Справа во мгле открылась площадь с памятником.
- Петефи, - опознал Комиссаров. - Поэт.
- Ты думаешь?
- Не думаю, а знаю.
- Откуда?
Комиссаров ответил дурными стихами:
- Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.
На центральной площади светился отель "Arany Bika". Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:
- Я тебя здесь подожду.
- Идем-идем.
Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:
- Кого еще принесло?
Они вошли.
Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.
Комиссаров сказал:
- Доложиться, товарищ Шибаев...
Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.
- А привел кого? Не наш, что ли?
Застолье с неодобрением смотрело на Александра.
- Наш, товарищ Шибаев.
- Вид среднеевропейский, - упрямился начальник.
- Писатель! - заверил Комиссаров. - За водку отвечает.
- Нашел, кому доверить. Писателю!..
- Так он не пьет.
- Вижу, силен ты в кадровой политике. Из писателей у нас один-единственный не пил. Писал! И дописался. Отправили по ленинским местам. Не в Шушенское, к сожалению. В Швейцарию. О ком говорю, ты знаешь? Если нет, спроси у Хаустова.
- Он не из таких.
- Ручаешься?
- Он мне, как правая рука!
- Ну, если правая... Смотри. Налей им, Хаустов.
Красавец с черными подглазьями исполнил с безучастным видом. Из первой под руку попавшейся бутылки "на винте".
- Случайно твоя правая рука по-ихнему не знает?
Собутыльники по наружности не особо отличались от гостей. Но были хозяевами. Из местного аппарата.
- Увы, - сказал Александр, на которого при этом все снова посмотрели. С подозрением.
- Вот и мы "увы", - сказал Шибаев. - Баки залили до отказа, а общий язык все не приходит. Какая-то с ними неком-му... Тьфу!
- Некоммуникабельность, - сказал мрачно Хаустов.
- Во-во. Нэм тудом - и то с трудом.
Хозяева оживились:
- Хоги мондта?
Шибаев поднял стакан.
- Тринкен! Нет-нет, не нэм, а так у нас положено. Давайте! За встречу на венгерской земле. Мир-дружба, и тому подобное...
Не только венгры, но и сам инициатор выпил с дрожью омерзения. Запил "пепси-колой" и поднялся - коротконогий, как штангист. Прошелся по номеру. Позолота, лакированное дерево, картины с нимфами, огромная кровать под балдахином. Большими пальцами он оттянул подтяжки и шлепнул себя по брюху.
- Твоих бы "звездочек" сюда. А, Комиссаров? Их руководительница, что за баба?
- Из "березок". Которые мир покоряли.
- Ну, это при царе Никите было. Мир ей сейчас не покорить. Хотя в соку. Как это в народе говорится? Сорок лет, бабий век. Сорок пять - баба ягодка опять! И что, скатилась до фабричной самодеятельности? Ты, Комиссаров, не стесняйся. Закусывай давай. Хаустов! Нож в руки! Демонстрируй тактику салями. А мы пока вопрос стратегии решим. Замужем?
- Не знаю.
- Ладно! Не есть проблема. Алкаш твой, гармонист. Тянет ее, что ли?
Комиссаров покосился на Александра.
- Не вникал.
- Ты ведь, Комиссаров, в армии служил. Так давай, как в армии? Махнемся не глядя? Ты мне эту, я тебе свою... Э, э! Куда ты?
- Обстоятельства, товарищ Шибаев.
- Ага... Ну, если так - давай. Действуй сообразно. Но предложение обдумай. Погоди, я жвачки тебе дам. Бери-бери! Они нам ящиками тут понатащили.
Начальник поезда Дружбы набил Комиссарову карманы горстями чуингама, а в руку дал дубинку венгерского салями.
На этот раз памятник Петефи оказался с левой руки. Глядя на черную фигуру в люминесцентной мгле, Комиссаров поднял салями над головой:
- Восстаньте, венгры! Страна зовет вас! Быть рабами! Или стать свободными? Вот вопрос - как вы ответите? Перевод, конечно, халтурный. Но слабость у меня к романтикам еще с Суворовки.
- К революционным или реакционным?
- Неверная классификация. Революции, Андерс, разные бывают. В том числе, национальные. Опять вы, гордые, восстали за независимость страны. И снова перед вами пали самодержавия сыны... И знамя вольности кровавой... та-та-та - мрачный знак... Суворов был его сильнейший враг.
- Не Петефи.
- Нет. Михаил Юрьевич. Оба посланцы богов. Петефи даже на год меньше Лермонтова прожил. В двадцать шесть погиб. Не на бессмысленной дуэли, а в бою. И между прочим - с нами.
- Разве?
- Отчаянный был русофоб. Тела, кстати, на поле боя не нашли, и есть антисоветская легенда, что был взят в плен и умер стариком во глубине сибирских руд. В общем, непреходящий источник смуты. В Пятьдесят Шестом опять же из-за него все вспыхнуло. Ты знаешь...
- Откуда? - возразил Александр. - Черная дыра на этом месте для меня в истории.
- Официальную-то версию хотя бы?
- "Кровавая оргия реакции, бело-фашистский террор..." Какие-то обрывки по краям, а посредине ужас воет.
- Правильно воет. Началось невинно. Дискуссионным клубом Петефи. Затем Иосифа Виссарионовича в Будапеште усами об асфальт.
- В Москве он рухнул раньше.
- Ты прав. Эту дыру Хрущев пробил. Такую, что и по сегодня не заткнуть. Сволочь.
Комиссаров отошел к урне, культурно сплюнул и вернулся. Сунул салями в карман, вынул пластинку чуингама и в свете витрины осмотрел.
- Сделано в США. В урну или пробуем?
- Как знаешь.
- Ладно, разложимся... Бери!
Александр развернул и сунул в рот.
- Как?
- Нормально.
- А вкус?
- Не тлетворный.
Комиссаров разжевал и кивнул:
- Перегар, во всяком случае, отшибает.
Они шли и работали челюстями - переполненные чувством заграницы. Острым и абстрактным. В том смысле, что по Дебрецену шагали, как по Бродвею. На этот раз Комиссаров даже приостановился у витрины и показал на зажигалку.
- "Ронсон", видишь? В 390 форинтов? У Хаустова такая. - Они двинулись дальше. - Да... Вот я и говорю: начальство мне досталось. Сам видишь. Я не про Хаустова - он по линии "Интуриста". В силу профессии интеллигент. Тогда как Шибаев... Обратил внимание? На Нинель Ивановну глаз положил. Мало ему сосалки этой...
- Кого?
- Как кого? Мамаевой! Он же ее мне в группу засадил.
Александр охнул.
- Что с тобой?
- Зуб.
Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:
- Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?
- Про любовь.
- Так вот: никак я не пойму... Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский - человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой... И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой - он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.
- Вот этот? - поразился Александр.
В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок "Беломора".
- Не спишь?
- Я же предупреждал...
Комиссаров сдался:
- Пошли!
На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа "семейные", смотрел в приоткрыв шторы.
- Что там?
- Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется...
Извне донеслось:
- Ruszki, haza!?
* * *
Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.
- Здоров! - обрадовался даун. - Не знаешь, где мигалки продаются?
- Что за "мигалки"?
Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку - с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.
- Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.
Прохожие на них смотрели.
- В этом магазине посмотри.
Даун завыл, как дитя:
- Ой, возьми меня с собой!..
Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.
- Привет.
- Привет. Что делаешь?
- А вот гуляю. Сама по себе. А ты?
- И я.
- А как насчет?..
- Насчет чего? - не пожелал он понимать.
Она хохотнула растерянно.
И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым...
* * *
В одиночестве чувство заграницы вернулось - стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница - это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это - просто шагаешь, глазея и бормоча: "Вот, значит, как у них... ага..."
Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане - в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали - вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? - ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.
Он ушел далеко - за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку "Мальборо". За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом "MOZIJEQYEK".
* * *
У входа в этот mozieqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь - кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово "Love". Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.
Но фильма так и не увидел.
Ему хватило то, что показали перед.
Свет погас - на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади - с очереди в Мавзолей. Только лица - без комментариев. Потом были очереди в ГУМе - яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая... достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь - "Трех Вокзалов". Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:
Враги сожгли родную хату.
Убили всю его семью.
Куда идти теперь солдату,
Кому нести печаль свою?
Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов - к такому. И эту песню он всегда любил:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру - место было в бельэтаже - захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!
В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось - в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.
* * *
Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:
- Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?
- Дайте поесть человеку, - сказал Комиссаров.
- Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.
- Тефтели, действительно, неплохие, - ударяя на первый слог, сказала критик О***. - Больше мяса, чем хлеба.
- Но островаты будут. - Комиссаров потер живот под пиджаком. - Как можно так перчить?
- Перец, он мужикам на пользу.
- Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.
- Язва?
- Угу. Желудка.
- А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?
- Есть, - проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.
- Эта в рак не перерождается. Ерунда.
- Ну, Аглая! - возмутился Комиссаров. - Ты, я вижу, сама деликатность.
- Пей меньше, если боишься.
- Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни...
- Тогда профессию смени, не знаю... - Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить - да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии - голову потеряют!
Мужчины остались одни.
- Начинают женщины звереть, - тоскливо сказал Комиссаров. - И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром...
- Ну?
- Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь... Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем...
Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:
- И за что нас так не любят, а?
Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в "предбаннике". По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.
- Из Союза, парни?
- Из Союза.
- Давно?
- Недавно.
- Из Союза откуда?
- Москва.
Оба старлея сделали вид, что Москва им нипочем. Исключив москвичей из разговора (но не из поля слышимости), они обменялись мнениями: "На обратном пути из Сочей заскочу, пожалуй, в белокаменную". - "Чего ты там забыл? Лучше в Питер слетай - это я понимаю. Культурный город".
- Кстати, парни, - оглянулся старлей, - Червонцев лишних, случаем, нет? На форинты меняю.
- Червонцев? Нет.
- Да вы не бойтесь. Я вам лучше, чем в банке сменяю. Нет? Жаль. Рубли мне вот как нужны. В отпуск еду.
- В Союз?
- Ну, а куда же.
Посуровевший было при намеке на валютные дела, Комиссаров отошел.
- Что, старлей, соскучились по родине?
Старлей взглянул свысока.
- Чего это мне по ней скучать?
- Ну... Чужбина все-таки.
- Не знаю. Лично мне здесь нравится. Моя бы воля, я б в Будапешт махнул. Не были еще в Будапеште? Ну-у... такой город! Озеро Балатон там рядом. И вообще. Но отбывать отпуска, к сожалению, мы обязаны в Союзе.
- Почему же "к сожалению"?
- Потому что в Союзе одни проблемы. Перекусить проблема, культурно с девушкой развлечься - тоже. Одни запреты: это радио не слушай, эту книгу не читай, этот фильм не смотри. А здесь по-другому.
- Свободы больше здесь! - не выдержал другой. - Понятно, Москва?
Комиссаров вынул из кармана сигарету и поднялся.
- Перекурю пойду. На свежий воздух. - В дверях он обернулся. - Вас бы отсюда в Приамурский укрепрайон! Там бы научились родину любить.
И хлопнул дверью.
- Туристы?
Александр кивнул.
- А он?
- Руководитель.
- Сочувствую, - сказал старлей.
Внизу под аркой Комиссаров отрывисто затягивался сигаретой:
- И это армия! Штыки! Опора!..
По пути с обеда творческая группа увидела стоящий у гостиницы "Икарус". Несмотря на приступ язвы, Комиссаров собрал людей на инструктаж.
- Сегодня, - объявил он, - даем концерт.
- Наконец-то! - сказала Нинель Ивановна. - А то мои девчата застоялись. Только нам зал нужен. Чардаш прорепетировать.
- Отставить чардаш. Пересмотреть программу под углом на бронетанковую часть. Часть, подчеркиваю, тоскующую по Родине. К вам, "Веселые ребята" это тоже относится. Никакого рока, никаких вихляний с микрофоном.
Руководитель "Ребят", он же солист предположил:
- Битлов, по крайней мере, можно?
- Никаких битлов. Все, что не наше, исключить. По-быстрому продумайте репертуар и мне на утверждение. Давайте!
* * *
К удовольствию танцевального коллектива ударник устроил сцену при посадке в автобус.
- Раз так, не еду на хуй! Палочки об колено! Я рок хочу играть!
Перекуривая у входа, Геннадий Иваныч снисходительно взирал на дауна во гневе:
- Переучивайся, рокер, на баян. Мой музыкальный тебе совет. Пушки заговорят, при деле будешь. Да и при политике мира с ним не пропадешь. Сыт, пьян, любим, и никакой цензуры-дуры. А почему? Национальный струмент.
- Ебал я ваш баян! Ребята, не просите! Не поеду!
"Веселые ребята", отбивая пальцы и не глядя по сторонам, торопливо загрузили свою обшарпанную аппаратуру. Так же молча втащили своего ударника.
Дверь закрылась.
Вооружившись красным шариковым стержнем, Комиссаров вынул проект репертуара. Александр отвернулся в окно. Залитая солнцем главная улица была по-субботнему оживлена. По-прежнему город был волнующе чужд, хотя глаза то и дело запинались на фланирующих соотечественниках из нетворческого состава.