- Вот... это для вас, товарищ Лобачев, - сказал он неопределенно, объясните ему, пожалуйста, в чем дело. Он - артиллерист.
Лобачев поднялся и вышел из-за стола на середину комнаты.
- Вы говорили ему о том, что...
- Я ничего не говорил, - нехотя отозвался тот и сердито вытер мокрую щеку ладонью, - это уже вы будьте добры объяснить товарищу, что от него потребуется?
Лобачев обратился к Кривенке:
- В двух словах...
Он не окончил - давешний моряк сделал два шага вперед и со щегольской выправкой остановился перед комиссаром, мотнув по воздуху клешами и звонко щелкнув каблуками.
- Прислан с Морского полигона в ваше, товарищ комиссар, распоряжение.
- Хорошо, - коротко ответил Лобачев, - так вот значит вы и этот товарищ...
Он вытащил из кармана мундштук и принялся прилаживать к нему толстую самокрутку.
- В двух словах - нужно возможно скорее открыть огонь по Зимнему. Здешние артиллеристы из крепости отказываются стрелять... Дело в том, что...
Он остановился, втиснув, наконец, самокрутку в мундштук и шаря по карманам за спичками.
- Дело в том, что орудия, по их словам - неисправны. То-есть не только по их словам... Я обязан предупредить, - объяснил он вдруг, поднимая голову и вопросительно взглядывая на человека в очках.
- Разумеется, это ваша обязанность - нетерпеливо проворчал тот.
- Орудия, повидимому, действительно неисправны. Здешние артиллеристы указывают на то, что некоторые части заржавели и с этими... как их... с компрессорами тоже что-то неладно. Одним словом, стрельба из этих орудий сопряжена с большим риском.
- Так вот... если вы решаетесь, - закончил он и, найдя, наконец, спички, выпустил изо рта огромную струю вонючего дыма. Губы у него чуть-чуть вздрагивали от волнения, которое он напрасно старался умерить.
- Нужно сперва орудия осмотреть... Может врут, что испорчены, - хмуро проворчал Кривенко.
Матрос без всякой причины подмигнул на него человеку в очках, встретившему это довольно равнодушно и делая серьезное лицо, спросил у Лобачева:
- Товарищ комиссар, орудия полевые или крепостные и какого калибра?
- Полевые трехдюймовки.
- Ах ты, дьявол! - вдруг удивился матрос - из полевых ни разу не приходилось стрелять. Ну, да ладно!.. Справимся.
- Справимся, а? - весело спросил он у Кривенко.
--------------
На дворе стало еще темнее. Шел дождь. Сильная ружейная перестрелка слышалась со стороны дворца - изредка, как швейная машина, начинал строчить пулемет.
Патрульный - красногвардеец, провожавший Кривенко и матроса к орудиям, поминутно вваливался в лужи - грязь летела во все стороны - он ругался по-матери, проклиная весь свет - и юнкеров, и комиссара, и своих спутников, и какого-то Ваську Гвоздева, которому доставалось больше других.
Матрос время от времени останавливался и начинал вразумлять его:
- Ты, мать твою так, не имеешь права по мациону так выражаться на людей! Люди идут стрелять из орудий, которые к курициной тетке годятся, а он выражается. Щелкану тебя по шее, враз сядешь!
Неподалеку от "лагерей" Кривенко спросил у него:
- Как тебя зовут?
- Спирькой! - весело ответил матрос.
- Да не Спирька, а фамилию скажи, - хмуро поправил Кривенко.
Матрос смешливо посмотрел на Кривенку и свистнул.
- Спиридон Матвеевич Голубков, моряк Второго Балтийского экипажа, по профессии комендор, по образованию - большевик.
Огромные голые ветлы показались за крепостными стенами - за кучами мусора торчали неуклюжие дула орудий. Несколько солдат бродили возле них и, против всех артиллерийских законов, курили самокрутки.
В течение пятнадцати минут Кривенко и матрос с помощью солдат, державших фонари и лампы, готовивших пыжи протиравших тряпками каналы стволов, осматривали орудия. Вслед за тем между ними произошел короткий разговор:
- Предохранителей нет, - сказал матрос.
- Ладно, нужно будет не сразу открывать затвор, - отвечал Кривенко.
- Выбрасывателей нет...
- Ладно, выбьем пробойником!
- Ржавчина во всех стволах и на всех затворах...
- Ничего... сойдет!
- У этих двух забоины в камере, у наружного среза.
- Ну и что же забоины... Пустяки!
- У этой трубка ударника раздута.
- Не беда!
Наконец, матрос произнес самое страшное:
И насчет компрессоров тоже... не соврали. Мало масла...
Кривенко замедлил ответом:
- Да... Мало. Ну что ж...
Матрос подошел к нему ближе и сказал негромко:
- Разорвет...
Кривенко поднял на него глаза - у матроса было серьезное и бледное лицо.
Он ответил сухо:
- Не знаю...
- Э, была не была! - высоким голосом закричал матрос - заряжаем!
Он открыл затвор первого орудия. Кривенко уже подносил к каналу ствола снаряд.
Так начался штурм.
7.
Так начался штурм.
Зимний дворец не в первый раз был атакован революционными войсками. Не в первый раз растерявшееся правительство было свидетелем того, как восставшие солдаты располагались под стенами Растреллиева здания, заслуживающего лучшей участи, нежели быть следственной камерой декабристов. 14 декабря 1825 года дворец был взят лейб-гренадерским полком, предводительствуемым маленьким, с кривыми ногами, краснорожим офицером.
Этого офицера звали Пановым и вместе с необыкновенным счастьем, которое сопутствовало ему по пути от Гренадерских казарм до Сенатской площади, история сохранила трудно объяснимые черты его поведения.
Проходя мимо Петропавловской крепости, он занял этот важнейший стратегический пункт со своими четырьмя ротами и через четверть часа покинул его, не оставив в крепости ни малейшего следа своего пребывания.
Проходя мимо Зимнего дворца, он занял его - солдаты были уже во дворе, у тех самых входов, по которым девяносто два года спустя во дворец проникли петроградские красногвардейцы - и через три минуты ушел из дворца на Сенатскую площадь, чтобы влить свой Гренадерский полк в знаменитое карре декабристов.
Не в первый раз дворец был атакован восставшими солдатами.
Но в первый раз его стены видели не уланские кивера, а измызганные солдатские фуражки, не гвардейские мундиры, а черные матросские бушлаты.
Тогда революционное дворянство во имя свободы от тирании пыталось свергнуть деспотическую монархию и ценой смятений, колебаний, измен, надежд и опасений добилось вечной ссылки в Сибирь и пяти виселиц на кронверке Петропавловской крепости.
Теперь матросы, солдаты и рабочие - безмундирная армия пролетариата, руководимые умом, расчетом, спокойствием, мужеством лучших революционеров в мире, руководимые классовой ненавистью, заняв Зимний дворец не ушли оттуда до тех пор, покамест последнее сопротивление не было сломано.
Во всяком случае нужно заметить, что правительство покинуло Зимний дворец значительно раньше петроградского пролетариата!
--------------
В грохоте орудий и непрерывной, сухой дроби пулеметов, Шахов не различал ближайших звуков - топота шагов, звона оружия, слов приказа, которыми ротные и взводные командиры пытались внести хоть какой-нибудь порядок в движение солдатской массы.
Вокруг него, заполняя всю улицу, шли солдаты.
И только время от времени звуки стрельбы затемнялись, спадали и тогда в сознании, напряженном и пустом, с неожиданной силой отпечатывался каждый шорох.
И тогда же он начинал чувствовать странную и звонкую легкость в голове и вспоминал, что он - голоден, что он целый день ничего не ел.
В густой темноте, вместе с отрядом Кривенки он вошел под арку на Морской и сквозь овал арки впервые за весь день увидел Дворцовую площадь.
Он остановился; и весь отряд на одно мгновение подался назад.
Площадь была озарена бледным, затуманенным, задымленным светом, со всех сторон, со всех прилегающих улиц, из-за каждого угла смутными тенями неслись, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь цепи солдат, красногвардейцев, матросов.
Все окна Зимнего были освещены; в этом свете у баррикад видны были броневики, облепленные темной массой людей.
Без одного слова команды, без возгласов и без пения, отряд продвинулся под аркой и вышел на открытое место.
Шахов вдруг бросился вперед, и четкое сознание отметило в ту же секунду, что весь отряд побежал вперед, пересекая Дворцовую площадь.
Он бежал, забывая нагибаться и заметил это только тогда, когда сзади раздался крик - "нагнись!".
И снова напряженное и звонкое сознание, которое как-будто было не в нем, в Шахове, а где-то отдельно, рядом, припомнило, что давеча днем солдаты шутили над тем, что красногвардейцы во время перебежек никогда не наклоняют голову.
- "Бежит и пулю ртом ловит!" - припомнил Шахов и остановился.
Он стоял у пьедестала Александровской колонны. Пулеметы, скрытые в глубоком секторе юнкерских баррикад, стали стрелять наперерез отряду. Рабочий, стоявший рядом с Шаховым был убит, едва только он выглянул из-за пьедестала колонны; Шахов машинально наклонился над ним, заглянул в лицо и разогнувшись некоторое время стоял неподвижно, оглядываясь вокруг себя бессмысленными и напряженными глазами.
И вдруг он снова почувствовал голод, сдавивший ему грудь и звонкой пустотой отдавшийся в голове. Неожиданно для самого себя он выбежал из-за колонны и поднял руку с винтовкой.
- Бегом! - закричал он с бешенством, полуобернувшись к красногвардейцам и указывая на дворец винтовкой.
А дальше все покатилось куда-то, сдвинулось - он на бегу обернулся и увидел, что из-за колонны разом выбежала темная масса людей и под разодранный треск пулемета побежала через площадь к дворцу.
Короткими вспышками сознания, точного до болезненности, Шахов отметил высокого матроса, стоящего перед баррикадой и размахивающего ручной гранатой, и труп солдата, на который он едва не наступил, подбегая к баррикаде.
Но еще через несколько мгновений и матрос с гранатой и труп солдата остались позади - перед Шаховым были высокие штабеля дров.
Он тотчас же, не останавливаясь ни на одну секунду, начал молча взбираться по скользким, вымокшим бревнам.
Два или три раза он поскользнулся, упал, и снова поднялся, стараясь не выпустить из рук винтовку. И повсюду вокруг него были такие же как он молчаливые, упорные люди, которые взбирались вверх по скользким бревнам, падали и снова поднимались и так же, как он, крепко держали в руках свои винтовки.
И вдруг грохот орудий сразу упал и, заглушая сухую, ружейную трескотню, поднялся длительный, бешеный крик.
Черная сплошная масса людей накатилась на баррикаду снизу и сразу обогнала Шахова, разбрасывая бревна, перекатываясь через штабеля.
Несколько гранат одна за другой разорвались впереди него; он стоял на баррикаде и по многу раз, не целясь, стрелял из винтовки.
Яркий свет лился из окон дворца, двое солдат у главного входа возились с пулеметом, высокий полный офицер, без фуражки, бежал к баррикаде, размахивая рукой, вооруженной револьвером.
Но все это было там, у самого входа во дворец; здесь рядом с Шаховым вразброд щелкали ружейные выстрелы и черные, забрызганные грязью, люди прыгали, бесновались, кричали и, размахивая винтовками, непрерывным потоком катились от баррикады к дворцу.
Шахов прыгнул вниз и вместе с другими красногвардейцами, перебравшимися через баррикаду, бросился к подъезду. Здесь, на лестнице второго этажа солдаты теснили юнкеров, стрелявших сверху:
Когда Шахов вмешался в толпу - сопротивление юнкеров было уже сломлено.
Стрельба сразу прекратилась, только несколько раз еще щелкнули одиночные ружейные выстрелы.
Чей-то звучный голос закричал сверху: "Прекратите стрельбу! Мы сдаемся!" - и в ту же минуту Шахов, как футбольный мяч, был вброшен толпою в одну из комнат второго этажа.
Повсюду на полу разбросаны были обоймы, патроны. В углу, сжатые толпою, теснились юнкера - невысокий лохматый матрос ругал их по-матери, грозил кулаками, яростно стучал об пол винтовкой. Немного в стороне, солдаты прикладами разбивали огромные упаковочные ящики и тащили из них ковры, занавесы, белье, фарфор, статуэтки.
Высокий человек в солдатской гимнастерке с сухим энергичным лицом и лихорадочными глазами грозил им револьвером и кричал:
- Назад! Назад клади! Мы не бандиты! Ничего не брать! - Товарищи! прокричал он вдруг так громко, что все находившиеся в комнате к нему обернулись. - Все, что находится здесь - принадлежит народу! Ни одна вещь не должна пропасть из дворца! Не позорьте революции!
Шахов остановился посреди комнаты, не зная, что нужно делать дальше и чувствуя, что нужно итти куда-то, что кому-то нужна эта сила, которая заставляла его бежать наперерез пулеметам...
- Где ваши министры? - кричал матрос юнкерам, - сбежали? Сбежали? Говорите, сукины дети, корниловцы!..
- Вот оно что... Временное правительство... - вдруг вспомнил Шахов. Вот куда...
Он выбежал на лестницу; по лестнице вверх и вниз непрерывной цепью шли солдаты.
И вдруг среди беспорядочной толпы началось какое-то движенье: снизу отхлынули назад, сверху подались вперед - толпа шпалерами расступилась вдоль перил.
Невысокого роста человек в очках и в фетровой шляпе, сброшенной на затылок, торопливо шел, почти бежал по этому живому коридору.
Давешний солдат с лихорадочными глазами выбежал навстречу ему и, протолкавшись сквозь толпу, окликнул его по имени.
- Временное правительство?
