твоя красота, ибо каждому драгоценному камню нужна своя оправа, не похожая на другие!
Последние слова Гюлизар-ханым проговорила не то торжественно, не то насмешливо, и Лиза поняла, что она повторила повеление Сеид-Гирея, окрасив его собственным отношением к Лизе. Да черт с нею, с этой злюкой! Пока для Лизы важнее всего благорасположение Сеид-Гирея, и уж из этого-то она попытается извлечь все возможное. Она молча отдалась в руки Гюлизар-ханым, которая сноровисто облачила ее в сияющий голубой роброн, проворно, словно каждый день сие проделывала, зашнуровала туго-натуго лиф, заплела пышные Лизины волосы в две косы, перевив их голубыми лентами, а на ноги надела белые чулочки с алыми подвязками и синие сафьяновые папучи, ибо русских или немецких башмаков, которые пришлись бы впору на узкие, сухощавые Лизины ступни, в сундуке не отыскалось.
Придирчиво оглядев дело рук своих, Гюлизар-ханым буркнула нечто маловразумительное: мол, господин наш султан отменно знает толк в женской красоте, из чего можно было угадать, что голубое платье Лизе весьма к лицу. Потом черная великанша сделала Лизе знак следовать за собою.
Они прошли не через те двери, в которые все входили прежде, а через другие, полускрытые ковром, висевшим на стене, и миновали несколько больших, роскошно убранных покоев, в одном из которых натолкнулись на Чечек.
Лицо ее, отуманенное печалью, вновь мимолетно поразило Лизу сходством с кем-то давно знакомым. Большие черные очи медленно заволокло слезами, они влажно блеснули, и Лиза едва не ахнула, столь родным показалось это лицо… Но тут же наваждение рассеялось, ибо Чечек, отшвырнув свое вышивание, молча вскочила и бросилась вперед с явным намерением вцепиться в волосы удачливой сопернице.
Однако на сей раз Гюлизар-ханым такого не допустила и повела Лизу дальше таким быстрым шагом, что они очень скоро достигли ее новых покоев.
Там уже стояли знакомый Лизе сундук с нарядами, то самое зеркало в серебряной раме, в котором она вчера поутру так нежданно узрела свою красоту, низенький столик, уставленный блюдами с разными невиданными сластями. Больше ничего в просторной зале не было, кроме широкого низкого ложа, по-здешнему называемого тахтой.
Оглядевшись, Лиза присела на краешек тахты, заботливо расправив свои широкие шелестящие юбки, и воззрилась на Гюлизар-ханым:
– Ну? И что же я здесь буду делать? Так вот и сидеть сиднем с утра до ночи?
Черные глаза сверкнули презрением:
– У русских мужчин в году праздников столько, сколько у татар молитв в священных книгах, а русские бабы будто рабочие лошади! Им все время надобно что-то делать! Любая турчанка и даже татарка знает, в чем смысл жизни женщины, – денно и нощно ожидать господина своего, служить его радости и блаженству, каждое мгновение быть готовой ко встрече с ним!
– Вот скажи еще раз какую-нито пакость про русских баб, и увидишь, что будет… Бурунсуз! – мрачно пообещала Лиза, от жгучей обиды вмиг позабыв о своих миролюбивых намерениях. Однако Гюлизар-ханым, если даже и оскорбилась, виду не подала, сочтя, видно, что получила поделом. – Что ж мне, век сидеть да в потолок глядеть, покуда он явиться не изволит?!
– Ну уж это, – не без ехидства промолвила Гюлизар-ханым, – это один Аллах знает! Коли забудет тебя господин, то, может статься, никогда более и не позовет он тебя. Ну а ежели полюбилась ты ему, – она вздохнула с сожалением, – то ему и всякий день джумалык будет после дивана – совета по-вашему. Ты жди. В любой миг он явиться может!
Гюлизар-ханым ушла, а Лиза уныло уставилась в окно. Здесь невысоко, а не убежать, не пролезть сквозь решетку.
Будто бы даже не решетка это, а куст чугунный, божьим произволением расцветший на подоконнике, увенчанный, правда, стреловидным острием, единственно напоминавшим о том, что сие – не украшение, а преграда. Лиза рассеянно перебирала лепестки пышной чугунной розы, как вдруг услышала тихий шорох за спиною и, оборотившись, глазам своим не поверила: угловая плита противоположной стены, полускрытая ковром, медленно откинулась, открыв темный, дышащий прохладою провал…
* * *Потайной ход! Не дорога ли на волю?
Надо ли удивляться, что не прошло и мгновения, как Лиза, только единожды оглянувшись на дверь, за которой скрылась Гюлизар-ханым, ринулась в темноту и неизвестность! Но скоро тьма впереди рассеялась – в светцах на стенах ярко пылали огромные факелы. Выходило, что этой дорогою пользовались весьма часто, и Лиза побежала еще быстрее. Неширокий и невысокий, чуть выше человеческого роста, подземный ход вел ее довольно долго: она насчитала тысячу шагов, сбилась, начала считать снова, когда утоптанный земляной пол плавно повел вверх, сменился ступенями и вдруг уперся в глухую стену.
Лиза постояла в испуге и недоумении, пока не сообразила, что перед нею, очевидно, такая же потайная дверь, как та, через которую она сюда попала. Но как отворить ее? Лиза торопливо зашарила по выступам стен, пока не сообразила, что дверь ведь может привести вовсе не на волю, куда она так стремилась, а в какую-нибудь казарму или еще бог весть куда! И как раз в этот миг под ее дрогнувшей рукою что-то сдвинулось, и на уровне Лизиных глаз в стене открылись два отверстия.
Зажав рукою бешено забившееся сердце, Лиза осторожно приблизилась к ним и увидела огромную залу необычайной красоты и прелести.
Красные, зеленые и голубые с позолотою двери сливались с хитрой росписью стен и потолков. Вились, словно дикие заросли, решетки окон. Многочисленные низенькие столики и турецкие табуреты, выстланные перламутровой мозаикой, висящие в простенках зеркальца в каких-то стеклянных, раззолоченных рамках, украшенных полумесяцами и всякими фигурками, – все это создавало ощущение необычайной пестроты; но то была пестрота турецкого ковра, где все прелестно, ладно, успокоительно, где все ласкает взор.
Она постепенно приноровилась к стенным гляделкам и уже могла видеть почти всю залу и тех, кто в ней находился.
На низкой и широкой атласной тахте под бархатным балдахином сидел, поджав ноги, Сеид-Гирей в раззолоченном чаркабе с длиннейшею, изогнутою трубкою в руке, которую по его мановению заменял стоявший настороже чубукчи[55]. Вокруг на коврах восседали роскошно, по-турецки одетые татаре, которые с великим уважением взирали на молодого султана и ловили всякое его слово. Лиза поняла, что это и есть диван – совет, о котором говорила Гюлизар-ханым.
– О господин мой, – произнес один из татар. – Молю простить недостойного слугу твоего за любопытство, но оно уже не первый год точит мою душу, будто сыраджа[56] – тело! Дозволь спросить у тебя и утоли мою жажду!
– Говори, почтенный мирза, – благосклонно взглянул на него Сеид-Гирей. – И если владею я медом знания, то смажу им уста свои, дабы передать тебе!
– Пусть я буду прахом под стопами твоими, о господин, – прижал мирза руку к сердцу, – но ходят слухи, будто владеешь ты ятаганом, принадлежавшим самому Искандеру Зулькарнейну[57]. Ответь, так ли это?
– Мыслю я, что отнюдь не великому Искандеру принадлежала вещь, о коей спрашиваешь, а самому Джамшиду[58] или какому-нибудь ифриту[59] из Таберистана![60] – ответил Сеид-Гирей. – Но я с охотою поведаю вам о событии, случившемся в моей жизни три года назад, и пусть почтенный диван отдохнет от праведных трудов во время моей речи.
Да будет известно благочестивым братьям, что аккерманские долины[61] после потопа были морем. Когда Искандер Зулькарнейн по воле самого Аллаха прорубил Черноморский пролив[62] и заставил Черное море течь в Средиземное, воды отхлынули, и эти места навеки остались краем необитаемых, бесплодных песков. Рассказывают, что злые духи-джинны облюбовали эти долины и поселились здесь. И вплоть до эпохи Сасанидов[63] сия обширная долина была местом отдыха джиннов.
Да будет известно благочестивым братьям, что аккерманские долины[61] после потопа были морем. Когда Искандер Зулькарнейн по воле самого Аллаха прорубил Черноморский пролив[62] и заставил Черное море течь в Средиземное, воды отхлынули, и эти места навеки остались краем необитаемых, бесплодных песков. Рассказывают, что злые духи-джинны облюбовали эти долины и поселились здесь. И вплоть до эпохи Сасанидов[63] сия обширная долина была местом отдыха джиннов.
