— Но я ведь ничего о той Фурляндии не знаю. А что в бреду молол, так это мало ли…
— Нет, — тихо сказал князь. — То был не бред, а сон.
— Сон?
— Да.
Ну, вот, подумалось, час от часу не легче! А вслух сказал:
— Не может того быть! Я снов с рождения не видел: я ж как и все, я не отмеченный. Бред это был. Бред, бред!
А князь:
— Ты не виляй! Сон, я сказал. И если бы простой, про что-нибудь другое. А так он был… Да ты сам знаешь — про Фурляндию. А я только вчера отправил туда дочь. И, значит, я просто обязан знать, чего ты там, в этой Фурляндии, видел. Ну! Слушаю!
Князь замолчал. Князь пристально смотрел на Рыжего. Еще бы! Ведь сон для них, для неотмеченных, это такая редкость и такая важность! Сон, думают они, показывает то, что будет завтра. Сон помогает и предупреждает. Сны видеть — это знак. А потому…
— Ну! — сказал князь. — Мне еще долго ждать?! Говори!
И Рыжий… рассказал, как мог, свой странный ночной сон, стараясь не сбиваться, не спешить и ничего не упускать. Хоть горько было, страшно, гадко, противно и, главное, очень обидно! Вот оттого, рассказывая сон, он то кривился, то сопел, то морщился. А князь — тот слушал, словно каменный, лишь брови у него сходились, расходились. Когда же Рыжий замолчал, князь поднял голову, принюхался, задумался… и наконец сказал:
— Так, говоришь, дворец под красной крышей? И длинноухий? Весьма любопытно!
— Что?
— Да хотя бы то, что так оно там все и есть на самом деле. Ты как в окно подглядывал. Вот это сон! Настоящий! — князь усмехнулся, помолчал, а потом, как бы между прочим, добавил: — Да и чему тут удивляться? Весь, значит, в бабушку.
Рыжий хмыкнул, добавил:
— Да, это верно. Ведьмино отродье.
Князь тоже хмыкнул:
— Ну и что? Я твою бабушку очень ценил. А что до колдовства… Так сон — это совсем другое. Вот я, сам знаешь, какой я колдун. А мне ведь тоже однажды был сон. И очень даже непростой. Рассказать про него?
Рыжий молчал. Князь подождал немного и сказал:
— Нет, все равно послушай. Так вот. Это было давно. Тогда я был не старше твоего. А началось все это вот с чего. Отец велел, чтоб я поехал в Мэг. Ну, ты про Мэг, я надеюсь, слышал? Это еще одна страна, вроде Фурляндии, и тоже там, в той стороне. И вот приехал я туда. У них там все по-своему, по-мэгски. Такие они, знаешь, умные, сытые, прямо лоснятся! Но ведь и мы, если надо, тоже не такие уж дикари. А тут еще отец дал мне с собой самых натасканных, самых решительных, самых… Ну, как Лягаш, как, кстати, Зоркий, твой отец. Так что, короче говоря, мы как туда приехали, сразу того, сего, туда, сюда — и вот уже через три дня у нас был заключен с ними союз, договорились о торговле. И вообще, Крактель, мэгский король, передо мной так и подскакивал — что на пиру, что на охоте, что везде. А еще была у него дочь, звали ее Айли…
Князь улыбнулся, замолчал, долго смотрел куда-то в сторону… а после снова повернулся к Рыжему и продолжал — но так, как будто он его уже не видел, как будто он здесь, в этой комнате, один:
— Айли! И я был сразу ею… Как это? Да, очарован, вот! Ну, и поднес ей дары. Не сам, конечно, а через ее служанок. Потом еще одни дары. Потом еще. А после осмелел и написал и передал ей записку. И в тот же день, под вечер, получил ответ — правда, двусмысленный. Тут, значит, думать надо было, думать! Но я был молод и самонадеян. Набрал сластей, вина, дождался ночи, полез к ней в окно…
Тут князь не выдержал и рассмеялся, потом сказал:
— Крик был. Меня поймали, били. Меня! Наследника! Посла! Вот где был позор так позор! И потому, сам понимаешь, мы той же ночью сбежали из Мэга. Я уже не говорю о погоне. Я только вот о чем: союз, торговый договор, обмен военнопленными, кредиты — Крактель все это сразу разодрал, то есть расторгнул. И обвинил меня, что я де оскорбил его, я де покушался… Вот так! А я вернулся в Дымск, закрылся у себя. Не ел, не пил. Отец мне говорил: «Да они все это подстроили! Это была ловушка! Хочешь, пойдем, их проучим? Хочешь, сожжем весь Мэг? А хочешь, я велю…» — «Нет! — восклицал я. — Нет! Крактель здесь ни при чем! Я сам во всем виноват! Я наглый, неотесанный дикарь! Я ей не пара!» И стал уже подумывать о том… Как вдруг мне снится сон! Да, сон! В ту ночь я в первый раз увидел сон. Ар-р! Ар-р! Как я мечтал когда-нибудь увидеть сон — пусть хоть какой-нибудь, самый пустячный. А тут не просто сон, а тут я вижу Мэг! Их дворец. А в том дворце я и Айли стоим щека к щеке, а вокруг нас толпа, а он, ее отец, Крактель, лежит передо мной на полу и смотрит на меня снизу вверх — зло смотрит, бешено! А я смотрю — нет, это совсем не толпа, а дружина, потому что все они в кольчугах, в шлемах, и все они вот-вот готовы на меня наброситься! Ар-р! Я проснулся и вскочил! Я ничего не мог понять! Я снова лег, зажмурился. Я ждал, ждал, ждал… Но сон не возвращался. И потому я так и не увидел, что же там должно было быть дальше, в том моем вещем сне. И потому, как только наступило утро, я сразу пошел к Старой Гры.
— К моей бабушке?
— Да. Пришел, принес охапку слепоследа, потом еще какой-то травы, и еще склянку одних снадобий, она, мне сказали, давно их искала… Вот, кстати! А денег она никогда не брала! Вот такая была. А в ту зиму она вообще никого к себе не пускала, никого не лечила, потому что это было как раз тогда, когда твой отец, ее сын, не вернулся… Я, правда, все же ее упросил, она меня впустила. Я рассказал ей свой сон. Она подумала, подумала, а после разожгла огонь. Огонь, скажу тебе, у нее был особенный такой зеленый, а языки у него багровые. И запах от него всегда шел очень сильный, как будто утром от цветов на лугу. Ну вот, старуха разожгла этот огонь, долго смотрела на него, и вдруг сказала: «Все будет хорошо. Вы женитесь. Потом у вас родится дочь. Потом…».
Князь, спохватившись, замолчал, испытующе посмотрел на Рыжего, откашлялся… и как ни в чем не бывало продолжил:
— Так о чем это я? Да, об Айли! Так вот, ты знаешь, как предсказывала Гры, так все оно потом и вышло! Я помирился с мэгским королем, женился на Айли, и у нас родилась Юю. Такой вот был мне сон! Мне до сих пор он помнится до самой-самой мелочи. Жаль, что с тех пор мне больше ни разу ничего не снилось. Жаль, да! Но зато ты меня сегодня очень сильно порадовал! Потому что раз тебе так все ясно и четко привиделось, то, значит, тут и сомневаться нечего — все у них там сладится, все будет… Да!
Князь замолчал, нахмурился. Рыжий спросил:
— А что она тебе еще сказала?
— Кто? Гры? — поспешно спросил князь. — Нет, больше ничего!
— Как это ничего? Но ведь ты сам только что говорил, будто она сказала: «Потом у вас родится дочь. Потом…» — и замолчал. Почему замолчал?
— Так и она тогда, — князь усмехнулся, — тоже замолчала. Я встал тогда, ушел. Вот и весь сказ.
Рыжий задумался. Потом спросил:
— А про меня она когда-нибудь что-нибудь говорила?
— Ну, может, что и говорила, — не очень-то уверенно ответил князь. Да только я после того с ней больше никогда не виделся. А вот Лягаш, тот часто там бывал. Ему она, наверное, и говорила что-нибудь, он ей, наверное, верил, и потому искал тебя. И потому нашел.
— Так, — тихо сказал Рыжий, — понятно. А твоя дочь, она в этой Фурляндии… Она там будет счастлива?
— Хм. Думаю, что да. Нет, что я говорю, конечно! А ты… — и князь прищурился, спросил: — Ты к ней бежал?
— Когда?
— Да прошлой ночью! Мы обыскали все вокруг и чуть нашли тебя. Возле реки. И там твоих следов было натоптано — туда, сюда, туда, сюда! А почему возле реки?.. Ты ж к ней бежал? К Юю?
Рыжий молчал. Молчал, молчал… И вдруг спросил:
— А где Лягаш?
Но теперь уже князь не спешил отвечать… Потом-таки сказал:
— А теперь ты вместо него.
— Как это?
— Так. Не понимаешь, что ли?
Рыжий зажмурился, затих. А князь заговорил:
— Я только вчера об этом и узнал. Тут как раз все вместе получилось дочь уезжает, гонец приезжает. И подает известие, читаю… А это было далеко, в Горской Стране. Ну, это очень, очень далеко! А страна любопытная, да. Я там однажды был. У них горы совсем не такие, как наши, их горы сплошь из камней. А какие высокие! А тропы в тех горах такие узкие-узкие, скользкие-скользкие! Все потому, что в тех горах круглый год лежит снег, там все время зима. А внизу, между горами, в глубоких-глубоких оврагах, «долины» они называются, там всегда лето. Там хорошо, сытно, тепло. Но главное вверху, в горах, в горном снегу — там очень много золота. А золото, оно много дороже серебра, в десять раз, представляешь! И потому тот, кто владеет этим горским золотом, тот и богаче всех на свете. Но попробуй туда проберись! И еще чтобы тебя не заметили. А чуть не так ступил — и сразу х-ха! — и сорвался, и полетел в овраг. Полдня будешь лететь, только потом убьешься. А еще могут пособить — и снова полетел. А еще могут льдину сверху сбросить. Называется это «лавина». И вот они его подстерегли, спустили на него лавину. Да он был не один, их было там… Всех и накрыло, вот и все. Очень просто!
Рыжий лежал, молчал, смотрел на князя. Ар-р, вот и все; действительно, все очень просто. И сразу как пусто! А вот когда Хват умирал, ты плакал, ты боялся. А теперь только пусто, и все. Ты ничего не чувствуешь — совсем. Как странно! Лягаш убит, нет Лягаша. А ты как будто есть… Но зато ничего в тебе нет! А если нет, так разве ты живой?! Подумав так, Рыжий поежился. А князь, как ни в чем не бывало, сказал:
— А это его комната. Он, правда, редко здесь бывал.
Да, это сразу видно. Тюфяк, окно, стол, на столе гусиное перо. Жил словно и не жил…
Но если бы не он, так ты и по сей день торчал бы в своем Логове, выл на Луну… И ничего ни о чем бы не знал! Жил бы себе, жирел да матерел…
А князь опять заговорил:
— Ну а в последний раз… Это, наверное, все чувствуют, что вот он пришел… Так вот, в его последний раз, перед самым отходом, уже почти в дверях, он вдруг остановился и сказал… Ну, что если он вдруг не вернется, то чтобы здесь вместо него жил ты. Я засмеялся и сказал, что это будет нескоро…
Тут князь вздохнул и замолчал. Рыжий, немного погодя, спросил:
— А после было что?
— Ничего. Спустились вниз, стояли. Тут вышел ты — вы и сцепились.
— Я…
— Ладно, чего уже теперь! — князь раздраженно махнул лапой. — Кто это знал? Вот взять даже меня. Нюх у меня, сам ведь знаешь, ого! А тут вчера я ничего не чуял. И вдруг этот посол фурляндский! Грязный, замызганный, в разбитой волокуше. И ну орать, ну торопить: давай, давай, пока дорога еще держится. А я чего? Я только рад. Приданое давно было готово. За полчаса все загрузили. Тут как раз и поймали Юю, привели, и ее на приданое — х-ха! А там — порс, порс! — и укатили. Ну, камень с сердца, я тебе скажу! Я прямо во дворе, дай, говорю, кувшин, и только пригубил… Вижу: еще гонец! И, вижу, из Горской страны. Ну, колом в горле! Сразу все понятно… — князь помолчал, потом спросил: — Ты слышишь меня, нет?
