Роберт МакКаммон СЪЕШЬ МЕНЯ
Днём и ночью Джима Криспа терзал один и тот же вопрос. Он размышлял над ним, бродя под дождём по мрачным улицам, перешагивая через снующих под ногами крыс; обдумывал его, сидя в своей квартире перед экраном телевизора и час за часом вглядываясь в белый шум на экране. Этот вопрос не оставлял его, даже когда он сидел на кладбище на Четырнадцатой улице в окружении пустых могил. Ему не давал покоя один и тот же вопрос: когда умерла любовь?
Чтобы думать, приходилось прилагать усилия. Мозг болел из-за постоянных размышлений, но Джиму казалось, что эти размышления — последнее, что связывает его с жизнью. Когда-то он был экономистом, когда-то давным-давно. Двадцать лет он проработал бухгалтером в одной фирме, расположенной в центре города, никогда не был женат и не имел большого опыта отношений с женщинами. Цифры, логика, математические ритуалы — вот что составляло смысл его жизни; теперь же, когда сама логика сошла с ума, больше не нужно было ввести учёт. С ужасом он осознавал, что он чужой в этом мире, что он попал в кошмарный сон длиною в вечность и никак не может из него выбраться. Спать больше не было необходимости; что-то внутри у него сломалось, и те несколько килограммов жира, которые накопились за годы его жизни, исчезли. Теперь он был таким тощим, что иногда сильный порыв ветра сбивал его с ног. Сначала появился запах, который со временем исчез, но у Джима дома оставался запас одеколона, и он принимал с ним ванны.
Его пугала бездонная пропасть времени. Впереди была бесконечная череда дней. Что теперь делать, если уже никому ничего не нужно? Никто больше не составлял списков, не отмечал время твоего прихода и ухода, не устанавливал сроков. Остальным эта искажённая форма свободы придавала сил, но для Джима она была страшнее любой тюрьмы, потому что все символы порядка — светофоры, календари, часы — всё ещё были вокруг него, они продолжали существовать по своим законам, но теперь в их существовании не было ни цели, ни смысла; они лишь напоминали ему о том, как было раньше.
Бесцельно блуждая по улицам города, он встречал на своём пути прохожих. Одни шли мирно и тихо, будто во сне, другие корчились в агонии, страдая от собственных мучений. На углу у перехода Джим инстинктивно остановился, увидев красный свет. Его внимание привлёк громкий писк, и он посмотрел налево.
Это были крысы. Они суетились вокруг самого жалкого человеческого существа, полуразложившегося трупа, который только недавно очнулся и вылез из своей могилы. Он полз по мокрому тротуару, с трудом отталкиваясь единственной тонкой рукой и костлявыми ногами. Крысы вгрызались в его тело, рвали его на части; подобравшись к Джиму, труп поднял измождённое лицо и посмотрел на него единственным оставшимся тусклым глазом. Изо рта существа вырвался приглушённый хрип: несколько крыс одновременно пытались протиснуться ему в рот в поисках мягкой плоти. Джим поспешил прочь, не дожидаясь, пока загорится зелёный. Ему показалось, что существо спросило: за что? Но на этот вопрос он не знал ответа.
Чувство стыда наполнило его изнутри. Когда умерла любовь? Исчезла ли она в тот самый момент, когда мёртвая человеческая плоть вновь обрела подобие жизни, или же она умерла и сгнила задолго до этого? Он продолжал идти по унылым улицам, вдоль которых возвышались могильные камни жилых домов, и чувствовал, как давит на него груз одиночества.
Джим ещё помнил, что такое красота: жёлтые цветы, запах женских духов, тёплое сияние женских волос. Воспоминания, ещё один засов на его клетке; хорошая память сыграла с ним злую шутку: воспоминания безжалостно мучили его. Он вспомнил, как однажды во время обеденного перерыва увидел красивую девушку и следовал за ней пару кварталов, в плену своего воображения. Он всегда искал любви, искал кого-нибудь, с кем можно связать свою жизнь, но никогда раньше не осознавал этого так ясно, как сейчас, в этом сером городе, полном крыс и неупокоенных мертвецов.
Мимо него, спотыкаясь и слепо размахивая руками, прошёл кто-то с бесформенной массой на месте лица. Пробежало существо, которое когда-то было ребёнком, оставив за собой запах гнили. Джим опустил голову и, защищаясь от очередного порыва сухого ветра, ухватился за почтовый ящик, чтобы не удариться о бетонную стену. Он шёл дальше по мостовой, по которой никогда при жизни не ходил, всё глубже и глубже, к центру города.
На перекрёстке двух незнакомых улиц ему показалось, что он слышит музыку: рёв гитары и грохот барабанов. Он повернулся спиной к ветру, сопротивляясь сильным порывам, вот-вот готовым подхватить его и поднять в воздух, и направился туда, откуда раздавался звук. Пройдя пару кварталов, он увидел свет, мерцающий сквозь пещероподобный дверной проём. Вывеска, на которой было написано «Двор» была сорвана, и над входом кто-то вывел чёрной краской из баллончика новое название. Теперь там значилось «Могильник». Вспышки света внутри освещали извивающиеся в танце человеческие фигуры.
Грохот музыки оттолкнул его — он всегда предпочитал мягкие и изящные композиции Брамса хриплой грубости тяжёлого рока — но движение, энергия, иллюзия оживлённости поманили его внутрь. Он почесал шею сзади, зуд был почти нестерпимым, и встал возле входа, погружаясь в ослепительные вспышки света и раскаты музыки. «Двор», — подумал он, глядя на старую вывеску. Когда-то это было место, где подавалось белое вино, и звучал джаз. Наверно, это был бар знакомств, куда одинокие люди приходили, чтобы познакомиться с такими же одинокими людьми. Теперь же это «Могильник», вне всяких сомнений: царство танцующих скелетов. Это место было ему не по душе, но всё же… Шум, свет, движение — всё это тоже своеобразные проявления одиночества. Теперь это был бар знакомств для живых мертвецов, и его тянуло сюда.
Джим вошёл внутрь и иссохшей рукой пригладил чёрные волосы, местами ещё оставшиеся на его голове. Теперь он понял, на что похож ад: преисподняя, наполненная дымом и запахом гнили. У некоторых из существ, извивающихся на танцполе, отсутствовали руки и ноги; у одного из них во время танца оторвалась и покатилась по полу рука, тут же исчезнув под ногами других танцующих. Владелец попытался было поднять её, но тут же был затоптан в общей толпе. На сцене были два гитариста, барабанщик и безногое существо за электронным органом. Сторонясь танцплощадки, Джим прокладывал себе дорогу сквозь толпу к барной стойке, подсвеченной голубым неоновым светом. Стук барабанов раздражал его: он слишком явно напоминал ему биение собственного сердца, ещё до того, как оно сжалось в последний раз и замерло навеки.
Этот бар был одним из тех мест, которых мама — упокой Господи её душу — советовала ему избегать. Он никогда не был любителем ночных клубов, и теперь полуразложившиеся лица окружающих его людей казались ему предвестниками предстоящих мучений, но уходить он всё-таки не хотел. Музыка так оглушала, что было невозможно сосредоточиться на какой бы то ни было мысли; какое-то время он даже представлял, будто его сердце действительно вернулось к жизни. И тогда он понял: вот почему в «Могильнике» было так тесно. Конечно, это была не жизнь, а лишь злая пародия на неё, но лучшего ожидать не приходилось.
В неоновом свете бара гниющие лица напоминали синие маски, вроде тех, что надевают на Хэллоуин. Один из посетителей, на лице, которого сквозь висящие куски плоти виднелась жёлтая кость черепа, что-то невнятно прокричал и отпил пива из бутылки; жидкость просачивалась через язву в его горле и капала на его фиолетовую рубашку и золотые цепи. Вокруг барной стойки кружились мухи, слетавшиеся на дурной запах. Джим наблюдал за посетителями. Одни засовывали руки в карманы и бумажники, доставали оттуда свежие трупики крыс, тараканов, пауков и многоножек и протягивали их бармену, который опускал их в большую стеклянную банку, заменявшую кассовый аппарат. Это была валюта Мира Мёртвых, где особенно жирную крысу можно было обменять на пару бутылок пива «Миллер лайт». Другие смеялись, вскрикивали со свистом и с придыханием, издавали звуки, совершенно не похожие на человеческие. Возле танцпола завязалась драка, и на линолеум под одобрительный рёв зрителей упала чья-то рука.
— Я тебя знаю! — прямо перед носом у Джима возникла какая-то женщина. Серые волосы, свисающие клочьями, на впалых щеках густой слой косметики, вздувшийся лоб, вот-вот готовый треснуть от чудовищного давления изнутри. Она была одета в блестящее платье, которое сверкало и переливалось в свете ламп, но от неё исходил могильный запах.
— Купи мне что-нибудь выпить, — сказала она, хватая его за руку. На её шее при этом затрепетал кусок плоти, и Джим понял, что ей перерезали горло.
— Купи мне выпить! — настаивала она.
— Нет, — ответил Джим, пытаясь высвободить руку. — Нет, простите.
— Ты один из тех, кто убил меня! — закричала она. — Да, да, ты! Это ты убил меня, и не вздумай отрицать! — её лицо исказилось от ярости, с этими словами она схватила пустую пивную бутылку и замахнулась, чтобы ударить Джима по голове.
— Ты один из тех, кто убил меня! — закричала она. — Да, да, ты! Это ты убил меня, и не вздумай отрицать! — её лицо исказилось от ярости, с этими словами она схватила пустую пивную бутылку и замахнулась, чтобы ударить Джима по голове.
Но не успела она этого сделать, как какой-то мужчина схватил её и оттащил от Джима, её ногти только царапнули по обнажённой кости его руки. Она продолжала кричать, пыталась вырваться, а мужчина в футболке с надписью «Могильник» сказал:
— Она тут новенькая. Прости, парень, — и потащил её к выходу. Женщина закричала ещё пронзительнее, и Джим увидел, как на её треснувшем лбу вздувается пузырь слизи, похожий на раздавленную улитку. Он вздрогнул, попятился в тёмный угол комнаты и наткнулся на кого-то ещё.
— Простите, — сказал он и уже собрался отойти. Но сначала посмотрел, с кем же он столкнулся.
И увидел её.
Она дрожала, прижимая к груди тонкие руки. У неё сохранились почти все волосы — они были длинные, каштанового цвета, всё ещё красивые, несмотря на то, что они истончились и стали похожими на паутину, а кое-где под ними проглядывал череп. Взгляд её светлых подёрнутых влагой глаз был испуганным, а лицо ещё хранило остатки былой красоты. У неё почти не осталось носа, а правая щека была испещрена серыми язвами. Одета она была скромно: юбка, блузка и свитер, застёгнутый на все пуговицы. Несмотря на грязь, которая покрывала её одежду, одета она была со вкусом. «Похожа на библиотекаршу», — решил он. Она не из местных, не из «Могильника» — хотя больше нет разницы, кто откуда.
Он собирался отойти, но увидел, как что-то блеснуло в ярком свете ламп.
Под воротником её свитера мелькнула серебряная цепочка с крохотной подвеской в форме сердца, сделанной из китайской эмали.
Это была очень хрупкая вещь, как китайский фарфор, и она привлекла внимание Джима, не успел он сделать и шага в сторону.
— Очень… очень красиво, — сказал он, кивком указав на сердечко.
Она тут же прикрыла его ладонью. Пальцы у неё частично сгнили, как и у него самого.
Он посмотрел ей в глаза, она же смотрела в сторону — или притворялась, что не смотрит на него. Она была похожа на испуганную лань. Нервничая, Джим опустил глаза и помолчал, ожидая, пока грохот музыки хоть ненадолго стихнет. Он чувствовал лёгкий запах разложения, но не знал, от кого он исходит — от неё или от него самого. Впрочем, какая разница. Он хотел сказать ещё что-нибудь, установить с ней контакт, но не знал, что сказать. Он чувствовал, что девушка — ей было от двадцати до сорока лет, разобрать было невозможно, поскольку смерть старила лицо, но в то же время стягивала кожу — могла в любую секунду ускользнуть и затеряться в толпе. Он сунул руки в карманы, чтобы она не видела его полусгнившие пальцы.
— Я здесь впервые, — сказал он. — Я редко выхожу куда-нибудь.
Она не ответила. Возможно, у неё нет языка. Или что-нибудь с горлом. А может быть, она потеряла рассудок — это было бы неудивительно. Она отшатнулась назад к стене, и теперь Джим видел, какая худая она была, увидел её натянутую кожу и хрупкие кости. «Высохла изнутри, — решил он. — Как и я сам».
— Меня зовут Джим, — сказал он. — А тебя?
Ответа снова не последовало. «Ничего у меня не выйдет!» — для него всё это было настоящим мучением. Бары знакомств — это, как говорится, не для него. Нет, его мир всегда состоял из книг, работы, классической музыки и тесной квартирки, которая теперь походила на склеп. В том, что он стоит здесь, пытаясь завязать беседу с мёртвой девушкой, не было никакого смысла. Он осмелился вкусить персик, как Пруфрок Элиота, но персик оказался гнилым[1].
— Бренда, — произнесла она так неожиданно, что едва не напугала его. Одной рукой она всё ещё прикрывала сердечко на шее, другой обхватывала себя, поддерживая провисшую грудь. Голова её была опущена, длинные пряди волос свисали на испещрённые язвами щёки.
— Бренда, — дрожащим голосом повторил Джим. — Красивое имя.
Она пожала плечами, всё ещё прижимаясь к стене, будто пытаясь просочиться сквозь трещины в камне.
Наступил ещё один неловкий момент. Джим мог развернуться и отойти на три шага в сторону, в гудящую толпу посетителей, выпуская Бренду из её укрытия; или Бренда могла попросить его отойти, выкрикнуть что-нибудь обидное прямо ему в лицо, или же закричать, терзаемая сумасшествием, и тогда всё бы закончилось. Но секунды шли, и ничего из этого не происходило. Только грохотали барабаны, отчего весь бар пульсировал, подражая живому сердцу, по барной стойке бегали тараканы, и танцоры продолжали терять части своих тел, как деревья осенью теряют листья.
Он чувствовал, что нужно что-то сказать.
— Я просто шёл мимо. Не собирался заходить сюда.
Кажется, она кивнула. Кажется, потому что он не мог утверждать этого наверняка; возможно, это была просто игра света.
— Больше мне некуда было идти, — добавил он.
Она заговорила тихо, почти шёпотом, и ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:
— Мне тоже.
Джим собрался с духом — собрал всё, что от него осталось.
— Ты… не хочешь потанцевать? — спросил он, не придумав ничего лучше.
— О, нет! — она быстро посмотрела на него. — Нет, я не танцую! То есть… раньше я танцевала иногда, но… теперь я больше не могу.
Джим понял, о чём она говорит: её кости были такими же тонкими, как у него. Они оба были хрупкими, как скорлупа, и выйти на танцпол для них означало быть разорванными в клочья.
— Это хорошо, — сказал он. — Я тоже не танцую.
Она с облегчением кивнула. На секунду Джиму показалось, что он увидел, какой красивой она была до того, как всё это произошло; это была не кричащая, вызывающая красота, а простая и домашняя, нежная, словно кружево. От этого мозг снова начинал болеть.
— Здесь шумно, — сказал он. — Слишком шумно.
— Я… никогда раньше здесь не была. — Бренда опустила руку, которой прикрывала цепочку, и снова сложила обе руки на груди, будто от чего-то защищаясь. — Я знала, что такое место есть, но… — она пожала тонкими плечами. — Не знаю.
— Ты… — одинока, чуть было не сказал он. Одинока, как и я. — Ты здесь одна? — спросил он.
— У меня есть друзья, — быстро проговорила она.
— А у меня нет, — сказал он, и она чуть дольше задержала взгляд на его лице, прежде чем отвести его в сторону. — То есть, здесь нет, — поправил он себя. — Здесь я никого не знаю, кроме тебя. — Он помолчал, а затем спросил её:
— Почему ты пришла сюда сегодня?
Она хотела что-то сказать, но не успела открыть рта, как передумала. «Я знаю, почему, — подумал Джим. — Ты ищешь кого-то. Как и я. Ты вышла прогуляться и пришла сюда — наверно, ты больше ни секунды не могла быть одна. Я смотрю на тебя, и вижу, как ты кричишь внутри».
— Хочешь пойти куда-нибудь? — спросил он. — Я имею в виду, погулять. Прямо сейчас, чтобы было удобнее разговаривать.
— Я тебя не знаю, — смутилась она.
— И я тебя не знаю. Но я бы хотел прогуляться с тобой.
— Я… — её рука скользнула к впадине на том месте, где раньше был её нос. — Уродлива, — закончила она.
— Это не так. В любом случае, я тоже не прекрасный принц, — он улыбнулся, и кожа на его лице натянулась. Ему показалось, что Бренда тоже слегка улыбнулась, но опять же, об этом трудно было судить.
— Я не сумасшедший, — уверял её Джим, — не сижу на наркотиках и не хочу причинять никому зла. Я просто подумал… что ты была бы не прочь пообщаться с кем-нибудь.
Какое-то время Бренда молчала, перебирая пальцами сердечко.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Но недалеко. Вокруг здания.
— Вокруг здания, — согласился он, пытаясь не показывать охватившее его волнение. Он взял её за руку — она не обратила внимания на его костлявые пальцы — и осторожно повёл её сквозь толпу. Она была почти невесомой, как высохшая веточка, и ему казалось, что даже он, несмотря на свои высохшие мышцы, смог бы подхватить её и поднять в воздух.
Выйдя на улицу, они отошли от шумного «Могильника». Порывы ветра становились всё сильнее, и вскоре им пришлось держаться друг за друга, чтобы их не сбило с ног.
— Будет буря, — сказала Бренда, и Джим кивнул. Бури здесь были сильными и беспощадными, от порывов ветра даже шатались дома. Но Джим и Бренда, сначала обойдя кругом здание, пошли дальше, Бренда повела его в южном направлении. Тела их были согнуты, как вопросительные знаки, над их головами сгущались тучи, заволакивая луну и скрывая голубые вспышки молний, которые уже замелькали в небе.
Бренда мало говорила, но хорошо умела слушать. Джим рассказал ей о себе, о бывшей работе, о том, как он мечтал когда-нибудь открыть собственную фирму. Он рассказал ей о том, как однажды в молодости ездил на озеро Мичиган, и какая была в нём вода. Он рассказал ей о том, как гулял по парку и запомнил счастливый смех и запах цветов.