- А фронт где?
- Фронт, фронт! - пробормотал солдат, - а шут его знает, где фронт? Я, что ли, должен знать, где фронт?
Он без всякой причины ругнул Шахова по-матери и снова принялся мерным шагом ходить вокруг пустого здания, засунув руки в широкие солдатские штаны.
Шахов пошел было дальше, вдоль парка, но тут же повернул обратно и решил возвратиться на станцию.
- Да, чорт возьми, ни отряда, ни казаков, ни фронта. Ничего понять нельзя!
Минут пятнадцать он шел по грязной дороге (тонкий осенний лед хрустя, раскалывался в колее под его ногами), попрежнему нигде не встречая никаких признаков жизни; не только фронта, но и тыловых сооружений не было видно на версту кругом.
И вдруг навстречу ему, не то из-за вымокших берез справа, не то из-за разбитой сторожки - слева, коротко ударил винтовочный выстрел.
Шахов бросился в сторону, прилег к земле.
Сейчас же вторая и третья пуля просвистели неподалеку от него, взрывая маленькие ямки в чахлом дерне на краю дороги.
В небольшом лесу, на поляне, скрытой за низким кустарником, вокруг потухшего костра, сидели трое солдат и все трое с любопытством следили за Шаховым.
Шахов медленно поднялся и засунул правую руку за спину; за спиной на полотняном солдатском ремне болтался у него кольт.
- "Итти назад? Бежать? Нет, не бежать... Пристрелят..."
Он опустил руку и пошел прямо к лесу.
Три винтовки поднялись, ударились прикладами в плечи и уставились в одну точку.
- Это вы по мне, что ли, стреляли, товарищи?
- По тебе, сукин сын... - обидчиво возразил один из солдат, - да на тебя, если по правде сказать, патрона жалко.
- Мы не по вас, товарищ, а по зайчикам, - вежливо объяснил другой.
- По каким зайчикам?
- По обыкновенно каким. Которых жрать можно.
Шахов рассмеялся и сел у костра.
- Смеется, стерва, - сердито сказал обидчивый солдат, - мы тут второй день сидим не жрамши, а он....... смеется.
- Вы что же тут поделываете, товарищи?
- Онамизмом занимаемся, - деловито сказал вежливый солдат.
Шахов посмотрел на него, - он был очень серьезен.
- А фронт отсюда далеко?
В ту самую минуту, как он задавал этот вопрос, в четырех верстах от Царского, в деревне Перелесино, уже стояли казаки третьего конного корпуса.
Батальон Царскосельского полка, не открывая огня, пытался преградить им путь.
После нескольких минут колебания казаками был открыт артиллерийский огонь из трех батарей, головные сотни, обойдя батальон, стали входить в Царское Село, и первые выстрелы конных орудий донеслись до поредевшего леска по царскосельской дороге.
Сердитый солдат прислушался и покачал головой.
- А вот тебе и фронт! - сказал он, медленно поднимаясь.
- А вот тебе и фронт, дорогой товарищ!
VIII
В течение двух дней красногвардейские и матросские отряды, которых никто не снабжал ни хлебом, ни патронами, у которых не было никакого плана, бродили между Петроградом и Царским Селом.
Эти отряды, бесцельно переходившие с места на место, сталкиваясь, расходясь и снова сталкиваясь в пригородных деревнях, мало-по-малу замешивались, стягивались, густели.
Первые же выстрелы гражданской войны довершили дело: они были магнитом, в одно мгновение притянувшим к себе металлическую пыль революции.
Военно-Революционному Комитету в два дня удалось овладеть беспорядочным движением красногвардейских отрядов, опытных в войне городской и беспомощных в войне позиционной.
В понедельник тридцатого полевой штаб уже руководил общим направлением революционных войск, дисциплина выросла сама, как вырастает в несколько минут дерево факира, беспорядочная толпа превратилась в армию, и солдаты этой армии получили, наконец, свое место на позициях, свою винтовку в руки и своего врага, которого каждый мог без труда увидеть невооруженным глазом. У них было мало патронов, мало винтовок, мало хлеба; они были слабее противника; у них было только одно преимущество перед ним: решительный выбор между победой и смертью.
Пулковский полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, в огромной пустой комнате, перегороженной невысоким барьером.
На полу, подостлав под себя грязные шинели, подбросив под головы свои патронташи, спали в повалку люди.
Они крепко спали; они не видели во сне ни Пинских болот, которые были позади, ни Уральских хребтов, которые были впереди, ни тех, кого по воле врагов народа они убивали во имя двуглавого орла, ни тех, кого по воле народа они должны были убить во имя красного знамени.
Они просто спали, как спят уставшие от винтовки, от голода, от грязи, от храбрости, от страха люди.
Керосиновая лампа чадила, вокруг нее по столу были разбросаны объедки черного хлеба.
За столом, низко склонившись над картой, сидел немолодой офицер - начальник пулковского штаба. Все кругом спали. Матрос в изодранной голландке, из-под которой была видна полосатая грудь, растянулся в двух шагах от него, запрокинувшись назад головой, раскинув по сторонам руки, он один бодрствовал, склоняя над картой свою, начинающую седеть, голову.
Впрочем, прошло уже двадцать минут, как эта карта, на которой красными кружками были отмечены пустые места, где должна была стоять артиллерия (решавшая исход боя), и где ее еще не было, была оставлена начальником штаба.
Перед ним, хмуро топорща усы, недовольно теребя пулеметную ленту, которою был подпоясан черный матросский бушлат, стоял Кривенко.
- Сколько в вашем отряде штыков? - спрашивал офицер.
- Около трехсот штыков, - нехотя отвечал Кривенко.
- Пулеметы есть?
- Есть три пулемета.
- Вы весь ваш отряд считаете боеспособным?
- Да как сказать?.. Считаю боеспособным.
- Вот видите... Стало-быть, вы хотите снять с позиций триста человек, на которых можно положиться.
Кривенко досадливо махнул рукой.
- Ну, и что же, что снять с позиций? Я хочу обойти и ударить с тылу... Я их для дела беру, а не для...
- Вы хотите снять с позиций ваш отряд, - не раздражаясь, повторил офицер, глядя на Кривенку умными старческими глазами. - Я не могу разрешить этого... У нас на учете каждая боеспособная часть. Ваш отряд занимает ответственное место... Теперь поздно производить диверсии.
Слово "диверсии", которое Кривенко не понял, показалось ему неотразимым доказательством правоты начальника штаба.
Он вздохнул и, не возразив ни слова, повернулся и вышел на улицу.
Начинало светать, на лицо и руки оседала мелкая водяная пыль.
Повозки беженцев тащились по дороге, и старые финны, которых даже известие о собственной смерти не могло бы лишить полного душевного равновесия, посасывая коротенькие трубки, флегматично качались на передках.
Предрассветная дремота стояла в Пулкове, ничего не было слышно, только где-то неподалеку фыркали и позвякивали мундштуками лошади.
Кривенко прошел мимо пустых и светлых окон пулковских бараков, в которых разместился Павловский полк, и попал в расположение отряда кронштадтцев.
Он остановился и долго смотрел на красные огоньки цыгарок то разгоравшихся, то погасавших в голубовато-сером утреннем свете. Матросы говорили о семейных делах, шутили над красногвардейцами, ругали командование. Один из них рассказывал о каком-то командире Дризене, который "когда объявили войну, совсем растерялся, приказал из судового погреба выкатить вино на верхнюю палубу, разрешил команде пить, есть и веселиться, а сам стоит в судовой церкви на коленях и богу молится"...
Пятеро конных карьером пролетели мимо отряда и осадили лошадей перед штабом.
Кривенко побежал вслед за ними.
Турбин, длинный, усталый, неловкий, бормоча что-то про себя, улыбаясь, неуклюже слезал с лошади.
- П-привез арт-тиллерию! - сказал он, входя в штаб, покачиваясь и подергивая одеревеневшими от верховой езды ногами, - за нами идет... д-две баттареи!
Начальник штаба отбросил в сторону карту и, опираясь на палку, встал из-за стола.
- Две батареи?.. Отлично. Мы начинаем!
IX
Через час Шахов привык к свисту пуль, к белым комкам шрапнелей, окутывающим где-то позади низкие постройки Пулкова, к неопределенным шумам, которые плыли и дрожали вокруг него: ноги больше не вростали в землю, спина не вдавливалась в стенку окопа.
Он не чувствовал больше ни малейшего страха: наоборот, слишком часто (чаще чем это нужно было одному из тех, кому поручена была простая задача прикрывать наступление с флангов), он приподнимался над окопным валом, быть-может, забывая, а быть-может, прекрасно помня о том, что для хорошего стрелка голова живого человека на триста шагов отличается от головы мертвеца только временем полета пули.
Впрочем, эта бедная голова делала еще одну, более привычную, работу: Галина, гвардеец, фамилию которого он с намерением пытался забыть, и его, Шахова, тяжкая судьба, разбитая на-двое забавным "варшавским анекдотом".
Он до мелочей припоминал разговор с Галиной и испытывал горькое чувство полной уверенности в том, что эта женщина, от которой он не мог уйти, как в ту ночь, не мог уйти от сломанного под углом переулка, потеряна для него навсегда. Не потому, быть-может, что она любила другого (он был почти уверен в этом), но потому, что она сама стала другою.
Он до мелочей припоминал разговор с Галиной и испытывал горькое чувство полной уверенности в том, что эта женщина, от которой он не мог уйти, как в ту ночь, не мог уйти от сломанного под углом переулка, потеряна для него навсегда. Не потому, быть-может, что она любила другого (он был почти уверен в этом), но потому, что она сама стала другою.
И этот гвардеец, у которого было чересчур свежее белье и слишком белые руки, он был причиной того, что она так изменилась.
Об этом - не о самом гвардейце - он думал с ненавистью, и к ненависти примешивалась досада на самого себя: он сам не вернулся к ней, когда он был свободен, когда он надеялся еще забыть все, что произошло в Варшаве, он сам, не умея преодолеть угрызений совести и детских опасений за ее судьбу, не отвечал на ее письма...
Впрочем, что ж! все идет своим порядком, его руки делают только шесть простых движений - затвор вниз и назад, затвор вперед и наверх, приклад в плечо, палец на курок, - он метко стреляет, он имеет право забыть наконец о том, что...
- Атака! В атаку пошли! - говорил кто-то у него над ухом.
Он оперся на винтовку и выглянул из-за невысокого вала: по рыжему полю летели игрушечные всадники. Они сбились в кучу, потом раздались в стороны и лавой помчались прямо на красногвардейцев, на Шахова, на окопы.
Дикий, отдаленный крик вдруг стал слышен, он с каждым мгновением все наростал и приближался.
Правее поля атаки часть отряда бросилась бежать.
Кривенко с револьвером в руках выскочил из окопа и побежал наперерез бегущим, злобно и тяжело ругаясь.
- Назад, назад, мать вашу...
Крик все приближался; и вдруг Шахов увидел, что с обоих флангов навстречу казакам бегут матросы.
И снова чувство странного отчуждения от самого себя, отчуждения, граничащаго с бешенством, то самое чувство, которое он испытал во время штурма дворца, овладело им.
Он торопливо выскочил из окопа, все его соседи, карабкаясь через вал, один за другим, выползали на поле, - и побежал к оврагу, навстречу игрушечным всадникам и голубой глине оврага и белым комьям разрывов, которые пятнали синий кусок неба над Царским Селом.
Молодой матрос, держа винтовку наперевес, молча бежал рядом с ним. Шахов мельком увидел его лицо, разгоряченное, потное, и ему показалось, что над этим лицом качается и свистит пронизанный пулями воздух.
Овраг остался за ними, какие-то мокрые постройки замелькали в стороне от оврага, на краю неширокого поля.
- А-а-ах! - негромко сказал матрос и остановился.
Навстречу им из-за построек выскочили казаки, и дальше все покатилось куда-то, как в нестройном перепутанном сне.
Шахов выстрелил из винтовки раз, другой, третий, ударил кого-то штыком и горячей рукой, схватившись за холодный стержень затвора, пытался снова зарядить пустую винтовку.
Огромный лохматый казак, стоявший у обгорелой избы, неторопливо подошел к нему: он повернулся и бросился бежать обратно.
- Стой, сукин сын, - неспешно сказал казак, свободной рукой крепко схватив его за ворот гимнастерки и толкая в спину прикладом.
Задыхаясь и хрипя, Шахов старался разогнуть крепкие, костяные пальцы.
Он разорвал, наконец, рубаху и повернул голову: матрос, вырвавшись из рук казаков, бежал по узкой меже под железнодорожной насыпью.
Другой казак, коротенький, кудрявый, что-то невнятно приговаривая, стал целить; матрос все бежал и бежал, не оглядываясь.
- Как медленно бежит, - случайно подумал Шахов, и вдруг кровь тяжело отхлынула вниз, и сердце стало биться медленными, пустыми ударами.
Казак выстрелил, и матрос, рванувшись, сделал несколько торопливых шагов в сторону и, подняв правую руку, упал вниз лицом на землю.
- Идем, что ли, - чему-то улыбаясь, сказал кудрявый казак.
Они пошли вдоль железнодорожной насыпи. Только теперь, как бы очнувшись от непонятного перепутанного сна, Шахов пришел в себя и понял, что произошло с ним.
С радостью и необычайным спокойствием, которое неожиданно пришло к нему, он понял, что исход боя решен, что ненапрасно эти люди из утлого окопа бежали навстречу казакам, и не напрасно этот матрос упал вниз лицом, чтобы не подняться больше, и не напрасно, его, Шахова, ведут с закрученными руками под угрозой двенадцати, пятнадцати или двадцати пяти винтовок.
Он глубоко втянул в себя воздух и огляделся:
Батареи казаков отходили назад.
Последние отряды их еще отстреливались нехотя, - но все уже было кончено: матросы, непрерывно стреляя, окружали Царское Село со всех сторон.
Лошади, потерявшие всадников, метались вдоль деревень и падали, сраженные нечаянными пулями.
В стороне, неподалеку от Виттолова, дымным пламенем горела подожженная снарядами дача; вокруг нее мелькали черные силуэты людей.
Под Александровской, где стояли коноводы, казаки наскоро разбирали дыбившихся лошадей и один за другим скакали по Гатчинскому шоссе.
- Пленные? - спросил за спиной Шахова, резкий голос.
Казак, не выпуская Шахова, вытянулся во фронт.
- Так точно, господин генерал.
Шахов поднял глаза: он увидел черную жесткую бороду и красноватые глаза, смотревшие на него в упор, не мигая.
- В штаб, в Гатчину, - коротко сказал генерал.
Он, хромая, пошел в сторону, по узкой тропинке.
Два есаула шли за ним.
Опираясь на шашку, он с трудом перелез через крутую насыпь, отталкивая адъютантов, которые хотели поддержать его.
X
...Усиленная рекогносцировка с боем, произведенная сегодня, выяснила, что... для овладения Петроградом наши силы считаю недостаточными... Царское Село постепенно окружается матросами и красногвардейцами...
Тарханов осторожно вошел в комнату, и, почтительно вытянувшись, остановился у порога.
...Необходимость выжидать подхода обещанных сил вынуждает меня отойти от Гатчины, где занять оборонительное положение, для чего головной отряд...
- Ваше превосходительство!
...Граждане, солдаты, доблестные казаки донцы, кубанцы, забайкальцы, уссурийцы, амурцы и енисейцы, вы все, оставшиеся верными своей солдатской присяге, вы, поклявшиеся крепко и нерушимо держать клятву казачью, к вам обращаюсь я...
Перо трещит, рвет бумагу, забрызгивает чернилами аккуратные круглые буквы.
- Прошу извинения, ваше превосходительство! Я только-что встретил пленного, которого взяли вчера вечером. Это - видный большевик. Я встречал его в Петрограде. Разрешите допросить?
Генерал мельком взглянул на Тарханова и тотчас же снова обратился к приказу.
- Прикажите привести сюда.
Шахов под охраной двух казаков стоял в коридоре, с закрученными на спине руками.
Его втолкнули в комнату. Не глядя ни на кого, опустив голову, он молча подошел к столу.
- Развяжите руки, - быстро сказал генерал.
Казаки перерезали веревку.
- Поручик, допросите пленного.
Тарханов, прищелкнув шпорами, сел за стол и придвинул к себе чернильницу и бумагу; глаза у него сузились, бледное лицо побледнело еще больше.
- Назовите вашу фамилию.
Шахов молча растирал затекшие руки; на запястьях у него были синие полосы.
Только теперь, при звуках этого голоса, он поднял голову - и увидел знакомое лицо, которое он видел всего два раза в своей жизни, и которое теперь в третий раз предвещало ему, что он никогда не увидит его в четвертый.
Он усмехнулся и ничего не ответил.
- Фамилия? - повторил Тарханов.
- You say, you used to meet him; therefore you must know his name*1, - раздражительно произнес генерал.
Тарханов, разбрызгивая чернила, принялся писать.
- Сколько вам лет? - спросил он, отрываясь от протокола допроса и с совершенной корректностью перегибаясь к Шахову через стол.
Шахов внимательно и как-будто с особенным любопытством рассматривал бледное и холеное лицо: ровный, как струна пробор, свежевыбритые, слегка напудренные щеки, высокий, прямой лоб, тонкие губы; от него пахло одеколоном, и только теперь Шахов заметил, что правый глаз у Тарханова немного больше и темнее, чем левый.
Он снова ничего не ответил.
- Вы будете отвечать? - сдержанно спросил Тарханов. _______________
*1 Вы говорите, что вы с ним встречались; стало-быть, вам должно быть известно его имя.
- Нет.
Тарханов встал и, отодвинув от себя протокол допроса, обратился к генералу:
- Я полагаю...
- Я полагаю, что вы должны осведомиться о причинах, которыми руководствуется этот человек, отказываясь отвечать на ваши вопросы.
Тарханов молча наклонил голову и сел. Руки у него едва заметно дрожали.
- Будьте добры объяснить причины, - начал он.
- Имейте в виду, что большевики - наши друзья, - весело перебил его генерал, - они учат нас искусству гражданской войны. Для наших стратегов это драгоценный опыт. Я очень благодарен вашим товарищам, господин большевик, за вчерашние уроки.
- Пожалуйста. Рад служить, - отрывисто ответил Шахов.
- Продолжайте допрос, поручик.
- Вы состоите на действительной военной службе?.. Вы по своему почину явились на фронт или?.. Почему вы отказываетесь отвечать на мои вопросы?