Мы сидели у нашего костра и смотрели, как сумерки спускаются на Гору Древних Гор и Реку Древних Рек. Я устал и думал о том, что более длинного и более тяжкого дня мне никогда не доводилось переживать. С рассвета до сумерек ничего, кроме крови, и ужаса, и смерти, не было. «Есть такие приключения, которых лучше бы не было», — сказал однажды Юнатан, а таких приключений в этот день было более чем достаточно. День битвы — он в самом деле был долгим и тяжелым, но теперь он наконец-то кончился.
Однако горю все не было конца. Я подумал о Маттиасе. Я так оплакивал его, и когда мы сидели там, у костра, я спросил Юнатана:
— Как ты думаешь, где сейчас Маттиас?
— Он в Нангилиме, — ответил Юнатан.
— Нангилима? Я никогда не слыхал о такой стране, — сказал я.
— Ясное дело, не слыхал, — согласился Юнатан. — Помнишь то самое утро, когда я покинул Долину Вишен, а ты так боялся? Помнишь, что я сказал тогда? «Если я не вернусь обратно, увидимся в Нангилиме». И Маттиас теперь там.
Потом он рассказывал о Нангилиме. Он уже давно ничего мне не рассказывал. У него не было на это времени. Но теперь он сидел у костра и говорил о Нангилиме. Так что казалось, все было почти так, как в те времена, когда он сидел на краешке моего диванчика, дома, в нашем городе.
— В Нангилиме… в Нангилиме, — сказал Юнатан тем самым голосом, которым он всегда что-то рассказывал. — Там еще и сейчас время ночных костров и сказок.
— Бедный Маттиас, тогда, значит, там полным-полно приключений, которых быть не должно, — пожалел я дедушку.
Но Юнатан сказал, что в Нангилиме сейчас не время жестоких сказок, а время сказок веселых, когда там полным-полно разных забав. Да, люди играют там, само собой, и работают, и помогают друг другу во всем. Но они и раньше много забавлялись, и пели, и плясали, и рассказывали сказки, говорил он. Иногда они пугали детей настоящими жестокими сказками о таких чудовищах, как Карм и Катла, и о жестоких людях, таких, как Тенгиль. Ну, а потом они только смеялись над этим.
«Не бойтесь, — говорили они детям. — Ведь это только сказки. Ничего подобного никогда на свете не было. По крайней мере, никогда — в наших долинах».
— Маттиасу так хорошо в Нангилиме, — продолжал Юнатан. — У него там старинная усадьба в Долине Яблонь. Это — самая прекрасная усадьба в самой прекрасной и самой зеленой из долин Нангилимы. Скоро уже время собирать яблоки в его яблоневом саду. Надо бы нам попасть туда и помочь ему. Слишком стар он, чтобы подниматься на лесенки.
— Я хотел бы, пожалуй, чтобы мы попали туда, — сказал я. — Мне кажется, в Нангилиме так хорошо, и я очень скучаю по Маттиасу.
— Ты так думаешь? — обрадовался Юнатан. — Да, пожалуй, тогда мы могли бы жить у Маттиаса. В Маттиасгордене, в Долине Яблонь, в Нангилиме.
— Расскажи, как это будет, — попросил я.
— О, это будет чудесно! — сказал Юнатан. — Мы сможем разъезжать верхом по лесам и разжигать ночные костры то там, то тут. Если б ты только знал, какие леса окружают долины Нангилимы! А в глухих чащах лесов — маленькие прозрачные озера! Мы могли бы устраивать ночные костры каждый вечер у какого-нибудь другого озера и жить дни и ночи в лесах, а потом снова возвращаться к Маттиасу!
— И помогать ему собирать яблоки, — добавил я. — Но тогда Софии и Урвару придется управлять Долиной Вишен и Долиной Терновника без тебя, Юнатан.
— Да, а почему бы и нет, — сказал Юнатан. — София и Урвар больше во мне не нуждаются, они и сами могут справиться со всем в своих долинах.
Но потом он замолчал и больше ничего не рассказывал. Мы оба молчали, а я очень устал и мне было вовсе не радостно. Да и какое же утешение слушать о Нангилиме, которая так далеко от нас?
Вокруг все больше и больше смеркалось, и горы становились все чернее и чернее. Огромные черные птицы парили над нами и горестно кричали. Все казалось таким горестным! Гремел Кармафаллет. Я страшно устал слушать его грохот. Он заставлял меня вспоминать то, что мне хотелось забыть. Горестно, горестно было все вокруг. «Верно, мне уже никогда не знать радости», — подумал я.
Я придвинулся ближе к Юнатану. Он сидел так тихо, прислонившись к горному склону, и лицо его было бледным. Он был похож на сказочного принца, но это был бледный и усталый сказочный принц. «Бедный Юнатан, и ты тоже не очень весел, — подумал я. — О, если б я мог хоть чуточку развеселить тебя!»
И вот, когда мы сидели в глубоком молчании, Юнатан сказал:
— Послушай, Сухарик, я должен тебе кое-что сказать!
Тут я сразу же испугался, потому что когда он так говорил, он наверняка хотел сказать что-нибудь печальное.
— О чем ты должен мне сказать? — спросил я.
Он провел указательным пальцем по моей щеке.
— Не бойся, Сухарик… но ты помнишь, что говорил Урвар? Крошечного языка пламени Катлы достаточно, чтобы парализовать или убить кого угодно. Помнишь?
— Да, но почему тебе надо сейчас говорить мне об этом? — спросил я.
— Потому что… — запнулся Юнатан. — Потому что маленький язычок пламени Катлы опалил меня, когда мы бежали от нее.
Мое сердце ныло в груди целый день от всего этого горя и ужаса, но я не плакал. А теперь плач вырвался из моей груди, словно крик.
— Ты теперь снова умрешь, Юнатан?! — закричал я.
И тогда Юнатан сказал:
— Нет! Но лучше бы умереть, пожалуй, потому что теперь я больше никогда не смогу шевельнуться.
Он рассказал мне о том, как коварен огонь Катлы. Если он не убивал, то совершал во много раз худшее. Он уничтожал что-то в человеке, и тот не мог больше двигаться. Сначала паралич не был заметен, но он подкрадывался постепенно, медленно и неуклонно.
— Теперь я могу только шевелить руками, — сказал он, — а скоро и этого не будет.
— Но может быть, это пройдет? — спросил я, заплакав.
— Нет, Сухарик, это никогда не пройдет! — ответил Юнатан. — Только если б я мог попасть в Нангилиму!
«Если б только я мог попасть в Нангилиму», — о, теперь я понял! Он задумал снова оставить меня одного, я знал это! Однажды он исчезнет из Нангиялы без меня!..
— Опять без меня! Нет! — вскричал я. — Без меня! Нет! Ты не должен исчезнуть в Нангилиме без меня!
— Хочешь отправиться со мной туда? — спросил он.
— А как ты думаешь, конечно, хочу! — ответил я. — Разве я не говорил, что, куда бы ты ни пошел, я пойду с тобой?
— Ты это сказал, и в этом мое утешение! — обрадовался Юнатан. — Но добраться туда — дело трудное!
Он помолчал еще немного, а потом сказал:
— Помнишь, как мы прыгали в тот раз? В тот ужасный миг, когда все горело и мы спрыгнули вниз, на двор. Я попал тогда в Нангиялу. Помнишь?
— Помню ли я! — сказал я, еще сильнее заплакав. — Как ты можешь об этом спрашивать? Разве ты не веришь, что с тех самых пор я вспоминал об этом каждую минуту?
— Да, я это знаю, — утешал меня Юнатан, снова погладив по щеке.
А потом сказал:
— Думаю, мы могли бы, пожалуй, спрыгнуть еще раз. Вниз, с этой кручи. Вниз, на тот луг.
— Да, но тогда мы умрем! — сказал я. — А попадем ли мы тогда в Нангилиму?
— Да, в этом можешь быть уверен, — подтвердил Юнатан. — Как только мы достигнем земли, мы увидим свет из Нангилимы. Мы увидим утренний свет над долинами Нангилимы. Да, потому что там теперь утро.
— Ха-ха, мы можем спрыгнуть вниз, прямо в Нангилиму! — сказал я и впервые за долгое время рассмеялся.
— Да, можем, — подтвердил Юнатан. — И как только мы достигнем земли, мы прямо пред собой увидим тропинку, которая ведет в Долину Яблонь. А Грим и Фьялар уже стоят там и ждут нас. Нам нужно только сесть в седло, а лошади так и поскачут рысью.
— И ты совсем не будешь парализован? — спросил я.
— Нет, тогда меня покинет все зло, и я буду таким веселым, как никогда раньше! И ты тоже, Сухарик, ты тоже будешь тогда веселым. Тропинка в Долину Яблонь проходит лесом. Как тебе кажется, хорошо будет нам — тебе и мне — ехать там верхом, под лучами утреннего солнца?
— Хорошо! — согласился я и снова засмеялся.
— И торопиться нам никуда не надо, — продолжал Юнатан. — Мы можем искупаться в каком-нибудь маленьком озерце, если захотим. Мы все равно поспеем в Долину Яблонь еще до того, как у Маттиаса сварится для нас похлебка.
— Как он обрадуется, когда мы явимся! — сказал я.
Но потом меня словно кто-то ударил дубинкой. Грим и Фьялар, как мог Юнатан подумать, что мы возьмем их с собой в Нангилиму?
— Как ты мог сказать, что они уже стоят и ждут нас? Они ведь лежат там, на скале, и спят.
— Они не спят, Сухарик! Они мертвы. От огня Катлы. То, что ты видишь там, — это лишь их оболочка. Поверь мне, Грим и Фьялар уже стоят возле тропинки, ведущей в Нангилиму, и ждут нас.
— Давай поспешим, — сказал я, — чтоб им не пришлось долго ждать.
Тогда Юнатан, взглянув на меня, улыбнулся.
— Давай поспешим, — сказал я, — чтоб им не пришлось долго ждать.
Тогда Юнатан, взглянув на меня, улыбнулся.
— Я не могу торопиться, — сказал он. — Я не могу сдвинуться с места, ты забыл об этом?
И тут я понял, что мне нужно делать.
— Юнатан, я возьму тебя на спину, — сказал я. — Ты уже однажды сделал это для меня. А теперь я сделаю это для тебя. Ведь это только справедливо.
— Да, это не более чем справедливо, — ответил Юнатан. — Но думаешь, ты решишься на это, Сухарик Львиное Сердце?
Подойдя к крутому склону, я взглянул вниз. Было уже совсем темно. Луг едва был виден. Но бездна была такая глубокая, что кружилась голова. Если мы туда спрыгнем, то уж наверняка попадем в Нангилиму, попадем оба. Никому не придется оставаться в одиночестве, лежать и горевать, и плакать, и бояться.
Но это ведь не мы должны были прыгнуть. Это должен был сделать я. Юнатан сказал, что трудное дело добраться в Нангилиму, и теперь я впервые понял почему. Как мне решиться и когда я смогу решиться на это?
«Да, если я не решусь, — подумал я, — то я всего лишь маленькая кучка дерьма, и никогда ничем другим не буду».
Я вернулся к Юнатану.
— Да, я решаюсь, — сказал я.
— Маленький храбрый Сухарик! — сказал он. — Тогда мы сделаем это сейчас!
— Сначала я хочу немного посидеть с тобой, — сказал я.
— Только не очень долго, — предупредил Юнатан.
— Нет, только пока совсем не стемнеет, — сказал я. — Чтобы я ничего не видел.
И я сел рядом с ним и держал его руку, чувствуя, что он все равно сильный и добрый и что мне нечего бояться там, где он.
И вот настала ночь, и тьма окутала Нангиялу, ее горы, и реки, и земли. И я стоял у крутого обрыва вместе с Юнатаном, он цепко повис на мне, обхватив руками мою шею, и я чувствовал, как он сзади дышит мне в ухо. Он дышал совершенно спокойно. Не то что я! Юнатан, брат мой, почему я не такой же храбрый, как ты?
Я не видел пропасти под ногами, но я знал, что она есть. И мне нужно было лишь сделать один-единственный шаг в темноту, и все будет кончено. Все произойдет так быстро!
— Сухарик Львиное Сердце, — сказал Юнатан, — ты боишься?
— Нет… да, я боюсь! Но я все-таки сделаю это, Юнатан, я сделаю это сейчас же… сейчас же… а потом я никогда больше не стану бояться. Никогда больше не ста…
О, Нангилима! Да, Юнатан, да, я вижу свет! Я вижу свет!
Ронья, дочь разбойника (Л. Брауде, перевод (главы 1–8), H. Белякова, перевод (главы 9–18)
1
В ту ночь, когда родилась Ронья, над горами гремели грозовые раскаты. Да, гроза была такая страшная, что вся нечисть, обитавшая в лесу Маттиса, испуганно заползла в свои пещеры и потайные убежища. Одни только жестокие дикие виттры, любившие грозовую погоду больше всякой другой на свете, с воем и криком метались вокруг разбойничьего замка на горе Маттиса. Их вой и крики мешали Лувис, лежавшей во внутренних покоях замка и собиравшейся родить младенца. И она сказала Маттису:
— Прогони этих жестоких виттр, мне нужна тишина. Из-за них я не слышу, что пою.
А дело в том, что Лувис, рожая ребенка, пела. Она уверяла, что так ей легче, да и младенец наверняка будет более веселым, если появится на свет под звуки песни.
Маттис схватился за самострел и выпустил в бойницу несколько стрел.
— Убирайтесь прочь, дикие виттры! — закричал он. — Нынче ночью у меня родится ребенок! Понятно вам, кошмарихи вы этакие? Дитя грозы!
— Хо-хо, нынче ночью у него родится ребенок! Дитя грозы! Надо думать, маленький и уродливый! Хо-хо!
И Маттис еще раз выстрелил прямо в стаю. Но виттры только презрительно хохотали в ответ и, злобно воя, полетели прочь над верхушками деревьев.
Пока Лувис рожала и пела, а Маттис, по мере своих сил, расправлялся с дикими виттрами, его разбойники сидели внизу у очага в большом каменном зале, ели, пили и орали ничуть не хуже виттр. Чем-то же надо им было заняться в ожидании младенца. Все двенадцать разбойников ждали того, что должно произойти наверху, в башне. Потому что за всю их разбойничью жизнь в замке Маттиса не родился еще ни один ребенок.
А больше всех ждал младенца Пер Лысуха.
— Когда же родится это разбойничье дитя?! — спрашивал он. — Я уже стар и немощен, и скоро придет конец моей разбойничьей жизни. Хорошо бы перед смертью увидеть нового разбойничьего хёвдинга[9].
Только он произнес эти слова, как двери отворились и в зал ворвался совершенно обезумевший от радости Маттис. Ликуя, он обежал весь зал, вопя как сумасшедший:
— У меня родилось дитя! Слышите, что я говорю? У меня родилось дитя!
— Мальчик или девочка? — спросил сидевший в своем углу Пер Лысуха.
— Дочь разбойника, о радость и счастье! — заорал Маттис. — Дочь разбойника, вот она!
И через широкий порог перешагнула Лувис с ребенком на руках. Среди разбойников воцарилась мертвая тишина.
— Ну, сейчас вы у меня захлебнетесь пивом! — сказал Маттис.
Взяв девочку у Лувис из рук, он обошел с нею весь зал, показывая дочку каждому разбойнику.
— Вот! Если хотите видеть самого красивого ребенка, который когда-либо родился в разбойничьем замке, пожалуйста!
Дочка лежала у него на руках и смотрела на него ясными, широко раскрытыми глазками, в которых и капли сна не было.
— Сразу видно, этот детеныш знает кое-что и уже разбирается кое в чем, — заявил Маттис.
— А как ее назовут? — спросил Пер Лысуха.
— Ронья, — ответила Лувис. — Я решила это уже давным-давно.
— Ну, а если бы родился мальчик? — поинтересовался Пер Лысуха.
Лувис спокойно и строго взглянула на него.
— Раз я решила, что мой ребенок будет зваться Ронья, значит, и появилась на свет Ронья!
И, повернувшись к Маттису, спросила:
— Хочешь, теперь я возьму ее?
Но Маттис не желал отдавать дочку. Он стоял, удивленно глядя на ее ясные глазки, на маленький ротик, на черные волосики, на ее беспомощные ручки, и просто дрожал от любви к девочке.
— Да, малышка, в этих вот маленьких ручонках ты держишь уже мое разбойничье сердце, — заявил он. — Не знаю, как это случилось, но так оно и есть.
— Можно, я подержу ее немножко? — попросил Пер Лысуха, и Маттис положил Ронью ему на руки так бережно, словно она была золотым яичком.
— Вот тебе новый разбойничий хёвдинг, о котором ты столько болтал. Смотри, не урони ее, а не то настанет твой последний час.
Но Пер Лысуха только улыбнулся Ронье беззубым ртом.
— Она словно бы ничего и не весит, — удивленно произнес он и несколько раз поднял ее вверх и опустил вниз.
Тут Маттис разозлился и рванул ребенка к себе.
— А чего ты ждал, баранья твоя башка? Что родится здоровенный, бородатый разбойничий хёвдинг с толстым брюхом?
Тут все разбойники поняли, что скалить зубы ни к чему, да и вообще касаться этого ребенка тоже, если не хочешь, чтобы у Маттиса портилось настроение. Да и в самом деле, незачем приводить его в ярость. Поэтому они тотчас же начали хвалить и прославлять новорожденную. Они также опрокинули несколько кружек пива в ее честь, чем несказанно обрадовали Маттиса. Он сел на свое почетное место во главе стола и время от времени показывал им свое необыкновенное дитя.
— Борка, поди, лопнет от злости, — радовался Маттис. — Пусть сидит в своей жалкой разбойничьей конуре и скрипит зубами от зависти, да, гром и молния! Тут такой вой и скрежет зубовный пойдет, что всем диким виттрам, да и серым карликам в лесу Борки придется заткнуть уши, уж поверьте мне!
Пер Лысуха радостно кивнул головой и, хихикнув, сказал:
— Да уж, Борка точно лопнет от злости. Потому что теперь род Маттиса продолжится, а роду Борки — конец!
— Да, — согласился Маттис, — его роду конец, это уж точно. Нет у Борки детеныша и не будет, так и останется он бездетным.
И тут вдруг раздался громовой раскат, какого никогда не слыхивали в лесу Маттиса. Грохот был такой, что даже разбойники побледнели, а Пер Лысуха повалился на пол. Ведь он был такой слабый. Ронья неожиданно жалобно всплакнула, и этот плач потряс Маттиса больше, чем раскат грома.
— Мое дитя плачет! — вскричал он. — Что делать? Что делать?
Но Лувис спокойно взяла у него девочку, приложила к груди, и малышка сразу перестала плакать.
— Ну и громыхнуло! — немного успокоившись, восхитился Пер Лысуха. — Готов отдать душу дьяволу, что молния ударила в замок!
Да, так и есть, молния здорово постаралась. Она ударила в замок, и, как только настало утро, все увидели, что древний замок — крепость Маттиса, на самой вершине горы Маттиса, раскололся надвое. От самого высокого зубца крепостной стены и до самого глубокого сводчатого подземелья, замок был отныне поделен на две половины, а между ними зияла бездна.