- Во втором этаже, через три комнаты от малахитового зала... Там еще...
- Что?
- Там еще юнкера... Не сдаются.
Они скрылись в толпе. Шахов бросился вслед за ними.
Небольшая колонна юнкеров - последняя гвардия Временного правительства - неподвижно стояла в караульной комнате у дверей, за которыми тринадцать министров, с упорством, достойным лучшего применения, все еще играли свою пьесу, не замечая, что занавес уже давно опустился. Вся колонна держала винтовки на-изготовку и ни одним словом не отвечала на бешеные крики, которыми толпа, втиснувшаяся вслед за человеком в очках в караульную комнату, встретила это последнее препятствие.
И вдруг все смолкло. Человек в очках поднял руку.
- Товарищи! Не нужно крови! Сопротивление бесполезно. Положите оружие! Временное правительство здесь?
Один из юнкеров за спиною своих товарищей открыл дверь в кабинет и вытянулся на пороге во фронт.
- Как прикажет Временное правительство? Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство!
Он, молча, взял руку под козырек, выслушал ответ и, повернувшись, прошел сквозь колонну.
Человек в очках, подняв голову, смотрел ему в лицо, сощурив глаза, схватившись за рукоятку револьвера.
- Временное правительство просит сообщить, что оно уступает силе и сдается!
8.
С той самой минуты, как Шахов переступил порог этой комнаты, он почувствовал томительную неловкость, подобную той, которую испытывал он иногда на любительских спектаклях, следя за плохой игрой знакомых актеров, когда эти знакомые актеры сами не сознавали, как плохо они играют.
Он вдруг усомнился, точно ли из-за этих скучных, упорно старающихся поддержать свое достоинство, тринадцати начальников департаментов юнкера, казаки, ударные батальоны в течение долгих восьми часов стреляли из ружей, пулеметов и пушек.
Он почувствовал усталость; все напряжение его сразу упало.
Сквозь тяжелеющее сознание он слышал и видел, как человек в очках опрашивает членов Временного правительства, записывает их имена, составляет протокол об аресте, - несколькими короткими фразами сдерживает напор толпы, готовой, при известии о том, что Керенского нет, смыть и снести к чортовой матери и Временное правительство, и его самого, и все, что попадется под руку.
Он приходит в себя только тогда, когда давешний высокий солдат, наклонившись к человеку в очках, говорит ему что-то на ухо (человек в очках, не отрываясь от протокола, кивает головой) и, обводя комнату своими лихорадочными глазами, останавливается долгим взглядом на нем, на Шахове.
Должно-быть, лицо Шахова согласуется с тем, о чем он только что думал, он отделяется от стола и, пройдя сквозь кольцо матросов, подходит к Шахову.
- Вы - красногвардеец, товарищ?
- Да, смольнинского отряда!
- Возьмите двух людей и пройдите на чердак. Осмотрите все помещения нет ли где телеграфа. Если найдете какие-нибудь бумаги, телеграммы - все отнесите ко мне, сюда. Я - комендант Зимнего. Сделайте все это без шума.
- Все будет сделано, - отвечает Шахов.
--------------
В караульной комнате он почти тотчас же отыскал одного из красногвардейцев своего отряда. Вдвоем они прошли длинный коридор, по обеим сторонам которого стояли, дожидаясь выхода арестованных, солдаты и матросы, и после долгих блужданий по комнатам первого и второго этажа наткнулись на старого швейцара в сине-красной, шитой золотом ливрее. Швейцар стоял посредине огромной, тускло освещенной, залы и в затруднении, почесывая затылок, смотрел, как веселый, длинноногий человек в кепке, лихо заломленной на затылок, аккуратно срезал с кресел перочинным ножом тисненую, японскую кожу.
Впрочем, при виде красногвардейцев длинноногий в кепке хладнокровно сложил ножик и отошел в сторону.
Швейцар молча выслушал Шахова, пожевал губами и с грустью прошамкал, что на чердак нужно итти со двора, а потом по круговой лестнице.
Лестница вела на пристройки третьего этажа.
Здесь было темно, фонарь лохматыми светлыми пятнами освещал пыльные стены.
Шахов одну за другой открывал двери, направлял внутрь комнаты фонарь, мельком оглядывал ее и шел дальше.
Он осмотрел таким образом почти весь чердак Зимнего и, не найдя ничего, решил было возвратиться обратно, когда его спутник, наткнувшись на пустые упаковочные ящики, сваленные один на другой, увидел за ними узкую дверь.
Он попытался отворить ее - за дверью послышался шорох. Не говоря ни слова, он жестом подозвал Шахова.
Шахов приложился ухом к двери - ничего не было слышно. Тогда он спросил ясным, отчетливым голосом: