Тем не менее, визит Константина в "семейный дом", как он подчеркнул, однажды вечером состоялся. В начале девятого прозвучал резкий требовательный звонок, Авенир Ильич отворил дверь, на пороге переминался Ромин. Вид у него был вполне затрапезный, зато в руке пламенели три розы.
Авенир Ильич — несколько театрально — воскликнул:
— Добро пожаловать! Ждем.
В прихожую, не спеша, вошла Роза.
— Ждем, ждем, — повторил он. — Рад тебя видеть. Тем более, с розами. А это и есть одноименная Роза Владимировна.
Вручив ей цветы, Ромин вздохнул:
— Все-таки тускло гостеприимство современного человека. В античности хозяин встречал пришельца значительно сердечней: "Входи, странник! Жена, омой ему ноги".
— Ну уж нет, — без улыбки сказала Роза, — на это вам не стоит рассчитывать.
— О том и речь. Все мы подсохли. Простите, Розалия Владимировна.
— Я не Розалия, если позволите. Роза — мое большое имя.
— Жаль. Розалия дает больше простора. И небо Италии, и прелести талии. Но сердце Розалии молчит, и так далее.
— Было, было… опаздываете на полтора века.
— Ну и шут с ним. Что хорошо, то мое.
За столом он продолжал в том же духе. Не то поддразнивал, не то льстил. Тут-то в первый раз он ее назвал Черной Розой, а Авенир Ильич стал "золотым, как небо, АИ". Оба прозвища оказались живучими.
Напряжение понемногу спадало. Ромин исправно пил за хозяйку, отпускал ей щедрые комплименты. Авенир Ильич был почти уверен, что гость подшучивает над Розой. Но видел и то, что она распогодилась — смеется, старается не отстать, дает понять, что не лыком шита. Когда Ромин назвал себя Фомой Неверным, она с удовольствием объявила:
— Ваш день на светлой седмице — последний.
— Ну, если он последний, то — мой.
— Фому Неверного в этот день чтут.
— Значит, я никакой не Фома. Невозможно представить, чтоб меня чтили.
— Все еще впереди, — сказала Роза. — Вы что-нибудь пишете сейчас?
Ромин изобразил задумчивость и доверительно сообщил, несколько раз потерев свой лоб (жест, предварявший его монологи):
— Давно уже хочется написать о героическом комаре. Вам, разумеется, известно, что только комарихи жужжат, когда нападают на нашу плоть. И вот в душе моего комара рождается и крепнет протест — он хочет доказать соплеменникам, что этот трубный звук при атаке, эта воинственная песнь, рог Роланда — вовсе не привилегия высокомерных амазонок. Он пытается увлечь всех самцов своей патетической инициативой. Однако же те его не понимают. Они охраняют свое преимущество коварного беззвучного штурма, который им почти гарантирует успех и сохранение жизни.
— О, Господи, чем же это кончается?
— Друг мой, чем это может кончиться? Герой обречен и, естественно, гибнет, силясь исполнить предсмертную арию.
Авенир Ильич слушал их диалог, стараясь подавить раздражение. Его сердило гаерство Ромина, сердила Роза с ее оживленностью, сердит он был и на себя самого — злится, когда нужно посмеиваться. В этой манере их гость разговаривает всегда и со всеми, таков этот стиль, но, черт возьми, он и Роза — не все. Смутное чувство не уходило.
Провожая Ромина, Роза Владимировна осведомилась:
— Уютно ль вам было?
Он приложился к ее ладони.
— Весьма. Как выразился Державин, "тут азиатских домик нег".
— Просто страх берет, как вы проницательны вместе с вашим Державиным, — сказала она.
Оставшись наедине с женой, Авенир Ильич ворчливо заметил:
— Очень уж ты развеселилась.
Она фыркнула:
— За тебя отдувалась. Сидишь, как будто ты на собрании.
Уже перед сном, подавив зевок, Роза Владимировна сказала:
— Дружок твой не отличается тактом, но на сей раз ты был прав — с ним не скучно.
Неожиданно она рассмеялась.
— Ты — чему? — спросил Авенир Ильич.
— "Тут азиатских домик нег". Ну и фрукт! Это ж надо было вообразить.
"С ним не скучно" — пожалуй, вечер удался. Авенир Ильич усвоил давно — самым суровым осуждением было в устах жены слово "скучно". То и дело Роза грустно роняла: скучное зрелище, скучная книжка. Чаще всего: скучные люди.
Она нелегко сходилась с кем-либо. Он полагал, что тут виной ее незадавшаяся деятельность. Когда-то в институте Тореза Роза исправно учила голландский. Не самый популярный язык — впору рассчитывать на востребованность — но он ей практически не пригодился. Время от времени переводит, но делает это без всякой радости. Авенир Ильич встречал переводчиков — фанатиков своего призвания, истинно одержимых трудяг. Роза совсем на них не походит. Вроде бы все могло состояться — есть вкус, есть ощущение стиля, но вот слова ей не подчинялись, они не желали стать по местам.
— Ты можешь найти другое занятие, — сказал он однажды.
Она усмехнулась:
— Какое? Идти в Софьи Андреевны и перебеливать твои опусы?
Он был обижен и огорчен. Холодно возразил:
— Зачем же? У нас на дворе — конец столетия. Можно перестучать на машинке.
И больше не поднимал этой темы.
Визита Ромина он опасался. Его манера, ее обидчивость — жди беды. Но, кажется, пронесло.
Их малопонятное приятельство сложилось на самом рубеже семидесятых — восьмидесятых — странное выморочное время. Казалось, оно уткнулось в вату и исчерпало свою энергию. Вязкая неподвижная жизнь втягивала в свой медлительный ритм. Катится старый почтовый поезд, подолгу застревая на станциях, катится незнамо куда. И те, кто заполнил его вагоны, тоже не знают, куда они едут, тихо покачиваются на стыках и дремлют под перепляс колес. Не все ли равно, куда доставят? Окрестный пейзаж точно выцвел и вымер. Нервные взрывчатые люди унявшегося десятилетия с их холерическим темпераментом мало-помалу вышли из моды. Все прочие словно внезапно прозрели и поняли скоротечность сроков. Родился спрос на преуспеяние, которому ничуть не мешала укоренившаяся презрительность к тем, кто сумел его достичь. Стагнация, возможно, пованивает, зато, как всякая анестезия, и усыпляет, и примиряет. Стоит тебе привыкнуть к запаху — и видишь, что это и есть стабильность, которой так взыскует душа. Чем меньше надежд, тем устойчивей быт. За ваше лояльное поведение вас поощрят — вам будет позволено отколупнуть свою изюминку с праздничного кулича. Опальные люди внезапно утратили свой патетический ореол, их независимая манера стала вызовом, стала дурным тоном, не привлекала, а раздражала. Похоже, что вы, любезный друг, не прочь нам показать нашу малость. Что ж, утешайтесь своей особостью. Мы устали — от нее и от вас.
Белая полоса удачи! Авенир Ильич не однажды слышал, что в жизни каждого литератора бывают подобные повороты — фортуна вдруг постучится в дверь, — но с недоверием относился к таким утешительным историям. И вот преприятнейшее событие случилось не с кем-нибудь, с ним самим! Повесть его не только издали, еще и благосклонно отметили едва ли не в самом влиятельном органе. Роза Владимировна с удовольствием коллекционировала поздравления, сам же он следил за собой, старался не уронить себя радостью.
Что Ромин ему не позвонил, было естественно, Ромин в газеты заглядывал лишь по большим праздникам, книжку, подаренную ему, он в свое время перелистал и ограничился усмешкой: "На двести страниц ближе к бессмертию" — тогда Авенир Ильич сделал усилие, чтоб не обидеться, и теперь ему хотелось, чтоб Константин услышал о похвальной статье. Сказать или мудрей промолчать? Авенир Ильич вполне понимал, что говорить о своей удаче — самое последнее дело, тем более, не составляло секрета стойкое отношение Ромина к официальному одобрению. И все же не сумел удержаться, то было свыше его возможностей. С кривой улыбкой, стыдясь своих слов, он сообщил о славном событии.
— Каков наш АИ! — воскликнул Ромин. — Он ухватил Саваофа за бороду!
— Сподобился… — Авенир Ильич изобразил недоумение.
— Ну что ж, — сказал Ромин, — с его бороды хоть шерсти клок… я тебя поздравляю. Авось это как-нибудь поспособствует твоим делишкам. Супруга рада?
— Не знаю, — сказал Авенир Ильич. — Да ладно… не бог весть какое дело…
Он уже мысленно клял себя за то, что не совладал с собою. Эту реакцию он предвидел. Другой не могло и быть. Смешно.
— Ты не обиделся на меня? — прищурился Ромин.
— Я? За что же?
— За недостаточный энтузиазм.
"Не чуток душой, да чуток ухом", — вздохнул про себя Авенир Ильич. Вслух же сказал:
— Я — не омфал.
— Что это за предмет? — спросил Ромин.
— Камень, на коем Аполлон убил змея Пифона.
— Скажи, Аполлон, не я ли сей обреченный змей?
— Не беспокойся. Речь не о змее, а об омфале, а он в переводе обозначает "пуп земли". Так вот, я себя таковым не считаю. Стало быть, ты меня не обидел.
— Очень рад, эрудированный собрат, — сказал Ромин. — Мне было бы неприятно, если б выяснилось, что ты задет. Просто мы членствуем в странном обществе — в нем важно не то, что ты написал, а то, что о тебе написали. Впрочем, если быть справедливым, эта проблема не так уж юна. Расстояние между "слыть" и "быть" — дистанция длиной в нашу жизнь. И только ли в нашу? Всей популяции. Есть учебник истории, и есть история. Это параллельные сферы.
"Хотел бы я знать, он понимает, что унижает меня каждым словом? Понимает и делает с удовольствием", — ответил себе Авенир Ильич. И все же заставил себя улыбнуться:
— Идея, на первый взгляд, недурна. Стоит того, чтоб ее развить. Но не спеши. Проведи с ней хоть ночь.
— Вот еще! — засмеялся Ромин. — Ночь с идеей! Похоже на онанизм.
Местом роминских чтений был избран подмосковный пансионат. Авенира Ильича попросили ждать у подъезда своего дома. Ровно в девять за ним и Розой Владимировной придет машина — он был недоволен, слишком рано, но ничего не сказал.
В девять, конечно, никто их не ждал, они стояли с дорожными сумками, Авенир Ильич нервничал и мрачнел.
Машина оказалась автобусом, который по пути подбирал всех остальных участников чтений — один из них несколько задержался.
Этот автобус окончательно вывел его из равновесия. Всегда и во всем одна безответственность, мелкий недостойный обман. Сказали, что повезут в машине, и вот заткнули в общий фургон, то задыхающийся при подъеме, то дребезжащий на поворотах. Могли бы и не хитрить так плебейски, в конце концов, на этом симпозиуме именно он представляет Ромина.
Роза Владимировна сразу увидела, что он рассержен, она успокаивающе положила ладонь на его руку, но это не только не помогло, скорей, еще больше его разозлило. Вечно она его остерегает. Пора бы за столько лет убедиться, что он умеет себя вести. Но этим людям тем более следует не пользоваться его благородством, а понимать, с кем имеют дело. Он заслужил, чтоб к нему отнеслись с необходимым уважением. Покойный Ромин любил пошучивать над приверженностью людей к ритуалам. Еще одна из его ошибок. Во-первых, не так уж они привержены, что вызывает лишь сожаление. Во-вторых, ритуал дисциплинирует, не допускает необязательности, так дезорганизующей жизнь.
Он хмуро приглядывался к попутчикам. Некоторых из них он знал. Полная белокурая дама, грустно уставившаяся в окно, была Милица Антоновна Борх — супруга почившего медиевиста, известного своими исследованиями, веселым нравом и острословием. Вдовела она с обидой, с вызовом, которые, как сказал еще Ромин, неукоснительно подпитывали ее общественный темперамент. Поблизости от Милицы Антоновны расположились две подружки, Вика и Нинель Алексеевна, почти невозможно встретить их врозь, всегда, наклонившись одна к другой, о чем-то неугомонно щебечут.
Знал он и нескольких мужчин. Один из них, долговязый Тобольский, занимавшийся современной словесностью, был обладатель красивого баса, которым откровенно гордился. Еще его отличала походка. Казалось, что он вот-вот опрокинется спиной назад — замирало сердце. Ромин в своей обычной манере однажды ему об этом сказал.
Тобольский кивнул:
— Послежу за собой.
Ромин немедленно возразил:
— Не надо. Именно эта осанка придает вашей поступи своеобразие. Нечто надменно-победоносное.
Тобольский сказал:
— Нужно обдумать.
Когда он ушел, Ромин заметил:
— Нет, не обдумает. Собственный голос мешает думать. Кайфует, как в опере.
Был в автобусе и Сермягин — знаток серебряного века, румяный жовиальный шатен. Был добродушный, почти горбатый, специалист по Платонову Львин. Все прочие, в общем, едва знакомы, все это — новая генерация, сравнительно молодые люди, а двое из них и вовсе юны — сильно бородатые мальчики.
— Только б не мучили разговорами, — пробормотал Авенир Ильич.
Но — обошлось. Все еще в полудреме, не выспались, не вошли в колею. Ограничились краткими приветствиями. Лишь Львин потряс ему с чувством руку и одарил печальной улыбкой, исполненной братского понимания.
Однако и этот жест солидарности только усилил его раздражение. Скажите, какая многозначительность! Мы здесь заодно, для вас, для меня чтения эти — не мероприятие, не интеллектуальный пикник. Такой эзотерический смысл был вложен им в скорбное рукопожатие. Впрочем, вполне возможно, все искренне. Горбун, как известно, весьма чувствителен. Не то что вся остальная публика.
"Прежде я был гораздо терпимей, — вздохнул про себя Авенир Ильич. — Должно быть, общение с Константином попросту обострило зрение. А это сказывается на характере".
Автобус вырвался из столицы. Апрель подсушил московские улицы, а тут зима еще не сдалась. Авенир Ильич мрачно смотрел в окно на черные снежные комки, на эти безлиственные деревья, на сучья, похожие на обрубки. Когда-то он придумал игру с самим собою — суть ее в том, чтоб выдернуть день или миг из контекста. Они существуют уже не во времени, у них нет ни прошлого, ни продолжения. Неведомо как они появились из ничего и уйдут в ничто. Вот катит какой-то странный автобус, загруженный странными пассажирами, ничем не связанными друг с другом, а странная загородная местность с размытыми следами зимы не имеет ни своего названия, ни отведенного места на карте.
Сидит у окна рядом с крупной женщиной, устало прикрывшей набрякшими веками еще непроснувшиеся глаза, Некто, немолодой человек. Как Чичиков, и не толст и не тонок, лицо, как все утверждают, породистое. С возрастом его римский нос чуть заострился, над верхней губой, тоже обузившейся с годами, белая полоска усов. Рыжеватые волосы поредели, впрочем, спереди ничего не заметно. В серых глазах еще различима прежняя нервная настороженность, но, кажется, и она унимается. Жена и знакомые очень часто называют человека АИ с легкой руки другого, теперь уже несуществующего человека. И вот он едет, Некто, АИ, смотрит вокруг, словно хочет спросить: где мы сейчас, куда нас несет, зачем мы тут вместе, чужие люди?
"Решительно всякая среда невыносима по определению". Когда Авенир Ильич впервые услышал столь жесткую сентенцию, он поежился. Ромин лишь усмехнулся:
— Не принимай этого на свой счет.
— Но ведь и я — среда.
— Ты — Пятница.
Это было не менее обидно.
— А ты — разговорчивый Робинзон, — проговорил Авенир Ильич.
— Неплохо, — сказал Ромин, — неплохо. В тебе, оказывается, есть перец. — Он несколько раз потер свой лоб. — Ты, что же, надулся? Вот это уж — зря. Пятница был отменный малый, хотя не такой эрудит, как ты. И, кстати, не всякий может быть Пятницей. Это задача неблагодарная. А ты взвалил ее на себя. Но — терпение и еще раз терпение! Когда меня однажды сожгут, тебе как ближайшему человеку, естественно, выдадут урну с золой. Ты примешь ее с затуманенным взором, думая про себя: наконец-то! При этом будешь отлично смотреться. Лик твой будет прекрасно скорбен и вдохновенно непознаваем. И все поймут, что ты поднят печалью до сфер, недоступных остальным. И расстояние между вами будет все более увеличиваться, как это происходит обычно меж теми, кто приобщен к высшей истине, и грешной ползающей толпой.
— Довольно, — сказал Авенир Ильич, — что за охота шутить со смертью? Такое кокетство — не лучший стиль.
— Нормальный мачизм, — заметил Ромин и добавил: — Ежели я Робинзон, то смерть — это лучшая робинзонада. Надежнейший необитаемый остров.
— Бедное наше человечество, — с усмешкой вздохнул Авенир Ильич, — не любишь ты его.
— Не люблю.
— Неужто в нем нет ничего привлекательного?
— Пожалуй, есть, — согласился Ромин. — Не воевало аж двести лет. Правда, за сорок тысячелетий, но это, безусловно, деталь.
Непроизвольно понизив голос, Авенир Ильич пробормотал:
— Странно, что ты не пошел в диссиденты.
Обычно он тщательно избегал разговоров на эту скользкую тему, но соблазн оказался чрезмерен. Ромин пристально на него поглядел. Чувствуя, что густо краснеет, Авенир Ильич поспешно добавил:
— Если ты мне не вполне доверяешь, можешь забыть то, что я сказал. Во всяком случае, не реагировать.
Неожиданно Ромин расхохотался.
— Не вспыхивай. Я тебе доверяю. Могу сказать со всей прямотой, что фюреры этой сверхдержавы, в которой, как выразился князь Вяземский, от мысли до мысли — пять тысяч верст, так же тупы, как литературные маршалы. Должно быть, от подобных дистанций произросло наше странное общество с его непомерной амбициозностью — ее не случайно так культивирует вся эта сановная сволочь. Если я сам и нищ и мал, пусть хоть страна моя будет великой! Все же какая-то компенсация. Однако ж я не пошел в подпольщики, и странного в этом нет ничего. Во-первых, это кружок или круг, сборище со своим уставом. И тоже со своей иерархией. Свои отношения, свои страсти. И вообще непростой коктейль — и самоотверженность, и тщеславие, и неврастения, и стойкость, и всякая прочая непостижимость. Нет, каждая общность, любая среда невыносима по определению. А во-вторых, и это имеет прямое касательство к нашей беседе, они как раз борются за человечество, которое вряд ли этого стоит. Не куксись, мы оба с тобой представители этой достойной популяции. Речь идет о тебе в той же мере, что обо мне…
— И не думаю кукситься, — прервал его Авенир Ильич, возможно, чуть горячей, чем следовало, — но ты же не можешь отрицать, что род людской все-таки обладает и потребностью и способностью к творчеству. Не стану кивать на хрестоматии, возьми хотя бы себя самого. Разве собственное твое дарование не примиряет тебя и с миром и с теми, кто этот мир населяет?