Утром жена, безответная Орыся, молча повязала на пегие свои волосики платочек, синенький скромный, собрала вещи, взяла сына Эдика своего щипастого за руку и пошла со двора. К маме.
Филюнин поехал куда-то в областной центр и привез экстрасенса, мать Афинарину, полную такую даму в длинном синем пальто, в многочисленных косах разноцветных по всей голове, с жирно подведенными черным глазами, ногтями длинными кроваво-красными, острыми. И с филином на плече. Или совой. Живой. У забора опять собрались зрители, а тут батюшка с матушкой, как будто мимо проходя, густо плюнули Филюнину и Афинарине под ноги.
– Я, – сказала Афинарина, – «Битву экстрасенсов» выиграла, поня́ли? – обратилась она к Филюнину и ко всем вокруг, кто собрался. – У меня уже уровень в шоу-бизнесе. Я известная телезвезда. Так что гроши вперед!
Что она там делала, как плясала, крючки железные крутила в руках, дула во все стороны, карты раскидывала, топала, головой мотая и закатывая глаза, колокольцами бренчала и орала на кого-то невидимого, ножом в воздух тыкала! Ну кино, одним словом. Сова ее или кто совсем перепугалась, ухала, ойкала и везде со страху напачкала. А Филюнин, люди говорили, чтоб расплатиться с Афинариной, последнее из дому вынес и даже бегал одалживать по соседям, но мало кто ему дал, потому что злились все на его безнравственный характер и плохое поведение.
Короче, телезвезда денег много взяла, но не помогла. Дом дрожал по ночам, а то и днем, если прислушаться, по-прежнему. («Ветер-то осенний – это ж не легкий летний бриз, – ухмылялся Грыгоровыч. – Бывает, и сутками дует».) Люди к Филюнину, кто посмелей, приходили специально, как на экскурсию, – послушать, но удирали, крестясь. Голоса выли по всей хате. И еще казалось, особенно по ночам, что кто-то ходит и скрипит половицами. Филюнин перебрался в летнюю кухню. Похудел, сдал, пить не помогало – короче, не жизнь.
* * *– Ну шо, – хлопнул себя по коленям Грыгоровыч, – а теперь можно и мне, – встал и вразвалочку пошел на территорию неприятеля.
– Здоров, Филюнин. У тебя, я слышал, проблемы, не?
Филюнин сидел хмурый, небритый, страшный от недосыпа. Посмотрел красными глазами, отмахнулся слабо, не ответил.
– Так это… Брат у меня родной в горах живет. Тоже Грыгоровыч называется. Знахарь он, травки всякие знает, мед опять же. Но и другое может. Можэ, вызвать його? Хотя он не всегда соглашается. Не любит он этого. Но я можу поговорыть.
И тут Филюнин всхлипнул, взрыднул, всплеснул ладошками, съехал спиной с лавки, грохнулся в пыль на колени и заголосил:
– Вызови, Грыгоровыч! Умоли брата сваева, все отдам. Хочешь – бери сколько надо метров вдоль, сажай что хочешь, хоть малину, хоть смородину, хоть что. Бери хоть весь двор. Помоги! Жизни нема-а-а!
– Так. Ладно. Ты, Филюнин, удались куда-нибудь на сутки. Чтоб тебя тут не было. И всем скажи, иначе не поможет. Брат мой зрителей ох как не любит, может повернуться и уехать. Поня́л?
– Поня́л, поня́л, – утирая слезы рукавом, шмыгая носом и суетливо подымаясь, ответил Филюнин, – все поня́л. Все сделаю. Все!
Филюнин за секунду убрался к теще своей. А Грыгоровыча брат, который тоже Грыгоровыч, для виду походил вокруг хаты, а потом залез на крышу, опять же для виду помотал там букетом сена, даже дым развел, чтобы любопытные соседи меньше видели, что происходит. Ну и вытащил бутылку из дымохода. А кирпичик на место установил. И заштукатурил быстро и аккуратно.
Денег Грыгоровыч, брат Грыгоровыча, не взял.
* * *А Филюнин теперь – тихий. Как Грыгоровыч выйдет на крыльцо – кланяется в пояс. Не ябедничает. Нет, ну бывает, понесет его леший к участковому, натура, что сделаешь? Так участковый ему:
– Филю-у-у-унин!
И Филюнин все понимает, замолкает, успокаивается.
И мир, и покой, и тишина.
На речке, на речке-е, На том бережо-очке… Рассказы зимой
Мужчина моей мечты
Сначала осень, потом поздняя осень. И вдруг – оп! – зима. Но не со снежком и морозом, что тоже радость, а с ледяным дождем, со слякотью, с мрякой, как у нас говорят. И сразу в душе тоже мрак, и безнадега, и никакой веры в будущее – нет, ну разве будет когда-нибудь тепло, солнечно и весело? И тут же настроение – вниз, и аппетит – вверх, и с таким трудом сброшенные килограммы гурьбой обратно…
Ай, ну да ладно. Давайте лучше расскажу о Собинове. Лично я очень уважаю Собинова Леонида. Он – мужчина моей мечты. Почему? Сейчас скажу. Во-первых, потому, что, когда был призыв в армию во время Первой мировой войны, он не отморозился, не выпросил справку про плоскостопие, а честно призвался. И воевал, как все нормальные честные господа офицеры. А потом вернулся в свой оперный театр, чтобы гениально петь, и стал помогать бедным студентам. И не только советами, а конкретно: деньгами и едой. И даже Леониду Андрееву помогал. И вот еще – Собинов, оказывается, самородок. Он же учился на юридическом, ну и пел там в хоре. Потом даже где-то работал присяжным поверенным или кем-то еще. А по вечерам в свободное время продолжал участвовать в хоровом кружке. И уже только потом понял, что надо менять жизнь – вот молодец! – и поступил в музыкальную академию. Ну я без подробностей, потому что желающие могут найти сведения о нем в энциклопедиях и в «Википедии». Словом, по всем показателям, он был мало что гениальным певцом, так еще и просто хорошим парнем. Что очень важно.
А почему я вдруг о Собинове? Моя бабушка Софья смотрела оперу «Демон» Рубинштейна в Москве. Очень давно. Бабушка еще была студенткой педагогической академии, которую возглавляла Крупская Надежда Константиновна, ну супруга того самого, вы знаете. Просто моя мама – поздний ребенок. Поэтому моя бабушка еще видела эту самую Крупскую. Да что Крупскую – она Собинова видела!
И вот моя бабушка Софья пошла в Большой театр на «Демона» – так она рассказывала моей маме, своей дочери. Собинов там исполнял партию князя Синодала. А кто пел Демона, бабушка говорила, но моя мама не запомнила. Но баритон этот, который Демон, был довольно крупный. Ну вы знаете – сила звука, диафрагма, то да се, короче, оперный должен быть толстым по умолчанию. Именно так считалось тогда. А у меня вообще закрадывалось подозрение – вдруг оперные просто любили навернуть пару-тройку котлеток с макаронами на ночь и это свое увлечение прикрывали профессиональной необходимостью, нет? Хотя кто знает?
Вон Монтсеррат Кабалье и сейчас всем своим ученикам советует поправиться. Представляю, как раньше в здании училища искусств при каком-нибудь солидном театре оперы и балета – два крыла. Одно – это оперные, второе – балетные. И вот с двух сторон при входе – весы. Там и там. И с одной стороны возглас педагога: «Иванова, опять поправилась на двадцать граммов?! Опять выпила воды на ночь?! Хочешь из училища вылететь? Растолстела!» А с другой стороны, из оперного крыла: «Сидоров! В чем дело? Почему похудел на три килограмма? Немедленно в столовую! Сколько раз повторять: кушай с хлебом! Макароны с хлебом. Картошку – с хлебом. Булочки – с хлебом. Тогда будет звук!»
А я, кстати, люблю оперных. Фактурные такие. Между прочим, сегодняшнюю оперу я не понимаю. Какие-то все худосочные. А вот раньше… Пятнадцатилетняя Татьяна Ларина садилась письмо писать – ножки стула прогибались. Татьяна боками со стула свешивалась, не помещалась вся, зато звук: «Я-а к ва-ам пишу-у-у-у…» – был божественный. А как выходила Виолетта в «Травиате» – бум-бум-бум из кулис – восхитительно! Толстая, роскошная, румяная, чахоточная.
Ой! Что ж это я отвлекаюсь! Зима, что поделать. Зима…
Ну и вот об опере. Короче, моя бабушка Софья и ее подруга причесались гладенько, выгладили ветхие свои блузочки таким утюгом тяжелым, в который еще угольки надо было подкладывать, и пошли на Собинова. Прозвучала увертюра. И вот князь Синодал со товарищи в лохматых шапках спел про ноченьку темную, ветры послушные и собрался укладываться спать. А через секунду должен прилететь Демон, походить среди спящих, посмотреть сурово. Такие брови у него – черные, густые, хорошо приклеенные. Ну дальше все знают. Враги, битва, князь Синодал убит. Правда, убитый, поет еще довольно длинную и печальную арию практически с ножом в груди, как и полагается в опере. Люблю, ох люблю я эту оперную условность! Ну, короче, порезали там всех под красивую музыку Рубинштейна Антона Григорьевича.
Да. Так вот спел Собинов – Синодал про ноченьку, улеглись ночевать все его абреки художественно. Князь еще спел свое последнее «Там-ма-а-а-а-а-ар», а баритон, который Демон, – я говорила, – был очень большой. Короче, все уснули, и вдруг со страшным грохотом сверху, с левой кулисы, на проволоке или еще на чем, просвистело над сценой и свалилось нечто – испуганное, лохматое, с характерными бровями и крыльями за спиной. О! А это Демон так неудачно приземлился, оказывается.
Нет, бабушке говорили, что он обычно спускался плавно, должен был еще повисеть над сценой, вроде как сверху осмотреть этот узор из мирно спящих воинов, потом встать сначала на одну ногу, потом на обе, незаметно отстегнуться и начать обход лагеря своего соперника. (Демон же тоже в Тамару был влюблен, знаете?) А этот мало что со скоростью падающего бомбардировщика пронесся над сценой, так еще и ухнул с высоты, как гуманитарный груз для полярников. Даже пыль поднялась, несмываемая и непереводимая театральная пыль. Бабушка говорила, что в зале-то люди оказались интеллигентные, высокой культуры, поэтому смеялись и чихали тихо и незаметно. Так что ничего, Демон отряхнул брови свои, и публика ему все простила. А что не простить, когда пел он божественно, просто божественно. И все они пели божественно. Особенно мужчина моей мечты Собинов Леонид.
* * *Да, зима, зима. И хотя много чего согревающего придумали люди, все равно грустно. Редко встретишь сейчас таких, чтоб и пел, чтоб и защитил, чтобы чужими дамскими духами не благоухал, домой придя.
Как Миша и Сережа по Одессе гуляли
А в Одессе что было. Друзья мои, детские писатели и поэты Сережа и Миша, решили по городу погулять. «А давай, – Миша просит, – пожалуйста, Сережа, давай зайдем в какой-нибудь старый дворик, посмотрим, как там и что, осталась еще Одесса в Одессе или уже нет». Зашли: ах, красота! Картина маслом, как говорил артист Машков. Сережа хвать свою фотокамеру – и щелк-щелк! и щелк-щелк! Сережина жена, известный в Петербурге профессор Люся, сказала однажды, что Сережа никогда со своей камерой не расстается, даже во сне. А то вдруг сон интересный, а он без фотоаппарата. И вот во дворе этом, куда Миша затащил Сережу, белье – как для кино заготовленное, висит на веревках поперек двора, капает себе мирно, чей-то маленький велосипедик валяется и мячик сине-красный, впопыхах брошенный, с уверенностью что тут все свои и никто не возьмет. Галереями обвит весь двор, а на балконе стоит – ах! Мишка чуть с ума не сошел от восторга – высоченная, пышная, в халатик не помещается, и не холодно ей совсем, хоть и осень поздняя, маникюр ярко-красный, шевелюра иссиня-черная, кудрявая до плеч – о, чудо! чудо! Какая красавица огромная! Миша прижал кулачки к груди своей горячей поэтической, закинул голову, смотрит влюбленно, с таким восторгом и упоением, как будто присутствует при сотворении мира, ей-ей. А мадам стоит себе и ничего: курит, откидывая в сторону гладкую и толстую ручку с сигаретой. Выдыхает тонкой струйкой дым, вытянув ярко-красные пухлые губы трубочкой.
Курила, курила молча. Мишка застыл, любуясь. Она мрачнела, мрачнела от его взгляда, потом с силой воткнула окурок в старую металлическую пепельницу и, прежде чем вернуться в дом, мотнула полой яркого тесного халатика, перегнулась через перила и рявкнула очарованному Мише, другу моему и всемирно известному поэту, писателю и переводчику, прямо в его обалделую плавающую мечтательную улыбку: «С-с-сам корова! Понял?!»
А еще Сережа и Миша мне рассказали историю, которую, в свою очередь, им рассказали в Одессе. И я ее – эту самую историю – у них под рюмочку в хорошей компании и выцыганила.
Вот считается, что идеал гостеприимства, конечно, грузины. Что, разве нет? Да. Вы говорите «грузины», а подразумеваете «гостеприимство», вы говорите «гостеприимство»… Да.
Но вот однажды одесская семья пригласила в гости грузинскую семью. И грузины – а че там, конечно, и приехали. С детьми. А тут же надо соответствовать. Муж одесский бегает, билеты в театры покупает – кому на вечер, кому на детские спектакли, по городу водит, морские прогулки устраивает, пляжи лучшие, клубы, детям – горки, туда-сюда. А жена знай готовит. Да так, чтобы грузины поняли, что не одни они грузины в мире. Что в Одессе тоже есть дайбох какие еще грузины, хоть и евреи по маме. И по папе тоже.
Словом, думали, что гости на недельку приехали, ан нет… Время идет – неделя, две – муж уже хуже бегать стал, задыхается уже, а жена – вообще. Отпуск их уже к концу идет. Вместо отдыха на пляже или просто в саду с книжкой, она то на Привозе, то на кухне, то подает, то убирает. Вечерами широкие застолья до глубокой ночи, дети веселенькие, шумные, бойкие, визжат, перетоптали цветы, сломали кусты. И конца этому нет. Намекать «простите, а когда вы уезжаете?» – оскорбить в лице гостей весь грузинский народ, что вы…
Но вот наконец загорелые, отдохнувшие грузины с детьми скорбно и торжественно объявляют: «Все, дорогие наши. Мы… – голос грузина – главы семьи волнами пошел, – взяли билеты на паром „Одесса – Батуми“. На послезавтра».
«Наконец-то!» – мысленно возрадовалась принимающая сторона и, в свою очередь, тоже печально и тоже скорбно – да ладно! Чего врать-то – довольно фальшиво выдохнула. Но, почувствовав укол совести за свою неискренность, потому что последние три недели месяца просто не могли этого объявления дождаться, решили напоследок закатить прощальный ужин. Уже сколько она наготовила, нажарила, напекла. Но сил придавала мысль: «Все! Последний раз!» Она думала: «Вот уедут – сразу в кафе. А домой – только полуфабрикаты покупать. Хотя бы месяц без кухни. Буду лежать и пить холодный кефир. И все. Последний раз!..»
Наприглашали гостей: друзей, соседей, аккордеониста Сему позвали. Как широко гуляли, и песни пели, и здравицы провозглашали. И подарки вручали! А потом встал глава пригласившей стороны – уставший муж уставшей жены – и прочувствованно сказал тост, мол, как же нам жаль с вами расставаться, как же нам хорошо с вами было, мы же теперь стали одной семьей, ваши дети теперь – наши дети, наш дом теперь – ваш дом. «Как же мы теперь без вас?!» – напоследок взрыднул охмелевший от вина и радости глава принимающей одесской семьи.
И тогда глава приглашенной грузинской семьи расчувствовался, на глаза навернулись слезы, он помотал растроганно головой, кинулся через стол обнять своего названого одесского брата, потом утер слезы, вытащил из кармана билеты на паром, поднял их высоко вверх, чтобы всем было видно, и решительно пор-р-рвал их к чертовой матери!..
* * *Я вот думаю, может, и неплохо, что зима? Отдохнем от жары, от желанных, но немного утомительных гостей, от комаров отдохнем, от громкой музыки из открытых окон, от запаха болгарского перца, что жарится в каждом дворе, от солнцем прогретой живой клубники отдохнем, от настоящих деревенских синеньких отдохнем, от яркой, не анемичной, не тепличной, огородной петрушки отдохнем, от огурчиков маленьких, с пупырышками, прямо с грядки отдохнем, от сандалий на босу ногу и шортиков-маечек таких смешных, коротеньких… Не-е-ет! Не надо! Пусть приезжают! Все, кто хочет, пусть приезжают. Но чтобы тепло, чтобы лето, чтобы солнышко и море, чтобы детский восторженный визг и поломанные кусты. И поздние застолья во дворе под орехом. Пусть. Лето. Скорей бы лето.
Леди Чертополох
Земную жизнь пройдя до половины и обратив взор свой в прошлое, я наконец поняла, что надежда встретить истинного полноценного рыцаря, надежда, из года в год то подымающаяся из пепла, то слабнущая, в итоге официально заявила, что она умывает руки.
Я лично рыцарей видела только в кино. И там они все время дрались, бились, сражались, состязались и воевали. А такой, чтобы не дрался и не воевал, то есть совсем небойцовый рыцарь, попался мне только однажды – в канадском мультике. И то рыцарь там оказался какой-то некондиционный: маленький, некрасивый и злой. И при этом с торчащим топором в голове. Он совсем не занимался своими прямыми рыцарскими обязанностями – не сражался за отечество, не волочился за дамой сердца, не искал кубок Грааля. Он просто болтался без дела по свету, плел интриги и совершал всякие глупости. С топором в голове. И не замечал вообще этот топор. Свыкся, наверное.
Я вот иногда думаю: почему некоторые мужчины у нас такие злые, завистливые и невоспитанные? Может, причиной тому – как раз вот эти невидимые невооруженному глазу топоры, торчащие из их голов? Топоры, с которыми они свыклись.
* * *Вот я встретилась с подругами. А они мне, мол, что ты грустишь, что печалишься-то, ну как эта самая…
А я им:
– О-о-о, что вы понимаете, – говорю им, – это я пока еще печалюсь. А потом как соберусь с силами, да как повешу нос и как пригорюнюсь! И уже всю последующую жизнь свою буду кручиниться да кручиниться. А все потому, что, хотя я уже и перевалила серьезный возрастной рубеж, рыцаря в наших селеньях все нет и нет.
– Ну и нету, подумаешь, стоит ли из-за того грустить, печалиться, горюниться и тем более кручиниться, – успокаивала меня добрая моя подруга Надя.