— Да, — тихо отозвался Рыжий. — А помнишь, он значки еще показывал?
— Лягаш, что ли? Значки?
— Ну да. Лягаш, как уезжал, из-под ремня достал значки…
— А, эти! — улыбнулся князь. — И что?
— Так, просто интересно.
— Так просто! И совсем это непросто. Вставай!
— Зачем?
— Да все за тем же самым!
Глава четырнадцатая — ПЕРВЫЙ ВОЕВОДА
Во дворе зазеленела трава, расцвели одуванчики. А вон кузнечик прыгает. А вон еще один, а вот еще. А под крыльцом, если сходить да посмотреть, паук сплел вот такую вот большую паутину и ловит в нее мух. Очень ловко! И вообще, хорошо — тепло, ни ветерка. Сейчас в Лесу, наверное, уже выводят сосунков на первую охоту. И птицы там поют. Там много разных птиц. А здесь…
После обеда лучшие под гиканье и свист срывались в город, а Рыжий поднимался по скрипучей лестнице и шел к столу. Князь уже ждал его. И Рыжий брал перо, обмакивал его в чернильницу. Князь диктовал, а он записывал. Потом читал, запоминал то, что записано. Потом князь забирал листок, а Рыжий пересказывал:
— В Дымске две тысячи четыреста домов, в них девять тысяч с лишним едоков. Всего же городов шестнадцать. Сто двадцать сел. Поселков, хуторов, охотничьих углов — шестьсот четыре. А жителей в державе — сорок девять тысяч. Все города — удельные. В них воеводы: Растерзай, Костярь, Всезнай, Урван, Душила, Слом… А в Дымске — первый воевода. Дымск — княжеский удел. Дров на зиму для Дымска полагается…
Вновь брал перо, записывал. Угодья. Рыбные: вверх по Голубе по затонам, на Тише, на Узловке, на Песчанке. Это главные. С них главный, первый спрос. А из охотничьих главными будут такие: Мерзляцкий Лес, Коряжинская Пуща, Дикуны. Железные угодья — это, перво-наперво, на Черном Озере, на Гушках и на Миринском Болоте; там, где Урван в прошлом году… Ну, и так далее. Цок, цок пером в чернильницу. Наж-жим, волосяная. Нажим, еще нажим. В глазах рябило, лапа отнималась. Порой князь спрашивал:
— Ну что, устал?
И сам же отвечал:
— Устал, я вижу.
Вставал и брякал в колокольчик. Входил слуга, докладывал, что все уже готово. Они вставали и шли вниз. Просители — а с ними и ответчики и просто любопытные — уже толпились во дворе. Князь выходил, садился на крыльце. Толпа, завидев его, понемногу стихала. Дежурный — кто-нибудь из лучших — по одному выкрикивал просителей. Те, подойдя к крыльцу, ссутулившись и положив лапу на нижнюю ступеньку, клялись Одним-Из-Нас, что будут говорить одну только чистую правду. Потом шли жалобы. Князь, выслушав просителя, какое-то время молчал, а после знаком подзывал ответчика, тот тоже подходил к крыльцу, и князь его рассматривал, потом смотрел по сторонам… и оглашал решение. И тут же спрашивал:
— Ар-р! Любо ли?
Народ кричал:
— Ар-р! Любо! Любо!
Ответчика тут же секли. Или сводили в яму. А то и клеймили. Правда, случалось и такое, что, выслушав просителя, князь не спешил с решением, а, подозвав ответчика, позволял говорить и ему. Тогда ответчик клялся, обещал, что будет говорить одну только правду… и возводил обиду на просителя. Тогда секли просителя. Порой секли обоих. А все, смеясь, кричали:
— Любо! Любо!
Ибо им больше всего нравилось, когда секли сразу обоих.
Но все-таки сходились не за этим. Все ждали, когда князь, дотошно расспросив ответчика, опять возьмется за просителя, а после снова за ответчика, а после замолчит и встанет, и вздохнет, походит по крыльцу, порыкает, поморщится… и спросит у собравшихся:
— Ну, как тут быть?
И все тогда:
— Ар-р! Ар-р! Судьба! Пускай Судьба решит! — кричали.
И было по сему. То есть толпа раздастся в стороны, просителю с ответчиком наденут на глаза повязки, князь крикнет:
— Пилль!
И начинается: рви в клочья! В кровь! Пыль! Скрежет! Вой! Проситель и ответчик схватятся, дерутся не на жизнь, а на смерть, толпа вокруг визжит она в восторге, она же для того и собралась! Князь, погодив немного, спросит:
— Может, хва?
— Нет! Любо! Любо! — заорет толпа. — Бей! Бей!
И… всякое бывало: когда бойцов успеют растащить, а когда не успеют… Тогда, уже после суда, взойдя на Верх, князь долго ничего не говорил, грыз когти, хмурился… а после все же спрашивал:
— Ну что, готов?
Рыжий кивал. Князь снова диктовал, а он записывал. Про деготь, плотогонов, про купцов, капканы, сети, лыко, сало…
А то, бывало, сразу после трапезы они садились на каталку и ездили по городу — на верфь, в торговые ряды, по мастерским, коптильням, сушильням, складам. Встречали их подобострастно. Мели хвостами, ныли от восторга, несли вино и мед, орешки, леденцы. Князь ничего не брал, не отвечал на шутки; сразу садился, требовал отчеты. Считал он быстро и без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Его пытались сбить, запутать — бесполезно. Он видел, чуял их насквозь. И каждый день… Вот хоть вчера! Сперва такое: Дерзой, десятник на коптильне, опять был взят на воровстве. Нещадно бит. Потом на дровяных складах открылась недостача. За то всех сторожей клеймить! Потом донос: на верфи кто-то тайно режет сети. Поймать! И заковать! И привести! Ар-р! Ар-р!
А вечером, когда внизу плясали, пели, гоготали…
Князь брал шкатулку, открывал ее и доставал оттуда досточку и фишки. На досточке — квадратики и линии. А фишки — это как бы князь, княгиня, корабли, повозки, воины. В квадратиках — стоять и набираться сил, по линиям — ходить. Игра на первый взгляд очень простая, но выиграть у князя было невозможно. Порой они сидели до утра. Князь говорил:
— Шу — это вам не кубик. Тут надо… Да! Даже Крактель, и тот со мной не совладал! Ух, погонял я старика под стол! Ух, попинал я его там!
И горделиво щурился, показывал особенно полезные ходы и объяснял, как лучше бить на упреждение, заманивать, чем можно жертвовать, а как наоборот… И вскоре Рыжий наловчился и стал играть с князем почти на равных. Князь говорил:
— Ну вот теперь совсем другое дело. Теперь… Вот так!
И делал ход. И Рыжий хмурился, сопел. Князь, подождав, вставал, бил лапой по столу. Входил слуга и подавал вина и жареных орешков. Луна катилась на исход. Дымск спал. Лучина догорала…
Ну, а когда случались письма от Юю, князь, развалясь на шкуре чудо-зверя, говорил:
— Читай.
Рыжий читал. Письма всегда были пустые, ни о чем — о Дангере, то бишь о длинноухом, танцах, пирах и прочей чепухе. Ну а в конце она всегда перечисляла приветы — поклоны. Последним был всегда поклон и «нашему покорному слуге». Услышав про «слугу», князь каждый раз весело улыбался, говорил:
— Дерзка! Дерзка! Но ты не обижайся. В Фурляндии они все там такие. А в Харлистате что! А что у горцев!..
И так всегда — о чем бы князь ни говорил, он каждый раз все сводил на Горскую Страну. Вот только что было о чем-нибудь другом, а он уже опять: слушай, Рыжий, смекай: там, за Морляндским страшным перевалом на тайных приисках работают слепые невольники. Это чтобы никто из них не убежал, их сразу ослепляют. И там, на этих приисках… Так и на этот раз: