— Сам его вызывай, если хочешь! — кричали на него со всех сторон.
— Я готов это сделать, господа, — продолжал Самурский, сильно размахивая руками и тыча всем в глаза своим чубуком, — я готов на все решиться, но зачем срамить вас? Я не трус, но дерусь плохо.
Один молодой человек, который сильно вчера горячился, сегодня только подстрекал Паливоду, но сам держал себя в стороне. Среди смятения и шуму, прерываемого бряканьем вилок и стаканов, стрелянием пробок, показался в дверях менее всех ожидаемый гость, пан Граба. Все остолбенели, посмотрели тревожно один на другого; только один Паливода подошел к нему с вежливою улыбкой. Самурский схватил его за полы и шепнул на ухо, глотая хлеб, которым он заткнул себе рот:
— Видишь, видишь, как его бросило в пот. Трус! Он будет теперь извиняться и оправдываться перед тобой; но ты держись крепко, а в нужде вызови его; ей-Богу вызови; мы будем за тебя!
Паливода, может быть, не слышал этих слов; он вежливо подал руку гостю и приглашал его к завтраку, но почтенный Граба, поблагодарив, отвел его в сторону.
— Я должен вам сказать несколько слов наедине. — И взяв под руку хозяина, вышел с ним в смежную комнату. Самурский побежал на цыпочках вслед за ними, нашептывая своему другу.
— По крайней мере, пускай публично извинится перед нами. Но двери с размаху захлопнулись перед самым носом советника.
— Любезный Константин, — начал Граба, взяв его за обе руки и всматриваясь в глаза молодому человеку, — если бы я не уважал твоих родителей и не питал истинной привязанности к тебе, не желал тебе добра, то не пришел бы сюда. Не приписывай мой визит какой-либо интриге выборов, — я действую как друг.
Паливода молча поклонился.
— Захочешь ли принять совет от старого домашнего друга и доброжелательные наставления от человека, который желает видеть тебя на высокой ступени общественного положения, достойно исполняющего свои обязанности? Не обидит ли тебя мой совет?
Паливода невольно чувствовал над собою превосходство человека, которому должен был покориться, и потому с чувством ответил:
— Отчего же мне не выслушать хорошего совета?
— Меня радует такое настроение духа, — возразил Граба. — Вероятно, Самурский передал тебе мои слова насчет избрания тебя в предводители. Я ему ответил то, что теперь повторю тебе в глаза: «Пану Константину Паливоде нужно прежде переменить образ жизни, примириться с матерью, прогнать дармоедов, которые разоряют его и отнимают дорогое время; если Бог поможет, и он сделается человеком в полном значении этого слова, то мы с радостью готовы его выбрать даже в губернские предводители».
Паливода сконфузился, покраснел и немного обиделся.
— И так вы находите, — сказал он в явном замешательстве, — что я действую не так, как должно?
— По моему мнению — да; и тебе это говорю прямо в глаза. При чужих я, может быть, сумел бы защитить тебя; но в глаза я должен порицать твои поступки. Ты молод, силен, способен, богат, а у тебя нет лучшего занятия, как развратничать, пить, играть в карты и кормить дармоедов, поощряя их праздность? А твое обращение с матерью?
— В этом, мне кажется, я не должен никому давать отчета.
— Извини, Богу и людям человек должен отдавать отчет во всех своих поступках. Бог поверяет совесть человека, следовательно, и люди должны судить его поступки, потому что из мелочных действий составляется целость общественной жизни, а ты подаешь дурной пример.
— Но кто вы такой, — с горячностью спросил Паливода, — что смеете учить меня?
— Я твой доброжелатель, человек старше тебя опытом, и обязан по совести сказать тебе правду.
— Но я об этом не прошу вас!
— Я даю тебе ее непрошеную: ты можешь ее принять или отвергнуть, как тебе угодно. Ты имеешь доброе сердце, товарищи тебя баламутят — мне жаль тебя; подумай о себе… Я пришел сюда с самыми лучшими для тебя намерениями.
— Благодарю вас, — сказал, покручивая усы, Паливода, — но…
— Я чувствую, — подхватил Гарба, — что ложный стыд удерживает тебя выслушать мнение, с которым ты внутренне согласен. Ты сделай это незаметным образом; прежде всего перемени род жизни, помирись с матерью, и первый проси у нее прощения. Ну, скажи откровенно, счастлив ли ты жизнью, которую ты теперь ведешь? Среди этого омута не находят ли на тебя минуты тоски, сомнения, даже отчаяния? Насыщает ли тебя кутеж и пустая болтовня? Считаешь ли ты счастьем бурю света? Скажи?..
Паливода склонил голову, замолчал, потом поднял ее и со слезами на глазах спросил пана Грабу, избегая прямого ответа:
— Но почему вы противитесь моему предводительству, хотя я не добиваюсь этого титула?
— Потому, что вся суть не в титуле, любезный пан Константин. Предводительство есть великое и прекрасное бремя; но хватит ли у тебя сил нести его?
— Конечно, скажу вам, я справлюсь не хуже теперешнего нашего предводителя.
— Отлично! Наш предводитель имеет только титул предводительский. Но подумал ли ты, что значит быть предводителем дворянства в полном значении этого слова? Хватит ли у тебя сил и терпения бороться со связями, с родными, отвергать просьбы друзей, иногда даже стращать их; следить за делами сирот и вдов в опеке, за делами других сирот — крестьян в отношениях их к помещикам? Довольно ли у тебя стойкости, благоразумия и хладнокровия, чтобы отстаивать блага уезда, поддержать в нем доверенные твоей совести, порядок и справедливость? Наблюдать за собою и за другими, жаловаться, когда нужно, ссориться, когда этого требует совесть, преследовать грабителей и мошенников, которых придется выметать из всех углов: хватит ли у тебя для этого сил? Скажи!..
Паливода не знал, что ответить; но по лицу видно было, что истина проникла в глубину его сердца, ему только стыдно было сознаться.
— Я по всему вижу, что ты не можешь быть избранным, несмотря на усердные старания твоих друзей; зачем подвергаться вернейшей неудаче?
— Неудаче?
— Без всякого сомнения! Лучше вперед отказаться от кандидатства.
Когда они договаривали эти слова, то пан Самурский вместе с паном Пруцким после крикливой конференции в первой комнате вошли с лицами разъяренными и предвещающими грозу.
Пан Пруцкий был молодой человек, который дрался на четырех поединках и был на восьми дуэльных завтраках. Он смело подошел к пану Грабе, оттолкнул Паливоду, который его удерживал и запальчиво закричал:
— Ваши извинения и извороты ничему не помогут. Вы обидели пана Константина, нелестно отзываясь о нем при пане Самурском, а в лице его вы обидели и его друзей, от имени которых я требую от вас удовлетворения.
Граба с улыбкой сострадания посмотрел на пана Пруцкого, потом на Паливоду; последний был сильно сконфужен, стоял молча и кусал с досады усы.
— Какого вы требуете от меня удовлетворения? — спросил с расстановкой Граба.
— Или вы должны публично извиниться, или мы будем стреляться!
— А в чем прикажете просить прощения?
— В том, что вы говорили о Паливоде пану Самурскому. Вы должны оправдаться.
— А если я не оправдаюсь?
— Тогда мы будем стреляться!
— А потом что? — спросил Граба.
— Вы шутите? — сказал Пруцкий.
— Сохрани Бог меня шутить! Такое серьезное дело, нечего шутить! Разве над вашею фантазией и желанием быть раненым мною?
— Это еще мы увидим.
— Пускай и так.
— Я не хочу лишить вас правой руки, нужной для приглаживания усов, я должен подстрелить вам левую, потому что убить вас я тоже не хочу. В жизни вам нужно еще много чему научиться, а потому не следует вас лишать ее.
Пруцкий и Самурский хотя и сильно распетушились, но скоро притихли, озадаченные хладнокровием и иронией пана Грабы; Па-ливода расхохотался. Вызванный стоял равнодушно, посматривая на всех.
— И так, вы меня вызываете? — сказал Граба. Взять назад слово было невозможно.
— Да! — закричал Пруцкий. — Увидим, что будет из вашего фанфаронства.
Граба со вздохом подошел к молодому человеку.
— Любезный пан Пруцкий, — сказал он с расстановкой, — к чему нам эти шутки? Паливода не в претензии на меня за то, что я ему сказал, мы с ним легко помирились, а разве вы лично обижены мною?
— Да, вы меня лично обидели, по крайней мере своими шутками.
— За эти шутки, если хотите, я искренно прошу у вас извинения; вы сами дали повод, и они невольно сорвались у меня, видя, что пыл вашей молодости вы тратите по-пустому. Поверьте мне, поединок не такая прекрасная и великая вещь, чтобы им можно было хвастаться. Разве мужество и смелость нам даны для того, чтобы прицеливаться в грудь брата?
— К чему это клонится? — спросил Пруцкий, ерошась и покручивая усы.
— К тому, чтобы избежать дуэли, — возразил Граба, — дуэли, которая не даст вам новых лавров, а для меня будет прискорбной крайностью.
— К тому, чтобы избежать дуэли, — возразил Граба, — дуэли, которая не даст вам новых лавров, а для меня будет прискорбной крайностью.
— Отказаться от нее поздно: мы должны драться! — закричал Пруцкий, ероша волосы.
— С моей стороны одно условие, — сказал хладнокровно Граба.
— А, уже и условия! Слава Богу! — злобно пробормотал Пруцкий.
— О, да, с условием! У вас верно есть пистолеты, пан Константин?
— Есть превосходнейшие — Лазаро Коминацо.
— И уже заряжены?
— Только что заряжены.
Пруцкий не без испуга посмотрел на всех.
— Об одном только прошу вас, — прибавил Граба, — позвольте мне показать вам свое искусство стрелять; потому что вызывать меня на дуэль, значит, подвергнуть себя вернейшей опасности.
— Вы слишком самоуверенны! — с беспокойством закричал вызывающий.
— Можете называть меня, как вам угодно, но почтеннейший хозяин нам даст пистолеты и пойдет с нами в палисадник.
Все пошли за Грабой, который сильной рукой толкнув забитую на зиму дверь, первый вышел на двор. Сперва он удостоверился, что избранный для опыта плац огорожен высоким забором, потом поставил доску в тридцати шагах, велел вбить в нее десять крепких гвоздей и, рассмотрев пистолеты, сказал Пруцкому:
— Если я один раз дам промах, тогда вы имеете полное право смеяться надо мною.
Говоря это, Граба в мрачном молчании, которого никто из присутствующих не смел прервать, выстрелил десять раз и засадил десять пуль на острия гвоздей.
— Превосходные пистолеты, — сказал он, обращаясь к хозяину, и, взяв Пруцкого за руку, прибавил:
— Теперь скажите мне, честно ли будет с моей стороны драться с вами?
Пруцкий, бледный, что-то бормотал.
— Стрелять в доску не то, что в человека, — вмешался Самурский.
— Без всякого сомнения, — сказал Граба. — Итак, если пану Пруцкому угодно, я к его услугам.
Но Поливода стал посредником, и противники помирились, подав друг другу руки. Граба удалился, сопровождаемый косыми взглядами молодежи.
— Почтеннейшие господа! — сказал Паливода, бросаясь на стул, когда дверь за Грабой затворилась. — Я уважаю этого человека не за то, что он так отлично стреляет, но за его характер и смелость, с которою он высказывает горькую истину человеку. Я признаюсь вам, мне даже больно, что я должен его уважать. Он раскрыл мне глаза; я решительно отказываюсь от предводительства, оно не по мне.
— Как, ты отказываешься? — закричали молодые люди, толпой окружая Паливоду.
— Неужели ты до такой степени слаб?! — крикнул Самурский, трагически подымая чубук вверх.
— Ты можешь это приписывать малодушию; мне все равно; но верно только то, что предводительство мне ни к чему не пригодится, и я не хочу быть кандидатом.
— Вот как! — закричал, ломая руки, Самурский, имевший свои виды в избрании предводителем пана Константина: он рассчитывал получить управление деревней, смежной с его хутором.
— Благодарю вас, господа, за добрые желания; но я вовремя осмотрелся и вижу, что, кроме стыда, я ничего бы не получил.
— Тебя, наверно, бы избрали! Клянусь Богом избрали бы! — кричал Самурский.
— Нет! — равнодушно возразил Паливода. — Напрасны ваши усилия. Плюнем, да и только! — сказал он, смеясь. — Это одни лишь хлопоты и скука. Вот лучше пошалим на лошадях, покутим и повеселимся. Пускай, кто хочет, будет предводителем, — я покорнейший слуга.
Самурский посмотрел на него, плюнул, сел так, что под ним стул затрещал, и махнув рукой, стал усердно курить трубку; наконец, он бросил ее, нахлобучил шапку и ушел, сдерживая свой гнев и ворча под нос:
— Трудись для них, они отплатят тебе неблагодарностью. Теперь я умываю от всего руки!
Вся молодежь взялась за стаканы, не исключая Пруцкого, который, желая поправить свой неудачный вызов, стал рассказывать свои похождения о четырех дуэлях и восьми дуэльных завтраках.
Шутили над утренними приключениями. Противник пана Грабы клялся, что для поединка менее нужны ловкость и уменье, нежели смелость и мужество. Таким образом время прошло незаметно среди карт, рюмок и беседы. Хозяин ушел на время и после полуторачасового отсутствия возвратился грустный, задумчивый и не принимал более участия ни в игре, ни в кутеже.
Уже был вечер. Приближался час бала, на котором обещали присутствовать все знаменитости уезда и города. Жены и дочери некоторых помещиков получили тоже приглашение приехать к этому дню в город; чиновницы и городские дамы спешили занять первые места на диванах, в танцах, и при ужине. Хотя вошло в обыкновение смеяться над провинциальными увеселениями, потому что действительно они бывают смешны, однако, ни один столичный бал со своей административной формой, парижскими модами и блестящей обстановкой, не может быть так живописен, как бал в уездном городе. Какое здесь разнообразие, какие контрасты, какая непринужденная веселость и неограниченная свобода!
Войдем на несколько минут в освещенную залу и присмотримся к обществу, здесь собравшемуся. Кто не бывает на уездном бале! Разве несчастный канцелярист, которому портной не закончил жилета, который должен произвести эффект; разве столоначальник, которому сапожник не принес сапогов! Прочие, или из любопытства, или из праздности стремятся в залу, или же отправляются в буфет, чтобы там вдоволь напиться, или, наконец, заглядывают через двери.
Те, которые не хотят получать толчки в дверях — снимают со свечей в зале. Редко какой еврей не увидит через щели хотя частичку бала, чтобы потом рассказать другим: какой был фрак на стряпчем, какое платье на исправнице, и что делал пан предводитель.
Но здешний бал не имеет себе подобного: в нем более роскоши, блеска, и благодаря богатым семействам, он обещал как можно ближе подражать балам знатных домов высшего тона. Городское общество, обыкновенно называя этот бал аристократическим, принимало тоже в нем участие. Молодые чиновники наперекор старались отбивать пары в польском танце и выступить в первой паре с m-lle N… в пику знати, которую вперед заподозревали в гордости и в желании выказать свое превосходство над местными жителями.
Единственный офицер гусарского полка, находившийся в отпуску, огромнейшего росту, и сильный как лев, рассказывал всем, что назло аристократии будет управлять музыкой, как ему захочется. Словом, как везде у нас бывает, хотя еще никто никого не задел, не обидел, но всего уже ожидали и готовились к битве с призраками.
Не все, однако, провозгласили крестовой поход против аристократии. Распорядитель бала и другие члены, когда узнали уже утром, что знать уезда, как-то: пан Граба, m-lle Ирина З. и другие лица (побывавшие за границей, говорят даже за границами) будут тоже на бале, то радость просияла на их лицах. Секретарь, привыкший все делать за предводителя, счел нужным прибавить свечей, и только думал каким образом извлечь пользу: на цене ли или на количестве? В первом случае он возьмет наличными деньгами, во втором — свечами. После долгого размышления он предпочел оставить два пуда свечей, потому что цена стеарина хорошо всем известна и нельзя было ее слишком возвысить. Ожидали большого собрания. Мужчины уже имели абонированные столики для преферанса и отдельное фойе и римский пунш, которым отличался Карикато. Даже пан конюший Сумин, никогда не бывавший на больших собраниях, решился поехать, когда узнал, что Ирина будет на бале, и в особенности, что внук его Юрий тоже приехал с паном Грабой в город. Он взялся за чуприну; побранил Мальцов-ского (это случалось только в необыкновенных обстоятельствах), плюнул, топнул ногой, задумался; потом к ужину заказал крупеник с гусем; велел вычистить синий фрак с золотыми пуговицами, который надевал только в высокоторжественные дни, — приготовить серые брюки и варшавские сапоги с кисточками. Все это предвещало, что пан конюший готовится тоже в собрание, чего никогда не бывало. Когда он делал эти распоряжения, Юрий Сумин вошел в жидовскую избу, занимаемую его дедом. Он как будто с радостью принял его, но сильное беспокойство проглядывало сквозь наружное равнодушие и притворную вежливость.
— А, это вы, пан Юрий! — вскрикнул он, увидев в дверях внука.
— Я приехал с паном Грабой посмотреть уездный город.
— Ну, уж есть что смотреть! Слушай только этого чудака — он тебе голову перевернет. Потерянное время! Что ты здесь увидишь? Гм! Авраама? Иося? Может быть, велит тебе показать моего хозяина Мордка? Любопытнейшая фигура — борода в пол-аршина, а нос вдвое больше.
— Сегодня, кроме того, — большое собрание.
— Эх! У тебя в голове одна пустота и суета. Варшавянину захотелось попробовать и нашей провинциальной жизни.
Юрий склонил голову и сел молча. Пан конюший, закусив губы, начал барабанить по столу пальцами. Вдруг у него блеснула гениальная мысль; он бросился к внуку и, поцеловав его, радостно, с сияющими глазами воскликнул: