У Авенира Ильича заплакало, застонало сердце. За эти дни он успел убедиться — без Розы не обойтись, не выжить. Их прочно сколоченная твердыня, казалось, была способна выдержать самое грозное землетрясение, а эта вдруг воскресшая страсть делала его положение уже окончательно безысходным. Что теперь делать? Куда ему деться?
Он вспомнил: когда они поженились, соседка от души посоветовала повесить на свою дверь оберег — какой-нибудь заветный предмет, защищающий от порчи и сглаза. Они снисходительно посмеялись — вот и расплата за их беспечность!
Словно в ответ — потемнело небо. Сначала, как озорник, задираясь, потом, уже всерьез и без шуточек, хлынул почти тропический дождь. Авенир Ильич поспешил в метро. Таких, спасавшихся, было много. И среди них, с неожиданной ясностью, он понял, что он — один на свете. "Одиночество человека в толпе", — так однажды сказал ему Ромин. Одиночество перед ужасной гибелью в Варфоломеевскую ночь, на Ходынке, на сталинских похоронах. И на митингах, на торжествах и застольях — всякий раз, оказываясь во множествах, лицо утрачивает единственность, свои человеческие черты.
Тогда он заспорил. А Хемингуэй? На что уж закаленный скиталец, а признал: человек быть один не может.
"Вот человек от себя и отказывается, — сразу же отозвался Ромин. — Он отрекается от себя из-за этой немочи, этого страха."
Когда Авенир Ильич вышел в город из мраморного подземелья, дождь кончился. Слетел, побезумствовал и обессилел. Улицы еще были влажны, воздух промыт, над его головой в небе висела громадная радуга — обилием красок, цветов, оттенков она напоминала витраж.
— Какая триумфальная арка, — горько вздохнул Авенир Ильич.
— Где это ты пропадал, АИ? — осведомилась Роза Владимировна. Она стояла у полки с книгами, перебирая одну за другой.
— У Константина.
Не оборачиваясь, она спросила:
— Как ты нашел его?
— Как обычно. Особых перемен не заметил. Он принес свои искренние поздравления по поводу успешной поездки. Не знаю, правда, такие ли искренние…
— Ты чем-то раздражен?
— Нет, нисколько. Напоследок угостил меня притчей об австралийском паучке, который гибнет во время коитуса. Добавил, что сам-то он не таков.
— Не сомневаюсь, — она усмехнулась.
Авенир Ильич пробормотал:
— Он был удивлен, что ты ни словом не обмолвилась о его визите.
— Нашла наконец! — воскликнула Роза. — Надо ж, куда я ее засунула… Да, я забыла. Но нынче вспомнила. Как раз перед тем, как ты вошел. Ромин завез для тебя Сенеку. Какой-то был у вас разговор… Возьми, АИ. Приобщайся к мудрости.
— Поздно. Уж ничего не выйдет, — пробормотал Авенир Ильич, стараясь не смотреть в ее сторону.
— Совсем не поздно, — сказала она. И с прежним девичьим озорством добавила: — Не тушуйся. Прорвемся.
Он вновь спросил себя: что это значит? Действительно, Ромин ему советовал перечитать античного стоика. Ну да, разумеется, "Письма к Луциллию". Он перелистывал страницы, вылавливая отдельные строчки. Сколько в них древнего простодушия! А впрочем, все мудрецы простодушны, иначе бы они не решились учить уму-разуму наше племя. "Все у нас, Луциллий, чужое, одно лишь время наше" — ох, так ли? И время оказывается чужим, и ты им не вправе распорядиться.
Неужто все было так буднично просто? Фарсово просто… Как он сказал? "Связано с небольшим сюрпризом…" Заехал и завез этот томик. Авениру Ильичу показалось, что он испытывает сейчас не облегчение, нечто другое, сходное даже с разочарованием. Словно ему было жаль расстаться с драматическим поворотом судьбы. Словно в приевшемся рационе ему не хватало терпкой и острой, этой болезненно острой приправы. "Радуйся", — сказал он себе. Но радости не было. Неудивительно. Сенека пишет: "Радуются лишь мужественные". Мужеством ты обделен, Луциллий.
И все же все это непонятно. Зачем приспичило в темную полночь вызванивать из таксопарка машину и мчать через спящую Москву с книгой Сенеки под мышкой в дом, из которого только что вышел хозяин? Не опасаясь поднять из постели полураздетую хозяйку.
Впрочем, и этому есть объяснение. Он ехал к женщине, но к другой. Может быть, к той же самой Аннушке. И по пути решил заскочить, сделать свой небольшой сюрприз. Бесцеремонно, но в духе Ромина. Так поступает enfant terrible. Так оно все, наверно, и было. Розу стоило бы спросить, когда явился сей просветитель со своею культуртрегерской миссией — занятно, что бы она ответила? Наверняка что визит был днем. Какая жена ответит иначе? Точность, плодящая подозрения, не столько достоинство, сколько глупость.
Нет, спрашивать ее он не станет. Спрашивать все равно что допрашивать. Кого в этой жизни сделал счастливей охотничий следовательский азарт? Зачем-то ведь подан был этот совет или сигнал: "Не тушуйся. Прорвемся".
— Ужинать! — крикнула Роза из кухоньки.
Спустя много лет, когда Константина давно уже не было на земле, Авенир Ильич рылся в сумке жены, искал ее метрику, срочно занадобившуюся. Розы, конечно же, не было дома, бумага куда-то вдруг задевалась, он нервничал и про себя чертыхался — что за неряшливость и безалаберность!
Это была старая сумка, теперь уже вышедшая из употребления. Когда-то блестящая поверхность, имитировавшая крокодилову кожу, поблекла, пожухла, как будто стерлась, уже никуда не годилась молния. Впору и выбросить на помойку, но Роза, видимо, к ней привыкла и приспособила для хранения всяких свидетельств и документов, всякой уже ненужной трухи, оставшейся от прожитых дней. Авенир Ильич устал удивляться тому, как трудно и неохотно она расстается со старым хламом.
В его пальцах, между тем, оказался старый сероватый конверт — ни адреса, ни имени не было. Он медленно отогнул треугольничек, внутри лежал сложенный вдвое листок. Авенир Ильич осторожно извлек его и нерешительно развернул.
То были стихи, вернее, стишки. Он сразу узнал и руку Ромина и эту ерническую манеру.
Больнее всего его ужалила длинная строка-многоточие. В ней словно был обозначен рубеж. Все лицемерные колебания, демонстрация жалкой попытки к бегству, усилия соблюсти обязательства — все это осталось за ней. Строка вытянулась пограничной чертой, однажды Роминым пересеченной. Многоточие не столько скрывало, сколько подсказывало все то, что случилось между двумя изменниками. Читателю, если он наделен "поэтическим воображением" автора, несложно дорисовать картину.
А эти последние три строки! Какое актерское раскаяние отрока, потерявшего девственность! Врожденное роминское благородство мешает ему продолжить связь. Совесть замучила, Бог свидетель! Хотя и с известным опозданием, все же она подала свой голос. Роза должна его понять. Поверила она в этот вздор? Конечно, самолюбивой женщине легче принять такую легенду, чем думать, что не оправдала надежд. Совесть как псевдоним пресыщения. Слова, действительно, лгут, как люди. Недаром они через столько лет все еще тебя достают, все еще жгут и пытают душу. Взять хоть постылое слово "приятель"! Впрочем, оно-то не притворяется. Так и не удалось дождаться, чтобы тебя назвали другом. Пусть в этой рифмованной галиматье.
Должно быть, Розу она потешила. Не зря же бережет этот перл. "Одухотворенный соблазн" сработал, осечки и в этот раз не случилось. Напрасно поэт "закрывался прозою". Пришла, совратила и завлекла. Вот именно — уместней всего это частушечное слово. Завлекла. Так девки поют под гармошку. С ухарством, с отчаяньем, с вызовом в душный вечер голосят на околице. Грозятся, сулят себе и всем прочим: не сомневайтесь, завлеку. Я такого завлеку — с пистолетом на боку.
Он положил листок в конверт, а сам конверт — на старое место. Вот он, посмертный привет Луциллию.
Когда Авенир Ильич и Роза вошли в столовую, все остальные уже расположились за столиками. Вика и Нинель Алексеевна по обыкновению страстно шушукались, этот горячечный диалог изредка прерывался смешками и возбужденными междометиями. Сермягин сидел рядом с Тобольским, с удовольствием, почти вдохновением, ел дымящийся гороховый суп. Свободной рукой он привычно ласкал могучую вишневую мочку под изящным миниатюрным ухом, словно дивясь ее внушительности. Увидя вошедших, он помахал им вспорхнувшей короткопалой ладонью.
В отличие от соседа, Тобольский и озабоченно и нерешительно разглядывал занесенную ложку, будто боясь ее обжечь. Лицо его, как всегда, сохраняло торжественно важное выражение. На миг оторвавшись от созерцания, приветственно прижал руку к сердцу.
Авенир Ильич ответил кивком. Навстречу ему уже поднялся из-за своего столика Львин. Он сидел рядом с плотным человеком, большеголовым, с короткой стрижкой. Человек этот был совсем не знаком, в автобусе его точно не было.
Авенир Ильич ответил кивком. Навстречу ему уже поднялся из-за своего столика Львин. Он сидел рядом с плотным человеком, большеголовым, с короткой стрижкой. Человек этот был совсем не знаком, в автобусе его точно не было.
— Кто это? — тихо спросила Роза.
— Откуда мне знать? — Авенир Ильич недоуменно пожал плечами.
Особняком у колонны сидел сардонический журналист Бурский. Авенир Ильич его недолюбливал.
"Этот каким манером возник? — подумал он хмуро. — Ему что здесь надо?"
Юные бородачи-филологи, тихо беседовавшие в углу, неожиданно рассмеялись.
"Что это их развеселило? — спросил себя Авенир Ильич. — Может быть, мое появление?"
Он мысленно воспроизвел разговор, который вели молодые люди: " — Вот и Друг Великого Человека. — Пришел подкрепиться. Не дружбой единой…"
То беспричинное раздражение, которое овладело им утром, стало еще неподконтрольней. Вдруг показалось, что сей диалог он не придумал, а подслушал. С минуту он не мог успокоиться.
— Что с тобою? — спросила Роза.
— Да пустяки. Голова побаливает.
Необходимо взять себя в руки. Мало ли что могло рассмешить двух таких молодцов — анекдот, какое-нибудь озорное словцо, а может быть, речь зашла о Вике или о Нинель Алексеевне — обе способны навести на всякие веселые мысли. Не хватает только галлюцинаций! Скверно, что подобные дни случаются у него все чаще. Логически объяснить их трудно. Именно в последние годы жизнь его заметно наладилась, наполнилась, обрела лицо. Судьба сполна удовлетворила томившую сызмальства его душу потребность в общественном уважении — знаков внимания хоть отбавляй! Он избалован своей популярностью, не нужно ни гнаться за нею, как юноше, ни домогаться ее улыбок, она сама пришла в его дом, собакой легла у ног хозяина — так что ж его и гложет и точит?
Однажды Ромин ему сказал: "Я отвратительно нетерпелив. А должен жить по закону терпения. В этом беда моего сюжета". То же самое происходит и с ним! Нравится это или не нравится, надо не только быть терпеливее, но и увереннее в себе. Тогда все эти люди поймут, что он имеет свою самоценность, отдельную от покойного друга. Когда-нибудь это произойдет. Кто знает, возможно, еще при жизни. А Ромину пришлось умереть, чтоб наконец пришел его срок.
К ним подсела Милица Антоновна Борх.
— Так радостно видеть вас обоих. Какой вы все-таки молодчина, что привезли с собой Розу Владимировну.
Роза серебряно рассмеялась:
— АИ вытащил сюда чуть не силой. Вполне мог обойтись без меня.
— Как видишь, не мог, — Авенир Ильич включился в игру, которую Роза всегда с удовольствием затевала.
— Светло должно быть у вас на душе, — сказала, вздохнув, Милица Антоновна. — Видеть, что Ромин не позабыт. Эти чтения, убеждена, лишь начало. Тут ваша заслуга.
— Не только моя. Борис Борисович Львин помог.
— Счастье, когда есть такие друзья, — проговорила Милица Антоновна.
В этой похвале прозвучала некая скрытая обида. Авенир Ильич постарался смягчить ее:
— Ромин всегда тепло говорил о вашем муже — я тоже ценил его, хотя и знал недостаточно близко. Вот уж был щедро взыскан природой.
Милица Антоновна кивнула.
— Да, он был человек с обаянием.
Потом заговорила о дочери. Увы, они мешают друг другу. Дочь не похожа ни на отца, ни — смеет она сказать — на мать. Нет, не из тех, кто несет свой крест. Нервна, экзальтированна, подвержена стрессам, непомерные претензии к жизни. В своих неудачах винит весь свет и больше всего Милицу Антоновну. В сущности, надо бы им разъехаться, но это практически невозможно. Ее нельзя оставлять одну. Матери остается терпеть.
Рядом остановился Тобольский. Он скорбно поцеловал запястье Розе Владимировне, потом столь же скорбно раскинул в обе стороны руки, словно готовясь принять распятие.
— С особым чувством рад вас приветствовать, — сказал он, как всегда нараспев, оглаживая виолончельным басом каждое произнесенное слово, — в этот глубоко знаменательный, если хотите, знаковый день. Как грустно, что Константин Сергеевич до этого дня не дожил. Как грустно!
— Если б он дожил до этого дня, то этого дня бы, скорей всего, не было, — хмуро сказал Авенир Ильич.
Тобольский задумался и после паузы произнес:
— Это очень глубокая мысль.
И добавил с просветленной улыбкой:
— Никогда не забуду его отношения. Однажды он меня остерег — ему показалось, что я хожу слишком стремительно и рискую — могу упасть, подвернуть себе ногу. Как меня тронула эта заботливость!
Авенир Ильич с трудом удержался, чтоб не сказать, что и он не забудет, как Ромин ему рассказал о банщике, так напоминавшем Петрония. Покойник был прав — меж людьми и веками в общем-то нет большого различия.
Они уж хотели войти в свою комнату, но услышали сбивчивые шаги — их догонял озабоченный Львин. Спина, казавшаяся горбатой, зависла почти горизонтально и затрудняла передвижение — Львина всегда донимала одышка.
— Простите меня, Роза Владимировна, я задержу вашего мужа не больше, чем на одну минутку. Итак, голубчик, откроемся в пять, стало быть, через два часа. Вот что хотел я оговорить: позволю себе, коли вы согласитесь, дать слово вам первому. Умысел прост: необходим должный зачин. Тон, как известно, делает музыку. Страшусь, чтоб милейшие наши филологи не погребли вторично покойника под грудой ученой терминологии, до коей все нынешние охочи. Я уж не говорю о том, что честь сия принадлежит вам по праву.
"С этого ты мог бы начать, — вздохнул про себя Авенир Ильич. — Неужто и я был так сахарист? Не зря это Ромина так взбесило. Счастье, что он меня подсолил".
— Если, по-вашему, так будет лучше и полезней, готов соответствовать, — сказал он сдержанно. — Кстати, Борис Борисович, кто это был с вами в столовой?
Львин, оглядевшись, понизил голос:
— Я как раз собирался сказать. Он хочет познакомиться с вами. Это и есть наш благодетель, обеспечивший сегодняшний форум. Покойному Константину Сергеевичу, в конце концов, крупно повезло — есть бескорыстный почитатель, к тому же обладающий средствами. Когда вы будете выступать, уж не забудьте отдать ему должное.
Он элегически улыбнулся:
— Как, в сущности, изменилась жизнь. Все другое, и мы другие.
— Не знаю, — сказал Авенир Ильич. — С тех пор, как остался один в карауле и знаешь: никто тебя не сменит, жизнь моя все больше походит на пустыню, заглатывающую город.
— Я понимаю вас, понимаю, — прошелестел почтительно Львин. — Был мир, ныне "песком пожираемый". Где ты, Ниневия? Нет ответа. Слышит ли вас ваш покойный друг?
Когда они остались вдвоем, Роза Владимировна протянула:
— Тебя никак нельзя упрекнуть в чрезмерной точности — твоя жизнь слишком людная для пустыни. Еще никогда вокруг не толклось столько народа, ты не находишь?
— Похоже, ты опять за свое, — нахмурился Авенир Ильич. — Выставить меня в ложном свете стало твоим любимым занятием. "Много людей"… И что из того? Можно подумать, я их сзываю. Если я нужен, то это не значит, что мне они тоже необходимы. "Много людей"… Чем больше людей, тем резче чувствуешь одинокость. Это не так уж трудно понять.
— АИ, ты с утра не в своей тарелке, — сказала она, снимая платье. — Не выспался. Ляг, у тебя два часа. Что до меня, я ими воспользуюсь.
— Дело не в том, что я мало спал, устал в пути, недоволен обедом, — ворчливо сказал Авенир Ильич, — подобных причин всегда навалом. Мне все неподъемней эти салоны. Все эти ярмарки эрудиции. Уж слишком напоминают поминки. Сидят за столом, пьют и закусывают, рассказывают всякие байки — никто и не вспомнит, зачем собрались. Возьми хоть эту Милицу Антоновну. Весь век провела в соревновании с беднягой Борхом… Неуемная баба! Он умер, она вдовеет, тоскует, но стоит сказать о нем доброе слово, тут же она сжимает губы и словно выдавливает из себя: ну да, он был не лишен обаяния…
Роза Владимировна рассмеялась.
— Сгущаешь краски.
— Даже не думаю. Соперничество — ее естественное, ее единственное состояние… Когда-то — с мужем, сегодня — с дочерью, попутно — с Роминым и со мной. Зачем она здесь? Не понимаю… Или Нинель Алексеевна с Викой… Ну что им Ромин? Сдался им Ромин… В особенности, этой Нинели. Ромин о таких говорил: "В самом деле, пышный букет, но перестоявший в кувшине".
Слово "букет", произнесенное совсем в ином контексте, кольнуло почти как прежде — "Я "Букет"… Отвечайте…" Он подумал не без смутной приятности, что Роза может принять на свой счет роминское определение, и мысленно выбранил себя за безотчетное удовольствие.
— Могу себе только вообразить, какие высокие предметы они обсуждают с таким азартом, — он ядовито усмехнулся. — "Ах, дорогуша, еще минута, и я оказалась бы на спине". Уж верно делят между собой двух этих молодых болванов, которые одним озабочены: как им эффектнее потоптать зажившихся на свете песочников.