Однажды пехливан[64] по имени Салсал, завершая свое путешествие, прибыл на аккерманскую землю. И что же он увидел? Место для крепости, вода и воздух которого приятны, однако неподалеку находилось пристанище джиннов… Тотчас собрав святых мудрецов, Салсал по всем правилам колдовства и науки изготовил для джиннов великий талисман и начертал на нем: «Пусть снова обитают они в Камрал-куме и, помилуй Аллах, пусть не ходят они на сынов Адамовых[65], а сыны Адамовы пусть не ходят на них».
И с тех пор сия песчаная долина является местом, внушающим страх и ужас, и вошедший в нее изумляется и поражается.
А место это будто песчаное море. Все время из песка вспучивается множество бугров, потом они проваливаются, возникают в другом месте… Величественное, внушающее ужас зрелище!
Однажды мы с несколькими друзьями, храбрыми воинами, набрались смелости и, захватив связки камыша, двинулись туда, по пути втыкая камышинки в песок, чтобы по этим вешкам возвратиться назад. Целый час бродили мы по пескам, измученные, усталые. Некоторые из нас нашли в песке ятаганы, блюда, чудесные, непонятные кубики, зеркала – это все были вещи джиннов, которые ранее, несомненно, принадлежали самому Джамшиду.
Внезапно подул бесплодный ветер; он повалил камышинки, которые мы воткнули в песок, наша дорога исчезла. Мы тотчас вскочили на коней и понеслись в Аккерман, едва опередив страшную песчаную бурю, которую, конечно же, на нас наслали джинны в отместку за то, что мы взяли их вещи.
Мы показали городским жителям найденное, и они возбужденно рассказывали и объясняли: «Мы уже видели такие странные и удивительные предметы. Некоторые смельчаки приносили их из песчаной долины!» А потом они сказали нам: «Бросьте в огонь одну из найденных вами вещей, увидите, что будет!»
Мы решили бросить кубик, ибо он был наименее красивым из всего. И действительно, он не сгорел, не обуглился, не испортился. Жар огня даже не подействовал на него! И когда мы вынули его из огня, то увидели, что он холоден, словно кусок льда…
Многое из того, что было найдено в долине джиннов, мы отправили к Августейшему Порогу, но и поныне у меня, недостойного, имеется тот ятаган, который хорошо послужил во многих схватках, рубя головы гяурам…[66]
Татары закачали головами, зацокали языками. Лизе страсть как хотелось, чтобы кто-нибудь попросил показать эти чудесные вещи.
Как вдруг ее словно по глазам ударило! Она внезапно заметила, что под расписною стеною, как раз напротив потайных отверстий, стоит какой-то человек. Лиза отшатнулась: на миг ей почудилось, что это Гюлизар-ханым, обнаружив ее исчезновение, прибежала в диван… но почти тотчас она поняла свою ошибку. Незнакомец очень напоминал великаншу, особенно ростом, статью и огромными черными глазами, да и облачен он был в черные одежды, однако это, несомненно, был мужчина с куцею бороденкою, тяжелым, полным лицом, мясистым носом. И вот этот-то человек пристально всматривался в гляделки, сквозь которые ему, конечно же, были видны чьи-то блестящие глаза…
Лиза не стала ждать, пока он очнется от столбняка, в который его повергло недоумение. Она повернулась и кинулась бежать вниз по ступенькам, но запуталась в длинных юбках, споткнулась, схватилась за стену, чтобы не упасть… и тут что-то ожгло ей руку у локтя, да так, что Лиза невольно вскрикнула.
В свете факела она увидела, что на ее руке сидит отвратительное желто-зеленое чудище вроде огромной толстой сороконожки со множеством коротких рыжих лап.
Тошнота подкатила к горлу, Лиза едва не грянулась оземь, но тут страшная сороконожка скатилась с нее, и Лиза, прижимая к груди укушенную руку, горящую, будто в огне, бросилась по подземному коридору.
Она пролетела почти полпути и вдруг увидела то, на что не обратила внимания в первый раз: от более широкого основного хода влево ответвлялся узкий рукав. Но даже и мысли о том, чтобы разведать этот путь, не возникло у Лизы. В голове кружились огненные колеса, тошнило все сильнее, Лиза боялась, что ноги откажутся служить и она упадет без сил, а если ее здесь найдут, это верная погибель: сразу ясно, что она искала путь к побегу!
Теперь страх жег ее сильнее, чем даже боль. Она поняла всю безумную опасность поисков подземных ходов, подглядываний, подслушиваний. Жуткие, желтые, застывшие глаза Сеид-Гирея, чудилось, наползают на нее из тьмы со всех сторон… Одно оставалось спасение: как можно скорее незамеченной добраться до своих покоев и запереть потайную дверь.
Лиза уже и не помнила, как дотащилась до лестницы, как вползла по ступенькам в опочивальню.
А вдруг дверь не сдвинется с места? Вдруг она закрывается иначе, чем открывается?
Цепляясь за стены, Лиза добралась до окна, ухватилась за чугунные лепестки, с невыразимым облегчением услышала тяжелое шевеление плиты за спиною и упала беспамятная.
* * *– Будь я магометанин, меня называли бы эффенди[67], но я презренный гяур, не пожелавший предать своей веры и омывший ее кровью, а потому меня кличут Эбанай.
Черные глаза незнакомца, сидевшего на краешке постели, ласково смотрели на Лизу.
Она недоверчиво приподняла брови:
– Эбанай? Но ведь это по-татарски повивальная бабка?
Он слабо улыбнулся:
– Вот именно. Я ведь врач – придворный лекарь господина нашего, султана Сеид-Гирея.
– Это он прислал тебя сюда? – потупилась Лиза.
– Нет. Сестра моя, ты знаешь ее под именем Гюлизар-ханым, привела меня, когда нашла тебя лежащей без чувств. Скажи, Рюкийе-ханым, что случилось с тобой, почему сознание покинуло тебя столь внезапно?
Лиза покосилась на свою руку. Никакой боли, никакого жжения: белая повязка источает дивную прохладу и аромат.
– Меня ужалила какая-то страшная тварь, – пробормотала она, отведя глаза. – Желто-зеленая, огромная…
Эбанай кивнул, устремив задумчивый взор в окно.
Лиза украдкой взглянула на него. Это был тот самый человек, который в диване поразил ее своим сходством с Гюлизар-ханым. Понятно, они похожи, коли брат и сестра! Что-то такое говорила злобная Чечек про этого брата, какую-то гадость… никак не вспомнить. Да и не это было важно, а совсем другое: в самом ли деле Эбанай заметил чьи-то глаза, подглядывающие сквозь потайные отверстия в стене, и понял ли он, чьи это глаза? И слышал ли кто-нибудь Лизин вопль в подземном ходе?
– Сороконожка, да-да… – снова кивнул Эбанай. – Не эта ли? – Он нагнулся и поднял с пола желто-зеленое чудище, держа его за одну рыжую крепкую ногу.
Лиза взвизгнула, забилась в угол постели.
– Сколопендра. Не бойся, она теперь мертва. Гнусное существо! Укусы ее весьма болезненны. Но я остановил ток крови в твоей руке, выдавил зеэр[68] сколопендры, а потом наложил повязку, пропитанную маковым соком и отваром тысячелистника, который уничтожает воспаление.
– Боже мой! – воскликнула перепуганная Лиза. – Неужели здесь была еще одна сколопендра! – Она тут же прихлопнула рот ладонью, но было уже поздно…
Эбанай устремил на нее пристальный взор, и у Лизы пересохло во рту. «Он видел! Я пропала! А теперь, когда я так глупо проболталась, и вовсе понял все!»
– Дело в том, Рюкийе-ханым, – молвил Эбанай все так же мягко и доверчиво, как если бы беседовал с ребенком, – что сколопендру часто встретишь на Карадаге, в скалах у моря, меж камней, в подземельях, но в дома они забираются нечасто. Едва ли Хатырша-Сарай кишит ими! Я нашел ее, конечно же, в потайном переходе, на ступеньках, там, где она укусила тебя.
Лиза только и могла, что беспомощно воздела очи и уставилась на Эбаная, будто дитя, которое ожидает порки, или жертва, ждущая последнего удара… И не поверила себе, узрев его печальную улыбку.
– Ничего не бойся от меня, Рюкийе-ханым, – тихо проговорил он. – Я ведь видел твои глаза там… ты поняла?
Лиза слабо кивнула.
– Ты испугалась напрасно. Конечно, ведь ты еще не знаешь меня. Но получается, я отчасти виновен в том, что приключилось с тобою. Никто ни о чем не узнает. Гирею известно лишь то, что ты подошла к окну и на тебя бросилась сколопендра. Он весьма встревожен, поверь, и приказал мне печься о тебе неусыпно. Уж не ведаю как, но ты задела его каменное сердце… На благо ли, на печаль – Бог рассудит!
Лиза нерешительно смотрела на Эбаная. На первый взгляд ему было лет сорок; правда, тучность старила его. Лицо это могло бы показаться даже красивым, когда б не тяжелые, обрюзглые щеки и не беспросветная тоска в больших умных глазах. Этой тоскою и доброю, мудрою улыбкою он вызывал доверие. Лиза успокоилась было, но оставалось еще одно, что продолжало тревожить.