Я к тому веду, что этот вот Куб - это прямо-таки моя жизнь круглый год, и только летом я вываливаюсь из люка на свободу, в родные места, где все знакомо, словно в песенке Анжелики Варум про Городок. И все-то мне казалось, будто в этом пригороде ничто не меняется. Придешь на пляж - а там все та же моложавая бабушка, которая пришла туда с табуреткой и бутылочкой свекольной воды; такая бабушка греется, расстегнувшись, одетая в посудного цвета трико и многососковый, сегментарный лиф. Песчаный сфинкс, гармония и спокойствие веков. Но вдруг я задумался: а так ли все неизменно? Должны же были сказаться на быте моего поселка те 27 лет цивилизации, что я туда катаюсь?
Я начал подсчитывать приобретения и потери. В приобретениях оказалось следующее: мороженое и пиво, а также государственный флаг пивоваренной компании "Балтика" - то есть вещи, о которых в далеком 1976 году нельзя было и мечтать. И вот еще что: хозяйке установили телефон, по которому я восемь раз пытался дозвониться в город и те четыре, что дозванивался, попадал не туда, но не сразу строились Некоторые Города, не будем злорадствовать. Цена, по которой обошлись все эти благоприобретения, оказалась совсем небольшой. В списке невосполнимых потерь оказались: библиотека, аптека, медпункт, отделение милиции, телефон-автомат и пожарная часть. Это, конечно же, пережитки и вообще дурная бесконечность, вроде расписания поездов.
Ностальгия
Я вспоминаю (что за напыщенность, черт побери: Я! Вспоминаю! Кто я такой? Не читайте) поликлинику в городе Петергофе, где я работал лет двенадцать тому назад.
Сначала я вспомнил про инвалида гражданской войны, который пришел ко мне выписать одеколон. Потом я вспомнил про беременную женщину, которая явилась ко мне, будучи на седьмом месяце, и призналась в неуемном сексуальном желании.
Наконец, я припомнил глухонемую швею, которой я дал бумажку для изложения жалоб, и она написала: "Очень болит спинка и все обижают".
После этого я почувствовал себя примерно так, как чувствовали себя все эти трое, вместе взятые.
Про Брежнева
Недавно, в День защиты детей, мне почему-то вспомнилось про то, как умер Брежнев. Умер он так: я учился на втором курсе, и в день, когда его должны были препроводить в положенную нишу, у меня была физкультура. Физкультура в медицинском институте - дисциплина совершенно невыносимая, и бывалые мужики, отслужившие в армии, уверяли остальных, будто даже там с ними ничего похожего не делали. Такое, кстати, я часто слышал от них по самым разным поводам. В общем, мы явились к физкультурнику и возмущенно заявили, что не видим возможности заниматься в столь траурный государственный день несерьезными прыжками и провокационными подскоками. Физкультурник, мрачно жуя некую снедь, посмотрел на нас исподлобья и махнул рукой, посылая предаться скорби навсегда и с размахом. И мы пошли печалиться в пивной бар без имени и рангов наценки, но мы-то знали, как он назывался, он был "Кирпич", "14-я аудитория", так как всего аудиторий в институте было 13.
В Кирпиче было пасмурно и торжественно. Халдеи переговаривались шепотом, народу было очень мало. Люди сидели почти приличные и суровые, они тихо беседовали над непочатыми кружками. Работал безутешный телевизор. Мы выпили наше пиво и вышли на улицу. В эту самую минуту маршальский гроб поволокли к чертям, вниз, и Главный Черт, по всей вероятности, до того расчувствовался, что сделал Королевский Подарок и остановил-таки прекрасное мгновение, чего в свое время так яростно добивался Фауст. Все застыло. Мы с приятелем тоже остановились, и весь тогда еще Кировский проспект застыл, и люди, набрякшие в окнах, точно виноградные лозаньки, тоже застыли, и флаги поникли, и птицы расселись по крышам, и времени не стало. Но один человек продолжал идти. Мы не успели рассмотреть его лица. Сейчас я об этом очень жалею. Он шел очень быстро, пригнувши голову, одетый в дешевую куртку с капюшоном. Руки держал в карманах. А весь неподвижный пейзаж выл на разные автомобильные голоса. Какая-то бабулька прошипела: - Остановись! Вождь ведь!
Но он шел, и прошел, и свернул за угол, и ушел. Вообще, смерть любого вождя окутана тайной. Например, на стене нашего терапевтического корпуса, если присмотреться, можно было прочесть надпись, сделанную углем в полуметре от земли: "Здесь умер Ленин". Не знаю, кто и почему это написал.
Архетипы коммунального благоустройства
Дворик у нас непрезентабельный; ничего-то в нем нет - ни качелей, ни горок, ни лавочек. К тому же там постоянно пилят деревья, которые еще не успели упасть сами и не выбили стекла в окрестных домах. После лесораспилочных работ остаются Колоды. Они никогда не пустуют, на них постоянно сидит и общается кто-то, кого я в другое время нигде не вижу. Спустя какое-то время Колоды куда-то исчезают, но скоро появляются свежие. Это я к тому, что выглянул сейчас и увидел новые лица. Они уже чистят рыбку. Дольше всех продержалась позапрошлогодняя Колода. Ее даже культурно поставили на попа, а вокруг расставили чурбачки поменьше, будто бы стулья, но их быстренько разметали за ненадобностью и греховностью земной роскоши. Прошлой осенью я выглянул и увидел вокруг этой Колоды троих. Они разговаривали. Одного я узнал, это был очень известный в округе человек, я часто его видел возле аптеки, причем в самые ранние часы, но ему уже и тогда бывало вполне нормально. Меня всегда, когда я его видел, поражало, что он еще жив. Спустя полчаса я обнаружил, что беседа закончилась, потому что тот самый человек, главный рассказчик, лег на колоду и лежал. Друзья ушли, а он остался один, одетый не по сезону: в легкую футболку, домашние штаны и домашние тапочки. Он не совсем лежал, он, скорее, застыл в позе олимпийского бегуна, подавшись вперед. Одна нога была отставлена кзади, и тапочек отклячен. Щекой он лежал на колоде, а руки свесились по ее бокам до самой земли. Он пролежал так два часа, был ноябрь, накрапывал дождик. Я вышел посмотреть, живой ли он. Он громко храпел, пуская пенные слюни, но в том ли жизнь? Когда я посмотрел в окно в четвертый раз, картина была очень грустная, все пропитанная одиночеством, разбухшая от сырого экзистенциализма. Двор был пуст, и даже Колода куда-то скрылась. В центре двора стоял и урчал маленький медицинский рафик. Он не трогался с места и был похож на последнего в мире жука. Внутри него решали, как быть. Я будто слышал каждое слово, все аргументы и контраргументы перед лицом дремлющего факта. Наконец, там решили, что береженого - то есть, их самих - Бог бережет, попятились и уехали. Увезли.
Халат
Однажды мне бросилось в глаза объявление на столбе: "Нашедшего медицинский халат 27 мая просьба позвонить до 23. 00". И телефон. Вознаграждение не упоминалось. Мне очень хорошо знакомы ситуации, в которых теряются медицинские халаты. Состояние, возникающее на следующий день, сопровождается утратой рассудка и написанием таких объявлений.
На одной питерской подстанции Скорой Помощи работал доктор, который вернулся с вызова без халата, без рубашки и без майки. На шее у него болтался фонендоскоп. Он так и не сумел объяснить, что с ним случилось. Но сам я халатов не терял никогда. Иглы китайские в людях забывал, это было. Правда, однажды я потерял обручальное кольцо. Я зашел в гости к приятелю и ушел уже без кольца. Потом оно нашлось в свежевыстиранном носке моего приятеля (не подумайте чего). Мы до сих пор ломаем голову, как такое могло быть.
Гоп-Стоп
Я ведь тоже был безумный романтик, давным-давно. Собрался как-то раз в гости к девушке. Очень надо было, очень спешил. Все как-то срочно организовалось. Вот я и поймал машину, но с этой машиной получилось так, что я мало того, что пьяный был в стельку, так еще и без денег. И все равно ведь поехал! Балагурил без умолку, нес какую-то чушь. А когда приехали по адресу, я так развалился по-гангстерски, сунул руку в карман пинжака из кожзаменителя и навел через этот карман на водителя палец. И сказал, что застрелю его, если он дернется. И выкатился из машины, упал, но вскочил и побежал, спотыкаясь.
А тот остался сидеть.
Я уже до дверей добежал, они далеко были, а он все сидел неподвижно в машине, черный такой силуэт, и смотрел перед собой. Наверное, это мое свойство - оставлять за собой огорошенных людей. Я сейчас думаю: сколько же мне нужно выпить сейчас, и какая должна быть любовь, чтобы я снова так сделал? Не знаю. Никак не могу представить. Немыслимое дело
Скорая Помощь
Однажды мне случилось превратиться в нарколога-кодировщика. Шифровальщика штаба фронта. Линия фронта проходила через пивной бар "Нептун" - мутное, темное место, доживавшее последние постсоветские месяцы. Там висели большая рыболовная сеть, краб и четыре разноцветные лампочки. Музыкой был Токарев, а пиво наливали понятно, какое. Но никто не жаловался, потому что бывают же фитобары, а в этом занимались ортодоксальной уринотерапией. И даже под котлетки в томатном сопровождении. Я пришел туда в расстроенном настроении - не помню уже, что случилось. Сел за стол и стал ждать событий. Напротив пристроился местный резидент с асфальтовой болезнью. Мы потолковали о политических горизонтах, а потом он догадался спросить, кем я работаю. И я ему честно признался, что я - невропатолог. Процедил это сквозь зубы, поверх кружки. Тут мой собеседник вдохновился. Он ударил в себя кулаком и сказал:
- Вот закодировал бы ты меня от этой штуки, раз ты невропатолог!
И дернул окровавленным подбородком в сторону пива.
- Пожалуйста, - сказал я ему. - Смотри на меня. Раз, два, три. Если выпьешь эту кружку - сразу сдохнешь.
Встал и ушел, а он остался, неподвижный. Я его лицо до сих пор помню, как вживую. (Вообще, я много чем занимался. Как-то, помню, собрался сделать аборт, но не себе, а знакомой, потому что она тоже попросила, как этот дяденька. Я тогда учился на 3-м курсе, и мне не давали лечить даже ОРЗ, но я честно достал учебник по акушерству и гинекологии и начал готовиться. Правда, ничего не сделал, потому что там рассосалось, по-моему, все).
Сексуальный Мемуар
Как-то раз мне сильно захотелось сделаться сексопатологом, благо такая возможность вдруг появилась: меня послали на курсы. Но черта с два я им стал, потому что полученные корочки были дрянь. Они лишь уведомляли мировое сообщество о том, что податель сего осведомлен в существовании сексопатологии как научного факта. Но я все внимательно прослушал, а послушать было что, ибо с нами занимался Доктор Щеглов. Мне особенно запомнилось процитированное им определение сексуальной нормы, которое он, похоже, полностью разделял: "Норма - это то, что делают ДВА (! ) ВЗРОСЛЫХ (! ) ЧЕЛОВЕКА (! ) с обоюдного согласия и при закрытых дверях". Дальше, как он выразился, они вольны кукарекать на люстре - и ничего.
В общем, курсы были очень интересные, но пользы от них вышло шиш, а мне ужасно хотелось применить полученные знания на практике и что-нибудь заработать. И вот я немного заработал: меня подрядили в школу читать факультативные лекции по сексуальному просвещению. Для десятиклассников. Это мне удружила жена, которая тогда работала в этой школе и подбила на сексуальное просвещение классную руководительницу.
Я внедрился в прогрессивную школу и с честью справился с заданием, прочитав десять лекций: пять для мальчиков и пять для девочек. Оплачивал это мероприятие Родительский Комитет. Уроки протекали довольно забавно. Я убедился, что отроковицы гораздо смышленее отроков. Они задавали правильные вопросы о контрацепции и очень внимательно слушали. А придурки мужского пола ржали и спрашивали, передается ли по наследству гомосексуализм. Когда я нарисовал оси абсцисс и ординат, желая показать им кривую женского оргазма, они пришли в неописуемый восторг, узнавши нечто памятное из курса алгебры-геометрии, по которым у меня, кстати сказать, всегда были двойки. Один вынул фотоаппарат и стал меня снимать, а когда я осведомился, зачем он это делает, сказал, что будет продавать меня в подземном переходе под видом порнушки, хотя я был в свитере и штанах, а не как-нибудь там, в угоду теме.
Между прочим, я оказался неплохим педагогом. Прошло время (сколько положено), и в классе случилась беременность, которая образовалась неизвестно от кого, а классная руководительница вышла замуж за ученика, самого здоровенного.
Слово да Дело
Есть у меня старинный приятель Миша, мы подружились еще в детском саду, а потом за одной партой сидели. И жили в соседних домах. У него среди прочих странностей была одна забавная: он ходил с бритвочкой и вырезал ею маленькие гробики. Рисовал их шариковой ручкой, штриховал, а потом вырезал, штук по 10-20. Бывало, сидишь и скучаешь, а тут тебя сзади толкают: записка пришла, тюремная почта. Развернешь бумажку, а оттуда высыпается кучка гробиков. И Миша уже оглядывается с первой парты, улыбается, доволен.
Потом мы с ним вместе ездили в институт - он, правда в свой, химико-фармацевтический, а я в свой, медицинский. Но они были рядом. Однажды мы с Мишей напились до изумления, и утром нам было очень скверно. И я предложил ему пойти на лекцию не к себе, а к нам. Миша не возражал, ему было все равно. И мы пошли.
Лекцию я вижу и слышу, как сейчас, она была по анестезиологии: можно расслабиться. Аудитория, в которой ее читали, была выстроена амфитеатром. Наша группа всегда сидела на самом верху сбоку, на балкончике, и снизу нас было не видно. Под нами на стульчиках сидели сотрудники кафедры: ассистенты и аспиранты, которые за каким-то чертом должны были прислуживать на лекциях, хотя чего там прислуживать - тряпку намочить, с доски стереть, плакат повесить. Ну, да профессора же не заставишь. И вот мы с Мишей расположились наверху. Нас было мало на челне: справа от меня Миша, дальше я сам, а слева - Серёня. Серёня был огромный бугай от сохи, с дегенеративным лицом, про какие говорят, что с такой рожей полагается поднимать кулацкий бунт. Может быть, он его где и поднимал, дремучий был пролетарий, не то крестьянин; он не доучился потом, ушел обратно на завод махать кувалдой. Он тоже был с серьезного бодуна, но у него бодун принял причудливую форму: Серёня вдруг стал писать лекцию. Он строчил, словно швейный Зингер дерюжку, записывая слово в слово, со знаками препинания, и ни хрена, конечно, не разумея в написанном. Это была разновидность медитативного созерцания.
Я скучал, Миша достал фармацевтическую тетрадку и стал рисовать гроб. Тогда я вынул ручку и написал ему в тетради слово из трех букв. Миша оставил гроб в покое, невозмутимо извлек бритву и начал вырезать это слово. Вырезав, он с победным видом подложил его мне. Я, ни секунды не задумываясь, взял слово и положил его перед Серёней. Бег Серёниного пера прервался. Он тупо смотрел на свалившееся с неба Слово, стараясь осмыслить его семантику, фонетику, употребляемость и табуированность. Потом, так и не осознав до конца, но возмутившись посягательством на свое пробудившееся не к месту студенческое рвение, он прицельным щелчком отправил его вниз, за перила. И клочок полетел, порхая, кружась и перекувыркиваясь, словно радостный мотылек или птица счастья, несущая людям Слово, и Слово дошло до людей, не растеряв ни единой из имевшихся в нем трех букв. Оно дошло до коленей заведующей учебной частью, которые были туго обтянуты белым халатом. Слово впорхнуло ей в руки. Потом нас позвали в подсобку, и эта мегера, о свирепости которой ходили легенды, тыкала нам в нос этим Словом, которое она положила в футляр из-под очков. В этом было нечто метафизическое.
Опыты невоздержанности
Если бы мне случилось изготавливать фальшивые алкогольные напитки, то очень возможно, что я проявил бы себя на этом поприще с незаурядной стороны. Боюсь, однако, что врожденная нерасторопность, да косность мышления помешают мне поставить дело на ноги. Но в юные годы мы с товарищами проявляли чудеса находчивости. Конечно, мы не пили тогда запоем, ибо время еще не пришло, но кое-какие заслуги за нами числились. Однажды, помню, родители прогневались на мое поведение и, уходя по гостям, забрали с собой ключ от бара. И как же мы поступили в этом безвыходном случае? Сняли с серванта заднюю стенку, вот как.
Но это прямого отношения к фальсификации не имеет, здесь поминается лишь культура потребления.
Не имеет к ней отношения и случай, когда водка, заботливо положенная бабушкой в морозилку, замерзла там ко всеобщему удивлению.
А вот с иссиня-черным вином под названием "Южная ночь" я обошелся достаточно изобретательно. Обнаружив эту бутылку в буфете, мы с женой, бурно радовавшиеся первому году совместного проживания, решили, что ей негоже пылиться в закромах. Мы вылили содержимое, а в бутылку налили воды с крахмалом. И я, за годы учебы неплохо овладевший биохимией, окрасил эту вкуснятину йодом, из-за чего и вышла реакция, то бишь искомый черный цвет.
В другой раз мы с моим товарищем решили отпить рижского бальзаму из непрозрачной бутылки. Бутылка была в собственности моего отчима-доктора, у которого даже в самые мрачные годы не переводился коньяк и прочие деликатесы. Мы отстригли полоску бумаги и, попивая из рюмок, через каждые пять минут измеряли уровень жидкости. Мы успокаивали себя, говоря, что еще много осталось. Но вот не осталось ничего, и мы тогда, заполнив бутылку все той же водой для тяжести, нагрели мою старую выжигалку по дереву и запаяли сургуч. А после, благо там раньше была какая-то эмблема, запечатали новоявленную пробку гербом с советского пятака.
Но лучше всего запомнилась история с марочным коньяком, которого мы все с тем же субъектом решили отведать после концерта БГ, тогда еще полуподпольного. Я здорово дрейфил раскупорить эту бутылку, предчувствуя обструкцию. Мы стали отсасывать содержимое через шприц, но выходило очень медленно. Тогда мой товарищ принялся уговаривать меня, как любимую женщину, и я клянусь, что если бы он так со всеми ними поступал, то давно бы умер от полового излишества. Но тогдашний объект привлекал его гораздо сильнее. И вот я сдался, как первокурсница, и мы содрали пластмассовый колпачок, и друг шептал мне: "Ну вот видишь, ну вот видишь, вот и все". Мы выпили коньяк, накрыли горлышко марлей и закачали в бутылку крепкий чай. Потом нахлобучили целехонький колпачок, и все стало замечательно. Через неделю, когда мать зачем-то полезла в бар, я мельком глянул туда и похолодел: на поверхности коньяка соткался белесый гриб, а может быть - просто плесень. Улучив момент, я быстро развернул бутылку так, чтобы новообразование скрылось за узенькой этикеткой с указанием достоинств напитка. Потом, оставшись в одиночестве, выловил лишнее и добавил в бутылку моего излюбленного снадобья, все того же йода, чтобы там больше ничего не росло.